Читателям
книги М. М. Буткевича, не желающим участвовать в Игре, рекомендуется
игнорировать все знаки выноски кроме помеченных
звездочкой(*), а в самих сносках читать только набранный черным
шрифтом таймс.
[20.04.2013]
Если
молодой композитор спрашивает, что надо сделать, чтобы написать выдающуюся
оперу, то ему можно ответить только одно: прочти поэтическое произведение,
устреми к нему все свои умственные силы, со всей мощью воображения вникни в
развитие событий, воплотись в действующих лиц, сам стань тираном, героем,
возлюбленным. Восчувствуй
горе, любовный восторг,
стыд, страх, ужас, неописуемые смертные муки, радость блаженного просветления!
Гневайся, надейся! Приходи в бешенство, в отчаянье. Пусть кровь кипит у тебя в
жилах, быстрее бьется сердце. От огня вдохновения, воспламенявшего твою грудь,
загорятся звуки, мелодии, аккорды, и тогда из глубины твоей души, говоря
чудесным языком музыки, выльется твое произведение... и от тебя не ускользнет
ни одна мелодия, ни одна модуляция, ни один инструмент. Таким образом ты одновременно
научишься воздействовать на слушателя, обретешь необходимые для этого средства
и заключишь их, как подвластных твоему могуществу духов, в волшебную книгу партитуры.
Э.-Т.-А. Гофман «Вторая
крейслериана»[1]
Поправки к эпиграфу:
В этих замечательных словах поэта-романтика[2] я видел самую суть, всеобъемлющую формулу режиссерской работы над пьесой. Особенно импонировало мне то, что формула эта совершенно не суха и не абстрактна. В ней сохранены все краски, все чувства и вся увлекательность творческого процесса.
Гофман[3] говорит здесь о сочинении музыки, но искусство едино, поэтому не только музыкант, но и режиссер сможет найти в мыслях литератора все, что ему нужно[4]. Стоит только для полной ясности заменить музыкальные термины соответствующими терминами из области театра. Что я и пытаюсь сделать, извинившись перед уважаемым автором цитаты и перед моими не менее уважаемыми читателями за свое невинное мошенничество[5].
Зато теперь будет до конца понятно, отчего взял я гофмановские слова в качестве эпиграфа к той части моей книги, которая будет целиком посвящена работе режиссера с автором, то есть знакомству с ним, внимательному изучению его творчества во всем объеме, анализу пьесы, избранной для постановки и рождению замысла будущего спектакля. Для нас цитата из Гофмана[6] будет выглядеть так:
Окончательный вариант эпиграфа:
167
Если
молодой режиссер спрашивает, что надлежит делать, чтобы сочинить выдающийся
спектакль, то ему можно ответить только одно: прочти поэтическое произведение,
устреми к нему все свои умственные силы, со всей мощью воображения вникни в
развитие событий, воплотись в действующих лиц, сам стань тираном, героем, возлюбленным.
Восчувствуй горе, любовный восторг, стыд, страх, ужас, неописуемые смертные
муки, радость блаженного просветления!! Гневайся, надейся! Приходи в бешенство,
в отчаянье. Пусть кровь кипит у тебя в жилах, быстрее бьется сердце. От огня
вдохновения, воспламенившего твою грудь, загорятся звуки, мелодии, аккорды, и
тогда из глубины твоей души, говоря чудесным языком театра, выльется твой
замысел спектакля... и от тебя не ускользнет ни одна тема, ни одна перипетия,
ни один персонаж. Таким образом ты одновременно научишься воздействовать на
зрителя, обретешь необходимые для этого средства и заключишь их, как
подвластных твоему могуществу духов, в волшебную книгу режиссерской партитуры.
1. Детские игры режиссеров.
На рассвете жизни, как и все нормальные дети, я много и охотно играл: и в чижика[7], и в лапту[8], и в казаки-разбойники[9]. С дьявольской изобретательностью прятался во время игры в колючки[10], азартно канался[11], когда судьба поручала решить, кому из нас водить в очередном туре горелок[12]. И беззаботно прыгал с девчонками через свистящую в воздухе веревочку[13]. С робкой, застенчивой настырностью напрашивался в игры ребят постарше — от этих игр исходил манящий и таинственный аромат мужания и юношеского любовного садизма: посреди широкого нашего двора между водопроводной колонкой и индивидуальными дровяными сараями на пятачке вытоптанной травы басящие парнишки и рано, с восьмого класса взрослеющие девочки становились в круг парами и гонялись друг за дружкой с гибким жгутом, умело скрученным из мокрого посудного полотенца, норовя хлестануть убегающего по плечам, спине, но с особым удовольствием пониже спины, — называлось это «третий лишний»[14]; или, сгрудившись в плотную, экстатически ревущую толпу[15], били друг друга по очереди в ладонь, выставленную из подмышки за спину[16]; отвернувшись, очередная жертва дожидалась удара, а после удара оборачивалась как можно быстрее, чтобы угадать, кто бил на этот раз, а все, выставив правые кулаки с торчащими большими пальцами, пытались избиваемого дезориентировать, сбить с толку; если же битый не угадывал, его лупили снова; особенно больно били девочки, вероятно, стремились, чтобы их не угадали по слабости удара, — это называлось «балда»[17].
С наглой скромностью втирался я в вечерние игры взрослых. Летом это было классическое лото[18]: из окна курлыковской квартиры[19] на длинном витом шнуре в матерчатой белой обертке в палисадник выкидывалась стосвечовая электролампочка; лампочка эта привешивалась к могучей ветке тутовника, низко раскинувшейся над коммунальным обеденным столом. Огромный этот стол покрывался новой клеенкой, недавно привезенной из ростовского торгсина[20], на клеенке раскладывались игральные длинные карты,
168
распаренные жарой и сытным ужином соседи рассаживались с деловой вальяжностью вокруг стола; из расположенного рядом железнодорожного клуба, с танцплощадки, начинало звучать томительно-сладкое танго, под которое тут же принимались танцевать вокруг нашей лампочки крупные ночные бабочки вперемешку с мелкой мошкарой, и курлыковская дочка Лиля, моя ровесница и тайная любовь, порывшись в красном сатиновом мешке, вытаскивала оттуда очередной бочоночек и высоким, чистым, просто-таки ангельским, голосом произносила заветное число:
Одиннадцать... барабанные палочки!
Или:
Уточки... двадцать два[21]!
Были и совсем другие, запретные игры, которые мы старательно скрывали от взрослых. В эти игры никогда не играли на виду у всех, для них выбирались укромные места: у глухой, без окон, торцовой стены нашего дома; за сараями, на задах двора, заросших густыми зарослями бузины и конопли[22]; на удаленном мусорном пустыре под высокой насыпью тупиковой железнодорожной ветки; в душистой и душной полутьме шалаша-халабана[23], выстроенного нами на школьном огороде из старых шпал и досок и покрытого тяжелой шапкой свежескошенной травы: мята, полынь, лебеда. Порок и преступление, казалось, пульсировали даже в названиях этих игр — орлянка, очко, бура[24]. Ни в какую из таких игр я не включался более одного раза. Пробовал и отходил в сторону. И вовсе не потому, что я был чересчур высоконравственным мальчиком, просто во мне не было азарта к деньгам, — ни приобретение больших денег, ни их потеря уже тогда меня ничуть не волновали[25].
Впрочем, не намного больше волновали меня и все остальные перечисленные выше игры[26]. Я участвовал в них, если можно так выразиться, формально, из чувства общественного долга и своеобразного младенческого конформизма: чтобы не выделяться, чтобы быть как все.
И не только поэтому.
У меня была заветная игра, которой отдавался я со всей силой своей семи-восьмилетней энергии. Из детских книжек, из ностальгических рассказов старших, чье далекое детство цвело в легендарные времена довоенного (до первой мировой войны) просперити[27], узнал я об одной чудесной игрушке. Родители тогда, представьте себе, покупали любимым чадам игрушечные театры. В новогоднюю ночь, внезапный и долгожданный, появлялся такой театр под елкой — с настоящим поднимающимся занавесом, с несколькими переменами красочных декораций, с картонными фигурками артистов в роскошных старинных костюмах. Этот сверкающий, невыносимо прекрасный фантом стал преследовать меня в мечтах, он снился мне чуть не каждую ночь, и я решил, что у меня во что бы то ни стало должен быть такой же собственный театр.
Но поскольку маломощная промышленность наша была в те годы усиленно занята выполнением первых пятилеток и ее не хватало на производство игрушечных театров, не включенных к тому же в промфинплан, мне пришлось обходиться своими силами[28].
Из остатков деревянного конструктора и авиамодельного осавиахимовского набора[29], из цветной бумаги, картона и фольги, из пестрых лоскутков ткани — всего за пол-зимы я собственноручно соорудил прекрасный «театр».
Все в нем было как во всамделишном театре, даже освещение сцены. Трехлинейная[30] керосиновая лампа — она ставилась позади театрика и работала на просвет[31], с ее помо-
169
щью я создавал на заднике волшебные лунные ландшафты и даже движущуюся панораму экзотических заморских стран: набор из шести или семи свечных огарков, к которым приделывал я крохотные рефлекторы из белой консервной жести; два карманных зеркальца и полный комплект цветных стекол, выменянных у знакомого мальчишки, сына стрелочника[32].
Все это, несомненно, было важным, но не это было главным.
Главное было то, что таинственно мерцающая внутренность моего театра словно бы пульсировала: декорации сдвигались, световые блики вспыхивали и гасли, ярко раскрашенные человечки сходились и расходились, образуя красивые текучие узоры, подобные живым витражам калейдоскопа. Только в калейдоскопе эти узоры возникали случайно, не зависимо от меня, а здесь магическая, завораживающая музыка движения и цвета была безраздельно подчинена одной воле — моей воле и одной фантазии — моей фантазии.
Много позже я увидел знаменитый портрет Константина Сергеевича Станиславского, написанный художником Ульяновым: мудрый и благородный старец, величественно откинувшись, полулежащий в кресле, а рядом с ним... мой незабвенный игрушечный театр.
К тому времени я уже знал, конечно, что это называется «подмакетник», что в нем устанавливается уменьшенное в определенном масштабе оформление спектакля — макет, знал, что многие режиссеры очень любят играть, переставляя в макете миниатюрные фигурки человечков и миниатюрные декорации*[33], сделанные виртуозами-макетчиками для пущей наглядности, но меня никак не оставляла озорная, просто-таки лучезарная догадка: почтенный босс и Бог русского театра не расставался с любимой игрушкой всю жизнь — от детского «кукольного» театра до макета к своему последнему спектаклю[34].
Детство — странная пора человеческой жизни. Оно тянется невыносимо долго, потом вдруг и безвозвратно куда-то улетучивается, а след его не тает, не стирается и не уходит от нас до самой нашей смерти.
Задним числом я понял, что детская игра в театр, которой отдавался я так страстно последние два года перед школой, была, выражаясь высокопарно, вещей игрой — она предрекала судьбу и приготовляла к ней.
Многие талантливые люди режиссуры продолжают играть, становясь взрослыми.
Вова Маланкин считался на нашем курсе самым талантливым. Об этом говорили и Попов, и Кнебель, да и все сокурсники Володи были безоговорочно согласны. Я пишу «считался», «были согласны», «говорили» (в прошедшем времени) вовсе не потому, что его талант теперь выдохся или сошел на нет, а потому, что он сам умер, давно и рано, в сорок пять лет, будучи заведующим кафедрой актерского мастерства в Минском театральном институте, от разрыва сердца[35].
А тогда, когда мы еще учились, он был среди нас личностью заметной, можно даже сказать, бросающейся в глаза. Не очень высокий ладный крепыш с крупной, хорошо сформированной, головой. Скуластое, хотя и простоватое, но интеллигентное, лицо. Серые, может быть, даже серо-зеленые, глаза под высоким и чистым лбом, казавшимся еще больше от обширных залысин.
170
Белорусская льняная шевелюра и белозубая беглая улыбка[36]. Была в нем и доброта, но какая-то странная, сложная, откровенно поверхностная[37]. Как в летней тундре сквозь непрочный покров мха и нежных цветов поблескивает лед вечной мерзлоты[38], так сквозь Володину доброжелательность все время проступала стальная, безжалостная воля, просинивался холодный расчет и прозвенивал загадочный шаловливый цинизм.
Иногда он задумывался и становился как-то лирически серьезен: то ли мудро предчувствовал свою безвременную смерть, то ли грустил, пугаясь ответственности под бременем таланта. Но как только к нему подходил кто-нибудь из нас, он бодро встрепывался[39], в глазах у него вспыхивали красным хитрованские адские огоньки — это в него вселялся бойкий бесенок провокации, — и двадцатичетырехлетний Вовочка[40] начинал играть.
Игры его были разнообразны. Вот три типовых «парэкзампля» (мы с Володей тогда выбрали французский язык и только начинали его изучать)[41].
Наш режиссерский курс был по-настоящему интернациональным — кого у нас только не было: албанец, немец, кореец, два турка и целых пять китайцев, точнее — три китайца и две китаянки. Это не считая наших внутрисоюзных национальностей и народностей. И вот Володя Маланкин начал усиленно проталкивать идею международного выпивона. «Соберемся все вместе, — соблазнял он, — отметим конец первого семестра, в честь наших китайских друзей сходим в ресторан «Пекин»; экзотическая закуска, экзотическая выпивка — будем пить ханжу[42]!» Наибольший успех Володина идея имела у наших китайцев; они мгновенно собрались в углу аудитории, быстро полопотали по-своему — провели срочное партсобрание — и первыми сдали деньги. Володя знал свое дело: Запад не пожелал отставать от Востока [43] — сбросились и все остальные. И вот мы в «Пекине»! Но не в нынешнем, новом «Пекине», а в старом — на Петровских линиях[44]. Для нас составили большой стол под колоннами: хрустящая и слепящая белизна накрахмаленной скатерти, обледенелые конусы салфеток, фарфор, хрусталь и нержавеющая сталь. Володя, узурпировав хозяйские права, захватил меню с драконами и цветами и уверенно формулировал программу нашего пиршества: «Утка по-пекински», «Рубленая телятина с креветками и мандариновыми дольками»... Маланкин к этому времени достаточно близко сошелся с нашими дальневосточными товарищами, так как жил с ними в одном общежитии и готовил еду в одной кухне. Китайцы смотрели на него с обожанием, официанты с уважением, а мы, второстепенные «гости Пекина», глотали слюни вожделения в предчувствии большой еды. А Маланкин продолжал вдохновенно перекличку: «Сироп из сычуаньской редьки» — пять кувшинчиков; «Яйца земляные» — по яйцу на каждого, «Салат из дождевых червей с лепестками розы и яблоками Яй-Шань» — десять порций[45], «Суфле из окорочков манчжурской лягушки»... Слюна перестала выделяться, и нас понемногу начала охватывать неясная тревога. Вышколенные официанты принялись таскать закуски и напитки, и чем ярче расцветал разными колерами живописный стол, тем определеннее грызла нас тоска. При ближайшем рассмотрении таинственная восточная «ханжа» оказалась ядовито-зеленой подогретой сивухой; салаты, чудилось, шевелились и копошились в изящных мисочках и сотейничках, а когда перед каждым из нас поставили по рюмочке с черным яйцом, над столом воцарилась похоронная тишина.
— Ку́сайте, ку́сайте, далагие советски друзья, — с доброжелательной улыбкой уговаривали[46] нас Дэн Чжи И. — Осинна вкусна китайский ку́санье[47].
171
Самый юный из нас, Вадим Демин храбро пробасил: «Эх, была не была!» — и дрожащими руками продвинул к себе черненькое яичко. Стукнул его ложкой по макушке и начал вскрывать иноземный деликатес. Все смотрели на Вадю как на героя. Но когда обнаружилось, что белок у яйца мрачно-филолетовый, а не загустевший до конца желток явно и вызывающе зеленый, две наши девушки некитайского происхождения, Нина и Алла, краснея, отодвинули от себя тарелки, щедро наполненные для них галантными кавалерами, и дружным дуэтом начали объяснять, что, к сожалению, плотно пообедали перед этим и что они хотят только фруктов. Официанты подали горячее, и к пестроте стола прибавился еще и довольно специфический аромат, столь специфический, что слабонервные начали, пошатываясь, вставать из-за стола и уходить — кто покурить, кто проветриться, а кто и совсем домой. Обнаружилось, что назавтра назначена сдача хвостов, и все, даже те, у кого хвостов и не было, радостно закивали[48]: учеба прежде всего. И только китайцы все как один остались на месте — они были в своей стихии, они были наверху блаженства. Был счастлив и я: не бежал, не тревожился, а «рубал» в свое удовольствие превосходную (и большую!) свиную отбивную с картошечкой фри, с тушеной капустой и с моченым яблочком[49]. Дело в том, что, — благодаря необъяснимой, но, как известно, могущественной интуиции, — я сразу, с самого начала почувствовал что-то неладное и, подозвав официанта, справился у него, есть ли в «Пекине» русская кухня. «Конечно, есть». Я поинтересовался, не мог ли бы он включить в заказ одну отбивную. «Нет проблем». И я почувствовал облегчение, которое так мило оправдалось[50].
А Маланкин озорно болтался над пустеющим столом и весело улюлюкал вслед убегающим:
— Куда же вы, ребята, я тут заказал еще ласточкино гнездо, приготовленное на пару, — пальчики оближешь!
Всю следующую неделю шутник шнырял среди мрачных сокурсников и выколачивал из них дополнительные рубли (это было до денежной реформы 1961 года) за несъеденные «ласточкины гнезда», заказанные сверх программы. Это было, естественно, нелегко, — не все давали, но Володя не был мелочным человеком...
Другую маланкинскую игру можно было назвать так: «черный кофе по-турецки».
— Юксел[51], вдарим по кофе?
Юксел надувается, опускает глаза и молчит. Юксел — один из двух наших турков[52]. Юксел молод. Я недавно сказал, что самый молодой у нас Демин. Так вот, Юксел, конечно, старше Демина, но ненамного. Теперь-то я понимаю, как он был тогда молод: ему только что исполнилось девятнадцать.
Молодости свойственна наивная непредусмотрительность, и Маланкин учитывает это.
— Ну так что? Не вдарим по кофе?
Юксел молчит.
— Не хочешь? Черный кофе... По-турецки...
Юксел молчит.
— Какой же ты турок, если не хочешь кофе по-турецки[53]?
— Я болгарский турок.
— Ну и что?
— У меня нет ни одна стотинка[54].
— О чем ты говоришь? Я угощаю.
172
Юксел очень любит кофе, он не может устоять, и они идут в ближайшую забегаловку.
— К кофе полагается коньяк. Вдарим по коньяку?
— Я тебе уже говорил.
— Ну и что? Я тебе тоже говорил.
Выпив коньяку, Юксел забывал о предрассудках. Допив кофе и коньяк, они плелись в пивной бар, где пили пиво, затем пили сливовицу в «Праге». Володя пил мало, Юксел много, поэтому, когда они традиционно завершали вечер в «Софии», Юксел отключался полностью. Он не мог ни говорить, ни соображать, ни даже стоять на ногах[55]. Когда ресторан закрывался, Володя вытаскивал юного турка на улицу и, прислонив его к наружной стене, бежал ловить такси. Найдя мотор, коварный искуситель молча загружал Юксела на заднее сиденье и выскакивал наружу. На недовольное ворчание таксиста Володя реагировал быстро — совал ему деньги (к его чести надо отметить, что платил Малинкин везде и всегда сам). И наобум называл адрес подальше, куда-нибудь на окраину — к примеру: «Новая деревня, улица Зеленая, квартира 7» — или: «Библиотечную улицу знаешь? — дом 20, квартира 32. Это в Ховрине»[56]...
— Привет, шеф, счастливо доехать. Парня сдашь родителям.
И машина, злобно сверкнув красными задними огнями, отчаливала в ночь.
Дальше события разворачивались по заранее определенному сценарию. Таксист гнал на окраину, разыскивал в ночной неизвестности нужный дом, останавливался у подъезда и, обернувшись к клиенту, обнаруживал на заднем сиденье... труп. (Спокойно, уважаемые читатели, не пугайтесь — страшное это слово употреблено здесь в переносном смысле, для более яркого, так сказать, образного выражения того состояния, в котором находился алкоголик-дилетант.) Шофер вылезал из машины и, проклиная весь этот недохлебаный[57] белый свет, шел в дом. Разыскав квартиру, долго звонил, а когда выяснялось, в чем дело, разбуженные жильцы тоже начинали возмущенно лаяться: никакой зять, брат, сват, никакой пьяный сукин сын здесь не проживал, не проживает и проживать не будет, и шеф может везти его куда угодно — в свой автопарк и даже к себе домой. Водитель понимал наконец, как мощно его купили, и вез отключенного пассажира в ближайшее отделение милиции. Там, желая установить личность, тело обыскивали, находили заграничный паспорт, и Юксел попадал в свое болгарское посольство. Наутро, переживая жуткие муки похмелья и угрызенья совести, мальчик получал заслуженную головомойку от второго советника по культуре и очередное предупреждение: шестое, седьмое, восьмое, предпоследнее и наконец последнее. После профилактики его отправляли учиться — в этот развратный и порочный театральный институт. А недели через две все начиналось сначала, по тому же проверенному сценарию, с допущением незначительных изменений и вариаций: бывало, что таксист не находил на указанной улице указанного дома — тогда из схемы выпадал этап посещения квартиры и сразу следовали милицейский участок и посольство. Иногда выпадал и менее тривиальный вариант — почуяв возможность наживы, шофер такси заезжал в глухой переулок и сам обыскивал клиента; денег он, естественно, не находил, но заграничный паспорт обнаруживал обязательно (Володя каждый раз собственноручно проверял его наличие). Тут отпадали и квартира, и милиция — сходу следовало посольство[58].
Слава московским таксистам! — ни один из них не выбросил пассажира в снежный сугроб на зимней метельной окраине. Один раз только не оправдался маланкинский
173
расчет: белой июньской ночью[59] озверевший от досады водитель аккуратно выгрузил Юксела на скамью в измайловском лесопарковом массиве[60]. Может возникнуть вопрос: почему же бедный Юксел, несмотря на печальный свой опыт, снова и снова поддавался на провокации В. Маланкина? Может быть, он был закоренелый алкоголик и его неудержимо тянуло к выпивке? Нет. Ни в коем случае. Просто он очень любил черный кофе.
Это была беспроигрышная игра. Игра в одни ворота. И с постоянным счетом 2:0 в пользу Маланкина. Очень, очень редко выпадала ничья — это когда таксист категорически отказывался везти пьяного охламона. Тогда Володя тащил закадычного друга на себе до самого общежития, до знаменитой Трифоновки, широко известной своими клопами и художественными студентами.
В недрах этой Трифоновки, в бревенчатых ее и двухэтажных хоромах полубарачного вида зародилась, утвердилась и широко развернулась Володечкина игра третьего типа. Но нет, то, что развернулось на Трифоновке, нельзя было назвать типовой игрою, настолько она была индивидуальной — сложной, тонкой, изощренной.
Объектом игры стал Юра Юхименко, тоже наш сокурсник.
Этот Юра был большой добродушный увалень с неудачными поползновениями к демонизму. Он любил поиграть голосом, имел сильную склонность к жестикуляциям[61] и проводил перед зеркалом гораздо больше времени, чем это требовалось студенту режиссерского факультета[62]. При всем при этом он был бесхитростен и доверчив как дитя. Вокруг него ходили неясные слухи. Поговаривалось, например, что его приняли в институт только из-за отца, крупного украинского режиссера, расстрелянного в 38-м году или сгинувшего тогда же в лагерной мясорубке[63]. Поговаривалось и о том, что его мамаша приезжала в Москву перед приемными экзаменами и стоя на коленях молила авторитетных педагогов: «Возьмите его, возьмите, пожалуйста! Не ради него самого, а в память погибшего отца! [64] Умоляю вас, возьмите!»[65] И все мы не сговариваясь относились к Юре ровно, терпеливо, с ненавязчивой благожелательностью, не придавая значения ни его нестойкому апломбу, ни его стойкому дурному вкусу, привезенному то ли из Винницы, то ли из Житомира[66].
Однажды Юра стоял по своему обыкновению перед «дзэркалом», на этот раз после бритья. Через плечо было перекинуто махровое полотенце, в левой руке новоявленный Нарцисс держал флакон с цветочным одеколоном, а правой поглаживал и похлопывал себя по щекам. Оттягивал вниз подбородок. Хмурил и поднимал брови. Потом вертелся: три четверти влево, три четверти вправо.
Мимо пробегал Маланкин. Бросил мимолетный взгляд на нелепую картинку в раме зеркала и побежал дальше. Но вдруг остановился, сделал стойку и, повернувшись, медленными шагами стал приближаться к Юре. Пристроился за его спиной и вперил внимательный взор в Юрино отражение.
— Слушай, Ехименко, ты мне определенно кого-то напоминаешь, на кого-то ты сильно похож...
— На кого? — равнодушно спросил Юра и задвигал выпяченной нижней челюстью.
— Погоди-погоди, не мешай, — отмахнулся Маланкин и сделал медленный тур вокруг жертвы, не скрывая от нее пристального взгляда. — Дружников? Нет. Названов? Нет. Кто же?
Ловец человеческих душ снова остановился за Юриной спиной и, прищурив глаза, долго смотрел из-за Юриного плеча на Юрино лицо в зеркале. Потом глаза внезапно рас-
174
пахнулись, и он, привстав на цыпочки, потянулся к самому Юриному уху. Заструился восхищенный шепот:
— Сэр... Лоуренс... Оливье...[67]
Ловец услышал, как екнуло Юрино сердце.
И, довольный, побежал по своим делам. В этот день Юра не пошел на занятия[68]. Он был достаточно просвещен, чтобы понимать: речь шла не о популярном салате оливье[69]. Более того, несколько лет назад, еще подростком, он был покорен заграничным фильмом «Леди Гамильтон»[70]. Фильм прогремел по экранам страны[71], и упомянутый Вовкой Маланкиным артист играл там Юриного кумира — адмирала Нельсона. Когда общежитие опустело[72], Юра снова подошел к зеркалу, но теперь он приближался к нему в ужасе, опасаясь не обнаружить там столь желанных черт сходства, внезапно ставшего для Юры символическим. Изнемогая от мучительных колебаний, он провел у коварного стекла целый день и оторвался от него только к вечеру, когда с занятий стали возвращаться студенты.
Вовка Маланкин пришел поздно, но Юра его дождался.
— Ты утром... это... говорил серьезно?
— Что говорил? — Маланкин не сразу вспомнил, о чем идет речь[73].
— Ну, про сэра?
— А! Конечно, старик. Конечно, похож. Вылитый Оливье. Особенно в профиль.
Юра медленно опустился на свою кровать и застыл в позе роденовского мыслителя. Он сидел долго. Сожители по комнате отужинали, отпили чай, отыграли в карты и начали укладываться на покой, а Юра все сидел. Вернулся из душа последний полуночник и выключил свет. Зеленая звездная ночь заглянула в окна комнаты № 12, разрисованные наполовину морозными узорами. Все уснули, и взошла луна. Она наполнила комнату сияньем старого серебра.
Юра снял туфли, медленно встал и на цыпочках прокрался к тумбочке «майн либер фройнда», студента из ГДР[74]. Стараясь не стукнуть, не звякнуть, взял с тумбочки маленькое круглое зеркальце для бритья с увеличительным стеклом и продолжил безмолвное свое путешествие — к большому зеркалу, перед которым провел сегодня полдня. Зеркало встретило его сверкающим черным провалом, полным неверного лунного света. Юра начал пристраивать зеркала под нужным углом. Он ловил свое лицо в профиль. Многократно отраженные, пересекающиеся, мерцающие пространства дрожали и дробились, иногда мелькало там синеватое пятно: то кусок щеки, то огромное ухо, то полуоткрытый рот, то скошенный воспаленный глаз. В беззвучном кружении проплывали кровати со спящими людьми, спинки стульев с отдыхающими на них пиджаками, свитерами и брюками; медленно вращались четкие лунные квадраты: на полу, на столе, на стенах. Голова у Юры от напряжения закружилась, и он прикрыл глаза. Когда же через секунду он снова заглянул в зеркальце, ему стало жутко — из антрацитовых глубин зазеркалья плыл на него четкий, отливающий свинцом, профиль Лоуренса Оливье[75].
В это время, как[76] Юра претерпевал свой мильон терзаний, Вовка Маланкин спал и видел счастливые сны. Один из его снов был действительно счастливым[77]; Маланкину приснился гениальный ход в игре против Юрия Юхименко. По этой причине на следующее утро, даже не умывшись, умный Володя побежал в соседнюю комнату, где еще почивали будущие звезды советской музыкальной комедии, разбудил толстого Леву по фамилии Мордашкин и стал подбивать его на небольшую пакость:
175
— Сегодня, когда поедете в институт, подойди в троллейбусе к Юрке Юхименко и скажи ему, что он похож на английского артиста. Запомни имя: Ло-у-ренс О-ливь-е! Зачем? Да просто так — для шутки. И смотри, не скажи, что это я тебя просил.
Через неделю Маланкин сделал еще одну инъекцию: убедил восторженную и говорливую Зиночку Кошелкину с актерского факультета в наличии чудесного сходства и свел ее с Юрой в гитисовском буфете, где между щами из квашеной капусты и знаменитым хлебным шницелем[78] девочка обрушила на Юхименко целый водопад восхищений.
И Юры не стало.
Вместо милого и скромного парня перед нами все чаще и чаще представало что-то высокопарное и псевдоромантическое, некая фальшивая копия. Глуповатая пародия на великого баловня английской сцены. Юра принял все слишком всерьез. Он замучил работников библиотеки, заказывая бесконечные зарубежные журналы и газеты со статьями и фотографиями Оливье. Через месяц он сделал на курсе заявки на роли, в которых прославился этот актер: хочу сыграть Гамлета и Макбета[79]. Заявки были встречены хохотом педагогов, но Юру это не смутило. Двигатель заработал и остановить его было невозможно[80].
А сорвалось все из-за мелочи.
Мелочью этой стал просчет Маланкина — пятна, как известно, бывают и на солнце. Для очередного вливания он неудачно выбрал кандидатуру. Алик Штейнберг был много знающий, но рассеянный интеллектуал. Этот Алик провалился на вступительных экзаменах театроведческого факультета, но домой не поехал, а незаконно поселился в институтском общежитии, кочуя и ночуя то в одной, то в другой комнате, — дотягивал до следующего набора. Он знал все и обо всех театрах мира кроме советского[81].
Алик смело подошел к Юре, разучивавшему перед зеркалом монолог на английском языке: «Ту би ор нот туби», — сделал восхищенное лицо, хлопнул перед узкой грудью в тонкие ладоши и пропел: «Юрочка, как-ты-похож-на-английского-артиста-Лафтона[82]!»
— На кого? — угрожающе зарычал Юра и схватил Алика за лацканы пиджака.
— На Чарльза Лафтона, — пролепетал Алик, моргая глазами.
— А на Лоуренса Оливье? — трагическим шепотом зарычал на Алика Юра и поднял неудачливого вестника в воздух[83]. Алик понял свою ошибку, но было поздно — издав крик раненой птицы, лацкан оторвался, и поклонник сэра Чарльза выпал из рук насильника. Жалость и обида переполнили детскую Аликину душу, и, захлебываясь возмущением, он принялся открывать Юре глаза на все: на отсутствие сходства, на интриги Маланкина и на издевательский смех института у него за спиной[84].
Объясняться с Маланкиным Юра отказался.
Он часто уединялся, перестал читать английские журналы, снял свои заявки и вообще отошел от работы курса. Кто-то сказал, что Юра попивает в одиночку, но пьяным его видели нечасто, больше с похмелья, а так как похмелье и меланхолия внешне почти неразличимы, ничего определенного умозаключить было нельзя. Все чаще приходил Юра на режиссуру небритым, в несвежей рубашке и без галстука. Костюм, сооруженный мамой для ГИТИСа, залоснился и обтрепался.
Юра изо всех сил старался быть незаметным и настолько преуспел в этом, что я до сих пор не знаю, поставил ли он дипломный спектакль и получил ли он диплом режиссера...[85]
176
В середине 70-х годов, в самый разгар застоя прошел нелепый слух, будто Юра Юхименко умер — в Белой Церкви от белой горячки[86]. Другая версия сообщала, что, выйдя на пенсию, мама нашего алкаша от режиссуры решила посвятить себя сыну целиком и полностью, вылечила его и даже устроила на разовый спектакль в Харьковский академический театр, бывший «Березиль»[87]. Но в прессе ничего, подтверждающего вторую версию, не появилось.
А про Маланкина Попов сказал однажды: «Очень талантливый молодой человек. Он ведь до поступления в ГИТИС сыграл у себя в Минске молодого Ленина. Далеко пойдет». Меня это сообщение очень тогда удивило. Я никак не мог ответить себе на вопрос, почему ему доверили эту роль и что общего у Володи Маланкина с Володей Ульяновым кроме имени и высокого лба[88].
Не понимал я этого тогда, не понимаю и теперь[89].
Есть достаточно свидетельств о том[90], что и более значительные режиссерские дарования не могли устоять перед властными рецидивами детской игры. Алексей Дмитриевич Попов не раз вспоминал в этом плане о своих соратниках по юности и по Первой Студии — Е. Б. Вахтангове (Женя) и М. А. Чехове (Миша)[91].
Женя и Миша все время соревновались между собой, устраивали какие-то дикие состязания. То заключат пари, кто сильнее напугает Студию[92]. То поспорят, кому раньше удастся заставить Станиславского прослезиться. Однажды они заспорили, кто соберет больше народу на Арбатской площади. Вахтангов тут же опустился под фонарем на четвереньки и стал ползать по тротуару, вынюхивая там внизу что-то неизвестное. Долгое время никто не обращал на него внимания, потом подвыпивший мастеровой, узнавши, что потерян золотой червонец, подключился к Жениным поискам. Подошли двое зевак, стали рядом — и все. Больше народу не было. Раздосадованный Женя встал с колен, отряхнул брюки, и приятели поплелись вниз по Арбату[93].
Вдруг Миша сильно толкнул Евгения и, шепнув ему: «Беги пулей», — завопил на всю улицу нехорошим голосом: «Держите вора — кошелек украл!». В мгновение ока собрались неизвестно откуда взявшиеся добровольцы. Не вникая в суть дела, они ринулись за убегающим. Разгоряченные быстрым движением, люди, вопя, сопя, размахивая над головами тростями и палками, неслись по Арбату. Толпа преследователей росла на глазах. Перепуганный Женя свернул в переулок, но оттуда навстречу ему уже спешили новые участники погони. Бегущий в толпе Миша понял, что надо спасать товарища от самосуда, ударился в крик: «Господа, остановитесь![94] Остановитесь ради бога! Не трогайте его — я нашел кошелек!»
Разгоряченные господа не расходились[95], но Женю выпустили из рук. Чехов показывал всем кошелек: «Вот он, видите! Был в другом кармане». Когда толпа наконец разошлась[96], Женя сказал Мише: «Больше я в такие игры не играю», — и они, отдыхиваясь, пошли к Собачьей площадке[97], подальше от места неприятного происшествия. Но, не пройдя и двух кварталов, Женя снова обратился к Мише: «Завтра будем собирать народ вдвоем»[98].
На следующий день они стояли рядышком на углу Николо-Песковского[99], задрав головы и внимательно вглядываясь в пустые московские небеса[100]. Изредка Вахтангов поднимал зонтик и тыкал им в зенит. Чехов кивал, и все продолжалось в том же духе. Останавливались прохожие, присматривались и прислушивались к странной парочке. Тогда Вахтангов бегло, не отрываясь от невидимого объекта вверху, что-то шептал на ухо Че-
177
хову. Раздалось несколько любопытствующих голосов, но Миша так посмотрел на собравшихся зевак и так приложил палец к губам, что толпа сразу смолкла. В полной тишине подходили новые люди и тоже задирали головы. Через четверть часа перекресток был забит народом. Образовалась пробка. Звонил трамвай. Ржали лошади. Свиристели городовые. А за пределами человеческой толчеи, выбравшись из нее, стояли два довольных артиста, тихо переговариваясь и посмеиваясь в кулак[101]...
И такое вот рассказывал Попов:
— Одно время они пристрастились к бильярду. Играли чуть не каждый день. Вахтангов играл плохо и почти всегда уступал Чехову. Это его раздражало безумно, он нервничал и проигрывал еще чаще. А Чехов сиял, успех окрылял его и придавал ему самоуверенности. Он ехидно издевался над бедным Женей. Загнав друга под бильярд после очередной партии, он кричал ему: «Это тебе не режиссура: других учишь, как играть, а сам не умеешь!» Такой обиды Вахтангов стерпеть не мог. Он захотел немедленного реванша. Выскочил из-под стола. Расставил шары. Схватил кий и под наглый хохот друга Миши сделал первый удар. И произошло чудо: первый же шар упал в лузу. Затем второй — и тот же результат. Третий удар — и дуплет. Возмущенный режиссер не уступил партнеру ни одного удара. Стучали шары, раздавались одобрительные возгласы болельщиков, сетки переполнялись шарами, и в конце партии — победа с сухим счетом.
Вытирая со лба пот, удовлетворенный Евгений Багратионович бросил оторопевшему Чехову: «Вот как надо играть, господа артисты». Алексей Дмитриевич Попов рассказывал нам этот анекдот, желая прояснить специфическую разницу между одноразовым актерским показом режиссера и многоразовым ежевечерним актерством артиста[102], а я полюбил эту байку за то, что в ней с наибольшей яркостью видна магия азартной игры: обыграть во что бы то ни стало...
Знакомый латышский режиссер[103] (знакомство, правда, было не близкое, почти шапочное) рассказывал о более поздних играх Чехова.
— В самом начале 30-х годов Михаил Александрович Чехов приехал к нам в Ригу[104]. Вокруг него как вокруг Учителя сразу образовался кружок юных адептов, среди которых посчастливилось быть и мне. Мы ходили за ним, разинув рты и выпучив глаза, — как бы это сказать? — стадо за пастухом. Методика Михаила Александровича была непривычной и чрезвычайно оригинальной: он не учил нас актерскому мастерству. Он учил нас смотреть на мир и видеть его. Для этого он таскал нас по улицам, скверам, площадям и другим многолюдным местам. Так мы очутились с ним на рижском базаре. Когда мы попали на толкучку, Михаил Александрович очень оживился. «Какие типы, какие тут типы! — говорил он нам с восхищением. — Смотрите, наблюдайте, запоминайте. Ах, какие лица!» Он пришел — как бы это точнее сказать по-русски?[105] — в восторг молодого теленка. Неожиданно Чехов побежал по рядам, нашел свободное место, вытащил из кармана «Последние новости», расстелил на земле и пригласил нас бросить на газету разные маленькие вещи, то, что нам не может быть жалко[106]. Мелкие вещи полетели на газету: дешевое кольцо, огрызок карандаша, записная книжка, открытка со снимком Риги, металлический брелок в виде виноградной косточки и еще некоторые мелочи[107]. «Прекрасно. Будем торговать. Кто пробует первый?» Произошла пауза: все мы робко стояли — одни не поняли, чего от них хотят, другие стыдились. Не дождавшись, пока кто-нибудь осмелится, Михаил Александрович начал сам: «Продается оловянное кольцо! Публику не должен вводить в заблуждение его простой вид — это родовое
178
кольцо князей Голицыных, о чем свидетельствует надпись на внутренней стороне. Вот читайте. Вам не видно? Естественно! Надпись сделана очень мелкими буквами. Хорошо видна в лупу. Здесь говорится, что это кольцо — подарок самого Петра Великого! Нумер второй — брелок работы Фаберже. Чудная, хотя и слегка скабрезная вещица. Внутри виноградной грозди скульптор незаметно изобразил обнаженную даму в соблазнительной позе: вы думаете, что это две виноградины, а это — бюст женщины. А вот, пардон, ягодицы. Да-да, не ягодки, а ягодички. Нужно иметь воображение! Берете? Прекрасно! Нумер третий — карандашик фрейлины Вырубовой... Нумер четвертый...»[108] Фантазия Чехова срабатывала моментально. Через минут[109] все было распродано. Продавец расстроился, но ненадолго — он вытащил из карманчика свои часы. «Продаются часы артиста художественного[110] театра Михаила Чехова...» Мы бросились на учителя[111], заставили его спрятать хронометр, но он не мог быстро успокоить себя[112]. «Что бы еще продать? Что бы еще? Это так сильно интересно[113]...»
Разменивая свой пятый десяток, всемирно известный корифей русской сцены торопливо доигрывал не доигранное в детстве[114].
[22.04.2013]