В театре с 1997 года. День рождения 1 мая 1954 г. Режиссер-постановщик, (2010) художественный руководитель театра. Создатель и владелец данного сайта.
Роли и спектакли:
Театр на французском языке МГДУ
Музыкант, «Когда пробил час»
Тенардье, «Дети отверженных» по В.Гюго
Тригорин, «Чайка» А.П.Чехова
Автор, пастор, «Пьер и Люс» по Р.Роллану
Театр-студия «Горизонт»
Клавдий, Тень отца Гамлета, «Гамлет» В.
Шекспира
Полоний, «Гамле́т», С. Висковатова
Грозный, «Василиса Мелентьева» А. Н. Островского
История возникновения фамилии Нагле/Наглис.
О себе напишу подробно, поскольку мне не
надо спрашивать разрешения у самого себя на публикацию этих сведений[1].
Пишу от первого лица, поскольку являюсь как
бы автором сайта и в какой-то мере — самого театра и порой беру на себя ответственность
говорить от его лица.
В инете новичок и типичный ламер. Поэтому заранее прошу у всех прощения за
невольные нарушения устоявшихся правил, о которых я могу не знать.
Во-первых хочу высказать огромную благодарность Народу за возможность создать
для нашего театра это подобие сайта.
А также всему инету за то, что он есть.
Сайт создавался в программе Винворд[2],
за что (пусть в меня кидаются булыжниками, я первый готов это сделать)
благодарность программе и тем сотрудникам фирмы Майкрософт, которые ее создали
— за нее, программу то есть. Потому что, при всех глюках и сложностях, я
работаю, в основном, в ней.
Впрочем, хватит прелюдий. Я, Нагле Иосиф Львович, 1954 года рождения, родился
(извините за тавтологию) в нерелигиозной (правда, последние годы мои предки,
после того как съездили на свадьбу к моей сестре Иринке в Израиль, стали более
внимательно относиться к соблюдению обрядности, в частности в плане отмечания
основных еврейских праздников) еврейской московской семье. Фамилия моя
происхождения прибалтийского, появилась в 1862 году, во время освобождения
крестьян, когда крепостные получали фамилии своих господ. Означает она, сколько
я успел выяснить, женскую форму имени Наглис, который, насколько я понимаю,
является литовским былинным героем. То есть, если бы все это случилось в
России, фамилия у меня была бы — Муромица или что-то в это духе (Может,
Поповна, а может — Добрыня: тут уж не склоняется) [3].
Мама моя свою девичью фамилию не стала менять, когда в 1948 году выходила замуж
за моего папу. Это и понятно: ее фамилии — Глобус. Семейное предание гласит,
что напротив одного из знаменитых средневековых европейских университетов
держал кабачок один еврей. Заведение стало излюбленным местом посещения
профессоров и студентов. И кабатчик, за годы наслушавшийся научных дискуссий,
стал энциклопедически нахватанным человеком и со временем превратился в
третейского судью этих дискуссий. Вдохновленные новыми открытиями, учениями и
гипотезами эпохи Браге, Гевелия, Кеплера, Коперника, Ньютона и прочих великих
мыслителей и практиков, посетители кабачка прозвали хозяина вышеописанным
модным в то время словом, которое и пошло в поколения его потомков.
Отец мой родился в городе Самаре и занесен в
трехлетнем возрасте ветрами Гражданской войны в Москву (семейство было
проездом, но в Москве украли документы, и они так и застряли; и слава богу, те,
кто доехал до Прибалтики, разумеется, погибли в войну[4]),
с того времени здесь и живет, отвлекшись лишь на время другой войны,
Отечественной, из которой вышел инвалидом, но это не помешало ему окончить
институт, проработать 40 лет на одном заводе и с достоинством прожить — и
продолжать жить.
Мама из Харькова, в войну и после войны
доучивалась в институте, затем вышла замуж, произвела на свет и вырастила двоих
детей (моя старшая сестра пока не давала мне позволения писать о себе, как
только позволит, что-нибудь добавлю, а может, она сама о себе напишет, тогда
будет ссылка). Была неплохим конструктором, два авторских свидетельства, по
крайней мере, есть. Но о ней писать нельзя. Ее надо видеть.
Большой мой дружочек был — моя бабушка,
Ну а теперь кратко о том, что я успел сам…
Школа, армия, завод, институт один, Государственный концертный ансамбль
“Классический балет”, первый брак, старший сын
Данька[6], институт два, второй брак и падчерица Алиса, а также дочь Маша, сын Володя и доченька Антошка[7], английский театр МЭИ (когда-то этот вуз закончил
мой отец), менингит, и — Театр на французском языке.
Возможно, что-то я пропустил. Наверное, надо
было сказать и про моих учителей (Геннадий Гаврилович Кирьяненко, Борис
Алексеевич Глаголин, Борис Ефимович Щедрин, Роза Абрамовна Сирота, Ирина
Аркадьевна Муковозова, Светлана Петровна Дорохина, Юрий Борисович Щербаков, ну
и в огромной мере, конечно, Георгий Семенович Жданов), моих жен (
Так или иначе, я счастливый человек. Мне
пришлось в жизни многое узнать, многое испытать, и никогда мне не было скучно.
Я всегда чего-то ждал. Но не сложа руки. Я попутно что-то пытался делать. Сегодня
я сам — после кончины Ивана Филипповича — играю в «Козетте» незнакомца[8].
Восстанавливаю «Оркестр»[9].
Мечтаю восстановить «Чайку», но – нету Треплева[10],
пытаюсь, но пока не выходит, сделать «Человеческий голос»[11].
В театре с конца 1987 года, приглашен учителем, Борисом Ефимовичем Щедриным, на
курсе которого я учился во МГИКе[12]
(который даже умудрился закончить), который (БЕ) «по причинам, как говорится,
не зависящим от редакции» («Чайка», I акт), вынужден был оставить работу в TLF.
За это время поставил спектакли «Оркестр» Жана Ануйя, «Непрошеная» Мориса
Метерлинка, «Игра любви и смерти» Ромена Роллана, «Чайка» Антона Чехова (два
спектакля, каждый из которых состоял из двух действий: 1+2 и 3+4, и, наконец,
на излете века и тысячелетия -- мне пришлось самому сыграть Тригорина —
успел-таки 17 декабря 2000 года выдать трехчасовой спектакль, обрамленный
«Прерванным полетом» Высоцкого, но этот спектакль оказался единственным:
буквально на следующем занятии выяснилось, что у нашего Треплева, Жюля,
кончается виза, и он уехал «в свой Квебек», блин, а спектакль пока накрылся
медным тазом!), «Мнимый больной» Жана-Батиста Мольера, «Топаз» Марселя Паньоля,
«Арлезианка» Альфонса Доде, «Когда пробил час» по стихам и песням русских и
французских авторов (в 1990 и 2005 годах, соответственно, к 50- и 60-летию
Победы), «Пушкин и Мольер», «Дети Отверженных. Козетта». Кроме того, совместно
с Еленой Орановской и другими моими товарищами были воплощены на сцене более
или менее крупные отрывки и одноактовки: «Гумулюс немой» Жана Ануйя, «Ученые
женщины» Ж.-Б.Мольера, «Стакан воды» Эжена Скриба, «Лекарь поневоле»
Ж.-Б.Мольера, «Школа жен» Ж.-Б.Мольера, сцена любовной досады из «Тартюфа»
Ж.-Б.Мольера, участвовал в восстановлении “Лорензаччо” Альфреда де Мюссе. Как
исполнитель участвовал в спектаклях «Когда пробил час» и «Пушкин и Мольер» и —
об этом я уже упоминал выше — сыграл Тригорина в «Чайке». Ну и – об этом также
сказано – Жан Вальжан в Козетте[13].
(2010) Вот уже и родители мои два года назад отправились на встречу с моим любимым Данечкой. А внучке Дашеньке скоро 4 годика, и вроде, еще что-то намечается у Вовчика… Но «Чайка» вновь идет с весны прошлого года. И впереди восстановление Метерлинка, «Распутник» Шмитта, «8 любящих женщин Тома», может, что еще… Пока жизнь продолжается. Хотя грустно. Маринина в одном из последних романов (вернее, трилогии) сравнила жизнь человека с дорогой от благих намерений в юности до ада в конце жизни… Очень похоже…
отрывок
из моего романа «Катарсис семидесятника»,
который я посвятил безвременно ушедшему из жизни сыну Даниле.
Иосиф Нагле
Краткий биографический очерк
Иосиф Львович Нагле родился 1 мая 1954 года. Это совпадение
с одним из главных советских праздников[14]
оказало на него определенное влияние: оно предопределило проявившееся в поздние
годы особое внимание к случайным совпадениям. Совпадения эти продолжались и в
его дальнейшей судьбе. В этот же день родился и его троюродный брат. Теща
родилась 1 января[15].
Его учитель, образ которого неоднократно возникает в произведении, Геныч, – 12
июня, в день, который впоследствии также стал важнейшим государственным
праздником. Близкий друг – 5 декабря, который перестал таковым быть[16]
(праздником… другом, впрочем, тоже). 11 сентября, в день рождения его жены,
произошли известные события, события отнюдь не радостные, но значительные[17].
[Впрочем, с этой датой связано гораздо более поразительное совпадение: что в
день и год, когда она появилась на свет, 11 сентября 1948 года, поженились его
родители.] И, наконец, двое из его детей появились на свет так же, как и он
сам, то есть в советские праздники: сын Даниил 7 ноября[18],
дочь
Родился мальчик Ося в московской еврейской семье. В разгар завершающего периода работы над «Катарсисом» к нему подошла мать и показала пожелтевшую от времени медицинскую справку и уже начала ее рвать, но сын остановил ее. Из документа было ясно, что роды были опасны для матери.
Однако супруги решили, рискуя ее жизнью, дать жизнь своему ребенку. Так, еще до своего появления на свет он уже в первый раз избежал смерти.
Откуда у евреев взялась литовская фамилия, существовало несколько семейных преданий. С детства Ося знал одно из них и рассказывал его, когда приходилось к разговору. Сводилось оно к тому, что в 1861 году еврейское семейство Кавнат получило фамилию барина-прибалта – Нагле (или Наглис, поскольку Нагле – женская форма этой славной литовской фамилии: Наглис – литовский мифологический герой, что-то вроде Геракла, Гильгамеша или Ильи Муромца).
Однако версия эта представляется крайне сомнительной (о чем Иосифу как-то по e-mail поведал из Израиля друг его детства Илюша Гинзбург, ознакомившись с ней на сайте Иосифа), поскольку евреи в Российской империи крепостными (и не только) не были никогда. Но, видимо, самолюбию Иосифа всегда льстила принадлежность к Народу (причем, в данном случае, – не к богоизбранному, а вовсе к тому самому, среди которого ему довелось жить), и вести свой род от крепостных – в этом был для него некий шик, вроде аристократического происхождения.
Другая неподтвержденная версия, которую он узнал случайно, уже будучи взрослым мужчиной, гласит, что некий предок с детства мечтал служить в армии (куда евреев, как и в крепостные, не брали), чтобы защищать Веру, Царя и Отечество. Для этого он скрыл свое еврейство, взяв литовскую фамилию[20].
Ну что ж, господа офицеры, решил Иосиф, военная каста тоже не самый плохой вариант, и успокоился, вспомнив, как и сам он (забежим вперед) не стал поступать в институт (скорее всего, потому что решил отдохнуть от учебы, но в оправдание убедив себя в том, что должен «отдать долг Родине») и пошел служить в армию.
Читать мальчик начал в четыре года. Довольно долго он никак не мог сложить буквы в слова, никак не мог научиться «выносить за скобки» гласные, произносимые при согласных в алфавите. А взрослые не додумывались, как это ему объяснить. Но как-то случайно увиденное боковым зрением в газете слово вдруг «зазвучало». Не смея поверить в чудо, ребенок бросился к родителям и стал допрашивать их, верна ли его догадка. Убедившись в своей удаче, он тут же схватился за первую попавшуюся книжку. Ею оказался «Золотой ключик» Алексея Толстого. Это была его первая и где-то двадцатая книга. Дочитав до конца, он тут же переворачивал книжку, открывал на первой странице и начинал читать заново. В первый раз этой серии он одолел книжку месяца за три, в последний, кажется, тоже за три. Но часа. Этот прецедент впоследствии повторялся с рядом книг: сборник пьес Тамары Габбе, «Белый вождь» Майн-Рида, «Черная стрела» Стивенсона, «Смок Белью» и «Время-не-ждет» Джека Лондона, а также северные и южные рассказы последнего и «Гамлет» Шекспира (спустя много лет -- «Поджигающая взглядом» и «Мертвая зона», первые два кинговских романа, прорвавшиеся на страницы отечественных толстых журналов] – все это он читал и перечитывал по нескольку раз подряд. В шестилетнем возрасте он уже прочитал почти всего Шекспира, пренебрегши поэмами и сонетами, к восьми – всю «Библиотеку приключений», к двенадцати – всего Достоевского. Любовь к драматургии и умение читать пьесы во многом предопределили его окончательную профессию, а любовь к книгам и чтению вообще – побочную.
Родился и жил он до девяти лет в дореволюционном доме на углу улицы Чкалова и Тетеринского переулка [еще одно совпадение: много лет спустя это здание отдали ГИТИСу], рядом с Тетеринским рынком. Выше по переулку располагались Тетеринские же бани, направо от них – опять же Тетеринский – садик; при этом повороте практически всегда стоял аккуратный и благообразный нищий [десять лет спустя один из персонажей М.Рощина отметил: «Нищие давно не ходят»[21]. Появились они уже в перестройку, только теперь уже грязные и наглые].
Кроме мальчика в семье были бабушка и сестра, старше его на пять лет. Зимой отец ходил с детьми гулять. Они заходили на рынок, покупали черные семечки и, гуляя, кормили ими голубей.
В девятилетнем возрасте, когда они уже переехали с Таганки, он собрал свой первый детекторный приемник. Это состоялось, как и многое в его жизни, случайно (включая «Катарсис», начавшийся с наброска первой подглавки «эписодия» «Дембель», который потом довольно долго лежал без дела и так же случайно, как спустя годы и вся рукопись, попался ему на глаза и дал импульс к дальнейшей работе; здесь прорисовывается вообще странная инертность-импульсивность нашего героя). Как-то отец, гуляя с сыном, рассказал ему о принципе действия колебательного контура и распространения радиоволн. Спустя какое-то время мальчик увидел в магазине «тысяча мелочей» набор-конструктор детекторного приемника ценой чуть ли не в семьдесят копеек. Набор был приобретен и собран. Особенно мальчика поразило отсутствие в схеме конденсатора переменной емкости (катушка индуктивности колебательного контура состояла из двух частей, входящих одна в другую и в результате между ними возникала какая-то емкость, которую можно было менять, перемещая одну катушку относительно другой; называлось это красивым словом «вариометр»). Когда через всю комнату была протянута спиральная проволока, а в наушниках послышались звуки какого-то праздничного концерта (в соседней комнате он шел по телевизору, поэтому удалась идентификация), счастью ребенка не было предела, несмотря даже на то, что ни слова при этом разобрать было невозможно.
Но мы вновь забежали вперед.
В четырехлетнем возрасте его отдали в музыкальную школу, учиться на скрипке. Продержался он недели две – был изгнан за плохое поведение: приставал к девочкам.
В том же возрасте он впервые попал в милицию. Произошло это
так. Мальчику вдруг показалось скучно в детском садике и захотелось домой.
Решено – сделано. Дорогу он знал прекрасно, поскольку каждый день они с отцом
ходили пешком: туда и обратно. [Особенно запомнились ему обратны: они шли по
Краснохолмскому мосту через Москва-реку и их фонарные тени двигались навстречу,
густея и уменьшаясь в размерах, пока не исчезали под ногами, убегая назад, а
впереди уже возникали следующие, и никак не удавалось увидеть их одновременно.]
Итак, мальчик беспрепятственно вышел за ворота детского сада, дошел до
светофора и спокойно ждал, когда загорится зеленый. Дождался и пошел по зебре[22]
на другую сторону. Тут-то его и повязали, он проторчал несколько часов в
мерзком казенном помещении, где в неопрятном туалете по бокам от толчка были
странные рифленые возвышения для ступней Полифема (о котором, он, кажется, уже
прочел у Куна[23],
а может даже прямо у Гомера[24]).
Поскольку малыш так и не смог толком объяснить дядям-милиционерам, где
находится его дом, он воссоединился с семьей только к вечеру, когда уже
домашние подняли тревогу и стали обзванивать в том числе и милицию. Кажется,
после этого его забрали из садика и посадили на шею бабушки Машеньки (когда,
уже взрослым мужчиной, он хоронил ее на еврейской стороне Востряковского
кладбища, он с удивлением узнал, что ее звали не
Самое раннее воспоминание мальчика связано с бабушкой, а также с той самой ненормативной лексикой, которая, хотя он нигде и не признается в этом, вызывает у него особое к себе отношение.
Это был прекрасный день. Ярко светило солнце. Бабушка обычно водила его гулять в тот самый Тетеринский садик. Главное, что осталось в его памяти от этих прогулок: питьевые фонтанчики, откуда мальчишки набирали в дырявые напалечники или соски воду и брызгали друг в друга. В струях отражалось солнце, а рядом повисали маленькие радуги.
Конечно, Осе не хотелось уходить из этого великолепия, и когда оказалось, что пора домой, он устроил скандал. Тогда бабушка заявила, что уходит одна, а он может оставаться. Видя уходящую бабушку, упрямец заревел. И тут услышал вроде бы участливый голос:
— Мальчик, ты чего плачешь.
На скамейке сидели три больших дяди. Сегодня можно предположить, что дядям было от роду лет по восемь—десять.
— Баба, – ответил мальчик и попытался объяснить, что с ним случилось.
Один из дядей, со скелетообразным лицом – прямо кожа да кости – кивал, и его тускло мерцающий невыразительный взгляд был устремлен прямо на мальчика.
— А ты скажи ей, что она блядь, – участливо проговорил дядя.
— А ты скажи ей, что она пизда, – вмешался второй, толстый низенький узкоглазый дядя в майке. Третий дядя, с бельмом на глазу, сказать ничего не успел: у Оси вдруг просохли слезы, и он поспешил прочь, навстречу, как выяснилось, никуда не ушедшей бабушке. Он не понял слов, которые они говорили, но за участливыми улыбками безошибочным детским пониманием угадал подлость и, как сейчас сказали бы, подставу. Провалившись в подсознательную память, этот эпизод с годами привел к тому, что… […] Этот эпизод не фигурировал в его памяти до тех пор, пока – уже спустя несколько лет – он не услышал их вновь и не узнал значение их и им подобных.
Он был начитан. Наверное, красив. Но это трудно было сказать при виде сгорбленной шаркающей фигуры, почему-то постоянно держащей на уровне груди свисающие ладони – как у кенгуру. Он постоянно был погружен в себя. Его редко брали в игру. Все свое свободное время он либо читал, либо в полном одиночестве гулял по пустынным закоулкам и задворкам, лазил по свалкам, бегал на берег Яузы швырять в нее камни и щепки. Первые порождали брызги и круги, вторые уплывали за излучину, провожаемые завороженным взглядом мальчика. Особенно это было интересно – из-под железнодорожного моста, с подмостков типа театральных галерей под колосниками (только он об этом сходстве тогда еще не знал, а когда впервые попал под колосники, не вспомнил). Попасть туда можно было через люк, располагавшийся прямо на мосту, между рельс, словно в театральный трюм через люк в планшете. Время от времени над головой громыхал поезд и весь мир вокруг трясся и дребезжал, грозя обвалиться прямо в мутные от фабричных сбросов воды неширокой речушки. Дальше располагался Лосиный остров, по которому тогда еще бродили живые лоси: один из них как-то чуть не затоптал его. К тому времени, когда он закончил свой роман, последнего лося уже давно сожрали расплодившиеся до мирового рекорда бродячие псы. Да «и майских жуков уже не видно»[25] в Лосином острове.
В двенадцати- или тринадцатилетнем возрасте в его жизни случилось примечательное происшествие. Он попал на первую смену в некий пионер-, вернее, турлагерь, где пришелся не ко двору. Остальные ребята были все из одной школы, давно знали друг друга (кстати, кажется, это была та самая школа, которую Полонский увековечил в своем «Подсвечнике Чаадаева», а Ростоцкий – в бессмертной экранизации этой пьесы[26]) и ездили в этот лагерь не первый год. Он же был чужак, и с ним произошла история «Чучела» [Хотя Быков тогда еще только-только снял свой «Айболит 66». Да и Железников, собственно, написал ли тогда свою повесть?..] Когда вставал вопрос, оставаться ли на вторую смену, он [вполне в духе героини Орбакайте] остался и претерпел еще месяц маленького ада. [Позднее, как уже говорилось выше, точно так же он намеренно пошел в армию, и это чуть не стоило ему жизни. Много лет спустя Лана назвал эту его манеру, от которой он так и не смог до конца избавиться, «любовью к звуку свистящего мимо уха тамагавка». Вернее, это выражение изобрел кто-то из его знакомых]
Постепенно, исподволь, незаметно – ни для него самого, ни для окружающих – стали возникать прецеденты, благодаря которым личностью он стал в школе известной, насмешливые взгляды сменялись удивленными. [Впрочем, самого его это абсолютно не трогало.]
Во-первых, как-то он сильным голосом, эмоционально и с модуляциями, смахивающими на завывания, прочел на школьном вечере «Песнь о буревестнике»[27]. Затем он блеснул в КВНе, задав вопрос о полном имени Пикассо, а когда соперник (естественно) не смог ответить, уверенно отбарабанил (выискал в проглатываемой от корки до корки «Науке и жизни»[28]) назубок.
Затем замполит[29] Валентина Августовна затеяла поставить в школе какой-нибудь спектакль. Ося предложил поставить свою любимую Тамару Габбе – «Сказку про солдата и змею». Конечно, ему хотелось сыграть Жана Бесстрашного, с его прямотой и юмором, этакий гибрид будущих товарища Сухова и Петрухи[30]. [И того, и другого, то есть прямоты и юмора, ему никогда не доставало, хотя благодаря долгой тренировке он почти научился мимикрировать под остроумного и честного человека. Впрочем, люди проницательные ему все равно не верили даже после того, как он сам себе поверил, что человек он прямой и юморной. Тем горше были его эпизодические разочарования в этой своей убежденности, и он постоянно недоумевал, почему его, человека честного и бесхитростного, хоть и закрытого, все принимают за актера, обманщика и интригана. А также сокрушался о том, что люди, видя его мягкость, решают, что он бесхарактерен, а когда натыкаются на совершенную его неуступчивость в определенных вопросах, обижаются, что он не оправдывает их надежд.] Но, самому маленькому в классе, эта роль ему не светила, а досталось играть хитрого и жадного короля. Как раз в это время сестра исполнила классическую мечту всех девчонок: отрезала себе косу, из которой он и соорудил себе бороду. Король стал похож на классического хасида. [Спустя много лет, когда, уже учась в театральном институте, он играл грека Дымбу[31] уже со своей собственной бородой, одев на голову самодельную – тулья черной шляпы с отрезанными полями – феску, он плясал сиртаки[32]. Со стороны феска выглядела ермолкой, а сиртаки – фрейлэхс[33]). «Реб Йейсеф[34]», – вынесла вердикт мама. Однако он имел успех: фигура получилась смешная, особенно рядом с королевой, Таней Беляевой, крупной девочкой на голову его выше. Он сидел с ней за одной партой и был в нее тайно (даже от самого себя) влюблен. [Спустя годы, уже взрослыми, они случайно встретились на улице и с удивлением обнаружили, что теперь на полторы головы выше уже он: дотянулся до средних метр-семидесяти-шести, а она осталась довольно-таки миниатюрной женщиной]. Позже, кстати, класса через два, его мужское тщеславие было удовлетворено: он сыграл отрывок из «Накануне»[35] вместе с другой девочкой, первой красавицей школы, в которую он также был влюблен, но здесь-то уж совершенно безнадежно: она была не только выше него ростом, но еще и на класс-другой старше. А сыграл он, конечно, Инсарова (возможно, Валентина Августовна считала что болгарин обязательно должен быть жгучим брюнетом). Успех же в роли короля стал для него ценнейшим ранним уроком: лучшая роль – не обязательно благородный красавец. Возможен и плюгавый подлец.
Так что когда в школе появился Геныч и стал создавать театральную студию, естественно, мальчик был привлечен к этому начинанию.
И сразу же стал фаворитом
Геныч, верный большевистскому воспитанию всех нас, первое собрание, на которое сгоняли еще не «его» мальчишек-девчонок, начинал с энергичного экскурса в то, что есть театр, неуклонно подводя к неочевидной для непосвященных, но от этого не становящейся ложной, мысли, что нет лучше возможности обрести высшее счастье, чем находясь на сцене. Покончив с этой мыслью, он начинал, как сейчас сказали бы, психологическое кодирование: около часа без перестану читал стихи, причем вовсе не из школьной программы, а по принципу «ярче, образней, эмоциональней»: Маяковский, Лорка, Вознесенский, Багрицкий: «Хорошее отношение к лошадям», «Нате!», «Послушайте», вступление и 1-ю часть из «Флейты-позвоночника»[36], «Романс об испанской жандармерии»[37], «Неизвестный. Реквием в двух шагах с эпилогом», «Бьют женщину», «Антимиры»[38], «Контрабандисты»[39].
В общем, в его походной сумке были не только спички и табак (он курил папиросы «Любительские»: пачка на 10 сигарет за 10 копеек), но также – Тихонов, Сельвинский, Пастернак[40].
Как раз ушедшим летом семейство Нагле—Глобус [Такова была фамилия его матери. Здесь также целая семейная легенда. Напротив одного из крупнейших средневековых европейских университетов, какого – история умалчивает, держал трактир один еврей. Забегаловка была излюбленным местом встречи студенчества и профессуры, поприщем бурных споров и пирушек. Ну прям как парламент для ВГИКа. С годами у невольно прислушивавшегося к разговорам хозяина как-то сами собой накопились обширные познания, которые ему затем перестало удаваться скрывать от посетителей. А те, в свою очередь, стали обращаться к нему как к третейскому судье для разрешения научных, да и жизненных споров. И как результат он получил прозвище Глобус: то ли благодаря округлой форме своего тела, то ли в честь свежеутверждавшегося тезиса о том, что Земля – круглая, то есть в качестве новейшего на то время символа науки вообще. И вообще, мальчик, не чураясь своей фамилии, одновременно всегда гордился гордой фамилией своей матери, напоминающей не только знаменитую болгарскую консервную фирму, но и – елизаветинский Лондон и толпу перед еще не сгоревшим шекспировским театром[41].] провела в Кратово, на даче маминой подружки Ксаны (кстати, именно там Ося познакомился с отдыхавшим на соседней даче тем самым Ильей Гизбургом, дезавуировавшим годы спустя легенду о почетном крепостничестве Осиных предков, а тогда мечтавшим стать профессиональным велогонщиком на шоссе). Там мальчик нарвался на залежи толстых журналов за последние несколько лет. И вот, в одном из них, кажется, в «Новом мире», он прочел статью Маршака (она была напечатана чуть ли не сразу же после кончины поэта). И статья была посвящена молодой поэзии тех лет (когда статья была написана, конечно, а не прочитана мальчиком): Евтушенко, Рождественский, Ахмадулина, Вознесенский.
Поскольку произведения Маршака входили в его любимый круг чтения: «Двенадцать месяцев», «Багаж», «О глупом мышонке», переводы Бернса и, конечно, «Письмо сыну» Киплинга («О, если ты спокоен, не растерян…»), он не пропустил эту статью и вынес из нее главное: выше всех любимый поэт оценил именно Вознесенского и даже запомнились процитированные строчки:
Я сплю, ворочаюсь
спросонок.
Как видно, прав
научный хмырь.
Мой кот, как
радиоприемник,
зеленым глазом ловит мир.
или
Бьют женщину
блестит белок,
в машине – темень и
жара,
и бьются ноги в
потолок,
как белые прожектора…
[…]
…И взвизгивали
тормоза,
к ней подбегали,
тормоша,
и волочили, и лупили
лицом по лугу и крапиве.
Когда, окружив Геныча возбужденной стаей, ребята провожали его на трамвай, Ося лукаво спросил: «Скажите, а вот вы читали Вознесенского…» – впрочем вопрос был придуман, ему просто хотелось продемонстрировать свое мнимое знание перед Генычем (а может, – и перед ребятами), а заодно увидеть реакцию. И его расчет оправдался: Геныч обратил особое внимание на странного мальчика. Возможно, также и потому что и сам он был странен.
[…]
Так, чуть ли не впервые «поставив спектакль» (в смысле, удачно его поставив, а то этот артист погорелого театра как-то, лет за пять до этого, устроил истерику по поводу того что пропал свежеподаренный фотоаппарат, прекрасно при этом зная, что сам без спросу взял его с собой на больничный пруд и оставил лежать под деревом, увлекшись какой-то детской игрой; но сыграл – актерски – так плохо, что предки не дрогнули ни на секунду, причем не стали освистывать зрелище, а просто покинули зрительный зал: демонстративно не обратили на его потуги никакого внимания, – тогда мальчику это надоело и он просто позорно опустил занавес): якобы он знает больше, чем на самом деле (зачем? он и в самом деле знал больше, чем львиная доля сверстников), – он – возможно, ощущая эту неправильность – с годами выработал в себе прямо противоположную манеру. Он не только перестал скрывать свое незнание чего-либо, а порою даже не подавал вида, что что-то знает на самом деле. Более того, он начал даже находить некоторый шик в афишировании своего незнания, из-за чего постоянно попадал в неприятные ситуации (то самое, в связи с чем он и сокрушался от недопонимания себя другими, о чем было сказано выше).
Но в тот раз это все сработало, и в результате он в конечном счете получил главную роль, что сразу и окончательно вывело его в школьную элиту, но, как выяснилось позже (слишком поздно!) – также вызвало пристальное внимание темных сил.
Итак, при клубе «Яуза» завода «Сатурн» возникла театральная студия с претенциозным названием «Будители», названием, которое хорошо звучало бы в 20-е или 60-е, но никак не в 70-е годы.
Молодые и наивные, они еще не подозревали, что это дело обреченное, но энтузиазм и энергия позволили-таки возникнуть спектаклю-диспуту, как с не меньшей претензией определил жанр руководитель студии. Это была пьеса Натальи Долининой «Они и мы». Они играли сами себя, только иногда лучше, цельнее, чем были, и от этого и сами делались такими. Спектакль был сыгран почти тридцать раз за два года, после чего все кончилось само собой, как и следовало ожидать. Но целых три десятка спектаклей за два года!
А затем мальчики-девочки повзрослели, и взрослая жизнь их забрала.
Эпизод в «Катарсисе», когда героиню исключают из школы за считанные месяцы до аттестата, взят автором из собственной жизни. Ему пришлось уйти из школы после первого полугодия выпускного 10-го класса. Правда, ему привелось столь причудливым образом завершить свое среднее образование вовсе не за публичный поцелуй на большой перемене.
В те времена появился, а затем, кажется сразу, был изъят отовсюду особый, связанный с каким-то юбилеем, номер журнала «Звезда Востока». Там был опубликован целый ряд великолепных произведений, которые, кстати, никогда не публиковались до и, кажется, также и после, того. Например, полный текст бабелевского «Мой первый гонорар», превратившегося в официальном варианте в неприметную «Справку».
Было там опубликовано и небольшое стихотворение Вознесенского «Уберите Ленина с денег», название говорит само за себя. Правоверно-коммунистическая идея была выражена до непристойности резко[42].
Про то, что «Будители» (понятно, что это название вызвало кучу насмешек: «будильники», «возбудители», «будете ли?» и т.п.) читают антисоветские стихи, тут же кто-то стукнул руководству школы. Так что тучи все сгущались и сгущались.
А тем временем, когда в работе студии настал, уже никто не вспомнит, с чем связанный, перерыв, стосковавшиеся по сцене ребята решили сделать своими силами поэтическое представление из любимых (привнесенных, конечно, Генычем) стихов; это, естественно, привлекло особое внимание. Выяснилось, что Ося собирается читать «Монолог Мерилин Монро» (что такого крамольного было найдено в этом хорошем стихотворении – того же Вознесенского, кстати, – клеймящем, между прочим, с весьма марксистской точки зрения, буржуазное общество и нравы, царящие в буржуазной богеме, так и осталось загадкой), и читать его запретили. Разумеется, когда в актовом зале школы шел спектакль, юноша начал читать стихотворение – несмотря на запрет (здесь был не только тинейджеровский нонконформизм, да парень тогда и слов-то таких не знал; просто без этого стихотворения разваливалась вся композиция спектакля, это был кульминационный его момент; и будущий режиссер, хотя этого он о себе тоже еще не знал, не мог такого допустить). При полном зале Валентина Августовна (ай-яй-яй! та самая Валентина Августовна, которая вывела его на сцену в Габбе и Тургеневе!) вскочила с места и закричала, чтобы чтение было прекращено, а Ося оказался за воротами школы.
Так что поцелуями тут и не пахло.
Вылетев из десятого класса, Ося пошел в ШРМ [хорошую, ту самую, в которой когда-то учился космонавт Быковский; его, прыгающего с подаренной хоккеистами клюшкой после матча ЦСКА—«Спартак» – еще играла альметовская тройка!, – вместе с Николаевым и Терешковой он, шестилетка, единственный раз папа его сводил на хоккей, видел выходящим из лужниковского стадиона), а физику ему преподавал автор учебника (нет, задачника) Соломоник; так что неизвестно, потерял ли он что-то или приобрел, к весне ее закончил и получил аттестат зрелости (на месяц раньше своих бывших одноклассников; обмывали в каком-то кафе в парке Сокольники; взрослые одноклассники приволокли ящик «Столичной» и нажрались все, как дети – какая уж там Красная площадь![43]]. В июле отец помог юноше устроиться учеником на свой завод, на котором он [отец] проработал всю свою жизнь, впрочем, об этом автор косвенно уже поведал нам в своей книге. На первой странице другой книги – трудовой книжки Иосифа – появилась запись, которая так там и осталась: «слесарь КИП».
Контрольно-измерительная лаборатория, возглавляемая отставным офицером Николаем Петровичем Легковым, представляла собой […] подразделение. Те кипы, которые стояли в небольших цехах маленького оборонного завода, мог обслужить один наладчик, ну, два. В штатном же расписании их значилось с полдесятка. Поэтому два реально грамотных наладчика в среднем по часу-полтора в смену затрачивали на обход цехов и профилактику, а остальное время посвящали приготовлению домашних заданий: оба они учились в институтах; один из них впоследствии возглавил это выросшее к тому времени в крупный отдел подразделение.
Остальные «наладчики» были заняты откровенны ничегонеделаньем. Спали на антресоли, куда вела крутая лесенка вдоль стены. Кто-то приволок допотопный катушечный магнитофон, и слушали «Led Zeppelin» и битлов. Другой притащил кинопроектор и черно-белую узкопленочную порнушку. А также подворовывали спирт из сейфа Николая Петровича (который, похоже, намеренно оставлял, уходя из отдела, ключ в скважине).
Почти сразу же после того как новый ученик появился в отделе, он был направлен на выходные за отгулы в подшефный колхоз собирать кормовую свеклу. Николай Петрович торжественно вручил ему поллитру спирту.
Это были дни беспробудной пьянки и, кажется, ни один корнеплод не был извлечен из земли. Однако питье под дождем на верху стога неразбавленного спирта из горла осталось ярчайшим воспоминанием в душе юноши. Эта поездка стала легендарной. Рассказывали, что начальник первого отдела (за что его-то послали?) дал какому-то своему собеседнику (чуть ли не парторгу завода) в морду за политический анекдот, который тот ему рассказал. Ну, прямо, как у чукчей[44].
С честью выдержав это испытание, наслушавшись «Лестницы в небо»[45] и насмотревшись порнухи (видимо, именно тогда он впервые увидел, как устроены женские гениталии), выспавшись на всю оставшуюся жизнь и прочитав во второй раз «Войну и мир» (все понимали, что два Жени – те самые реальные наладчики – тянут на себе весь воз работы, и когда они готовили свои институтские задания, в отделе воцарялась тактичная тишина, подо что и нашему герою было сподручно погружаться в миры Пьера, Андрея, Марьи, Наташи, но главное – Кутузова и Наполеона[46]), Ося в один прекрасный день предстал пред светлы очи Николая Петровича и спросил, чем бы он мог заняться кроме ежедневного получения по талоном спецмолока на весь отдел.
Озадаченный Петрович оглядел помещение, указал на пылящееся шасси с парой десятков ламповых панелек и попросил одного из Жень объяснить мальцу, что там надо делать.
На третий день Ося подошел к Николаю Петровичу и сказал, что закончил работу. На это событие собрался весь отдел. И каково же было всеобщее удивление (не исключая и юношу), когда прибор полноценно заработал.
Оставшееся до мая время ему привелось выполнять различные работы, в том числе и довольно экстравагантные. Например, когда кучу списанных кипов повезли на свалку, они попались на глаза кому-то из начальства и их завернули назад: они же в рабочем состоянии!
И вот Иосиф выносил красивые приборы в молотково окрашенных корпусах по одному—два на улицу и с помощью большой кувалды, которую срочно где-то то ли раздобыли, то ли изготовили за 250 грамм спирта, корежил их для придания списабельного внешнего вида. К нему то и дело присоединялся кто-либо из других наладчиков, когда им надоедало отлеживать бока на антресоли, и, словно у Тома Сойера («Том!» – «Но ансуэ…»), просил кувалду – помахать… К чести юноши надо сказать, что он ни разу не потребовал за это даже дохлой мыши[47]. Ему хватало того, что к нему столь уважаемые им старшие товарищи обращаются с просьбой.
И вообще он за эти несколько коротких месяцев успел спуститься с небес своих мечтаний в добродушную явь совкового завода, причем – в обстановке взаимной доброжелательности, всеобщего сачкования, несунства и пьянки.
Надо сказать, что ему здорово повезло в том плане, что, оказавшись в армии, он уже поимел некий опыт жития среди взрослых мужиков, которые, конечно, относились к нему как к молодому, но все же – своему.
Однажды в руки к нему невесть откуда попался кусочек узкопленочного фильма. На ряде кадров значилась надпись «СТОП». Старший товарищ поделился с юношей своим открытием: если читать назад, получается: «ПОТС[48]». Юноша «понимающе» подсмеялся, после чего задумался.
Ему вспомнилось, как совсем маленьким мальчиком он ехал с родителями по городу то ли в троллейбусе, то ли в трамвае и читал прямо и наоборот все вывески и надписи, какие попадались на глаза. И когда он вслух прочел наоборот дорожный знак «СТОП», родители вдруг всполошились и стали дознаваться, откуда ребенок услышал это слово, и лишь после его растерянных объяснений успокоились и увели разговор куда-то в сторону. Но его сложно было обмануть, и он запомнил это буквосочетание. Нет, он ни разу не пытался тогда еще удовлетворить свое любопытство по этому поводу. Просто отложил на подкорку. Вновь он безошибочно угадал запретность слова… Как в том случае в Тетеринском садике…
Работу он заканчивал довольно рано и либо шел в «парламент» где у него было полно знакомых, либо ехал заниматься к Генычу в его очередную студию, либо звонил Трохе, они встречались и шли гулять на подковки, на квадраты[49], к метро ВДНХ. Либо, наконец, он просто шел домой или в читалку библиотеки имени Пабло Неруды и хватался за очередную книжку (в этой читалке он умудрился одолеть фолкнеровские «Деревушка» – «Город» – «Особняк»!). Он много ходил в кино – почти ежедневно. А перед самым уходом в армию пересмотрел большую ретроспективу фильмов Куросавы в «Иллюзионе», том самом бывшем «Знамени»[50].
В плане книг, круг его чтения заметно пополнился в те поры самиздатом: как художественным, так и документально-публицистическим.
[…]
Итак, как уже говорилось, он «добровольцем» ушел в армию. Служить ему довелось в ракетных войсках стратегического назначения, в украинском городке Первомайске Николаевской области (спустя годы в память о погибшем сыне у него остался CD-диск с музыкой Ланиного приятеля Вовки по прозвищу Первомайский, поскольку он жил именно там, музыкой, которая так нравилась Даниле). Впрочем, эта служба заняла у него всего две недели. Местная медкомиссия решила, что здоровье не позволяет молодому человеку служить в армии. Поэтому он, уже одетый в военную форму, в сорокаградусную жару, вместе еще с несколькими призывниками, по той или иной причине «отфутболенными» (например, там были три баптиста, отказывавшихся принимать присягу), сел в поезд и покатил в обратном направлении, в Москву. Со смешанным чувством облегчения и разочарования он отправился в увольнение, переночевал дома, вернулся на ГСП[51], ожидая, что его комиссуют, как обещали в части.
Однако прихоти воинской (точнее, военкоматской) службы распорядились иначе. Ни на какую медкомиссию в Москве его не направили, а посадили в самолет, который доставил его в Хабаровск. Там команда пересела на другой самолет, который, когда садился, чуть не зацепил крылом за взлетную полосу Анадырьского аэродрома, но – судьба Иосифа хранила[52] – не зацепил. Над полосой еще не до конца улеглась пурга. В легком летнем обмундировании новобранцы спускались по трапу самолета. Температура на улице была хоть и не слишком, но минусовая. Это было 31 мая 1972 года.
Ребят битком набили в ГТТ и довольно долго не оборудованная амортизаторами жестянка на гусеницах[53] тряслась по тундре.
Когда она остановилась, ребята вылезли, разминая онемевшие конечности, и огляделись. Перед ними была казарма, в которой им предстояло жить и существовать в течение двух лет.
Казарма эта находилась на самом краю расположения полка. Полк же, в свою очередь, был самым окраинным во всем гарнизоне, да еще здорово на отшибе. Сразу за казармой на многие десятки и даже сотни километров простиралась необозримая тундра, если не считать одиноких охраняемых точек и двух-трех бывших казарм, отданных под склады. Справа торец в торец находилась такая же деревянная казарма шестой роты, а слева, минуя туалет, взгляд падал опять на снежную равнину с редкими проталинами, тянувшуюся вплоть до самого лимана, о существовании которого, глядя отсюда, было трудно догадаться: лишь летним днем можно было различить вдали узкую как бритва серую полоску. Перед самой казармой находился строевой плац, на котором они стояли. Зимой его постоянно и тщательно расчищали от снега солдаты второго батальона, того самого, в котором им предстояло нести службу. Слева зимой располагался писсуар, специально вырезаемый [буквально: снег так плотно уметался пургой, что приобретал плотность пенопласта, и его пилили сломанной пополам двуручной пилой по кличке «Дружба», которая (кличка), видимо, представляла собой ироническое сравнение с пресловутой лесоповальной тезкой-бензогероиней, после чего под вырезанный куб подсовывалась волокуша – металлический лист с проволочной тягой по принципу детских санок – и он увозился подальше в тундру] в сугробе для отправления малой нужды, а в сильную пургу – по специальному разрешению старшины роты – и большой, летом – спортплощадка. Когда на первом году сержанты-старики пропускали роту в столовую «через коня», рядовой Нагле никак не мог одолеть его, и вся рота ждала, когда он перепрыгнет, наконец. А он все разбегался и оседлывал снаряд, разбегался и оседлывал, разбегался и оседлывал…
Несильный восточный ветер несся со стороны столовой мимо медпункта и артиллерии – большой трехэтажной каменной казармы, высившейся над расположением полка. Пурга улегалась в поземку, и луна далеко за быстрыми тучами печально и строго смотрела вниз, на клубящуюся под ней белую мглу.
На этом по понятной причине мы и завершим данное неполное жизнеописание автора «Катарсиса».
Ангел-Ли
|
|
|
|
Смутный образ моей дочери Маши. |
Картина “кисти” моей дочери Антонины |
|
Сайт моего сына Владимира: http://vofochka.narod.ru А теперь у меня появилась еще и внучка, Машка вышла замуж и родила девочку Дашеньку. |
|
Мои контакты: mailto:tlf@narod.ru;
icq: elaglin 274-068-195; тел.:
4724865 (mes parents), 1878980 (mes enfants);
+79265669329 (мобильный). А
также почти каждый день меня можно увидеть на набережной Яузы, что за Ростокинским
акведуком, с серо-малиновой коляской: я гуляют с моей Шуткой.
РЕЗЮМЕ