Многократно подчеркнутая постыдность поведения Иакова создает контрастный фон для возвышающего сна. Дело, конечно, не в самом сне, в котором Иаков предстает перед богом и получает «личные» заверения в особой благосклонности к нему и его потомству. Сон подан писателем как выражение духовных сил Иакова, его внутренней сущности: «…после нескольких часов глубокого забытья голова его была вознесена от всякого позора к величественнейшему видению, где соединились все таившиеся в его душе представления о царственном и божественном, которыми она, эта униженная, но втайне смеявшаяся над своим унижением душа, наполнила, чтобы утешиться в подкрепиться, пространство своего сна». В противопоставлении сна и яви ударение сделано не на разрыве мечты и действительности, а на соотнесении поступка — и торжествующей над ним («смеявшейся над своим унижением») души (см. Bd, S.137).
Поступок как нечто внешнее по отношению к сущности человека, неадекватное ей, случайное и «бедное» сравнительно с душевной жизнью, — такой разрыв, такое унижение одного за счет другого проблематично и иронически заостряется в первой же коллизии «предыстории» романа. В том же плане намечается здесь и понимание «обстоятельств»: они целиком определяют поступок, но не затрагивают души. Определяемый внешними обстоятельствами поступок и свободная от них, преисполненная божественными представлениями и стремлениями душа — таковы выявляющиеся в конфликте координаты человеческой личности. Пока именно координаты, а не полюса: личность не разорвана между двумя непримиримыми началами; для нее они предстают неравноценными и неравноправными: свою ценность личность определяет внутренними ресурсами; душа торжествует над случайностью внешних обстоятельств.
Целиком определены обстоятельствами, исчерпаны поступком лишь такие безусловно отрицательные персонажи, как «буйные близнецы» — Симеон и Леви, учинившие погром Шекема, или Лаван, у которого Иаков прослужил семь лет за дочь его Рахиль и столько же после женитьбы на ней и которым он был так «жестоко и позорно обманут» в день долгожданной свадьбы. Применительно к Лавану проблема исчерпывается такой самохарактеристикой: «Глупости! — ответил Лаван. — Я суров настолько, насколько мне это позволяют обстоятельства, а если обстоятельства того требуют, то я мягок». Части романа, посвя-
224
щенные годам «рабства» Иакова («На службе у Лавана», «Сестры» и «Рахиль»), не только развивают, но и существенно обогащают и осложняют соотношение внешнего и внутреннего начал (поступка — души) в конфликте, а вместе с тем и сам конфликт.
«…Лии принадлежала действительность, а помыслы принадлежали Рахили»[1]. Так весьма отчетливо сформулирована Лаваном суть ситуации, возникшей в результате совершенной им «бесовской замены» долгожданной, единственно любимой Рахили на ее старшую, не отличающуюся «миловидностью» и потому столь ревностно опекаемую родителем сестру — Лию, с которой обманутый Иаков провел первую брачную ночь. В рассказе об этом эпизоде присутствуют самые тонкие оттенки манновского юмора, подчиненного, как и во многих других местах произведения, не «размыванию» авторской позиции и внесению в нее релятивистской уклончивости[2], а выявлению и заострению коллизии, открытию в ней превышающей фабульную ситуацию углубленности.
В иронически освещенном эпизоде «подмены» поступок решительно отделен от сущности совершившего его человека, вернее, даже не отделен, а резко противопоставлен ей. Поступок — вне человека, он целиком обусловлен обстоятельствами, а не затронутая ими душа («помыслы») и здесь, казалось бы, доказывает способность «смеяться над своим унижением»: ведь Рахиль на всю жизнь осталась для Иакова единственно «праведной», единственно любимой не только при жизни, но и после смерти, — чувства к ней распространились на двух сыновей, и особенно на походившего на мать красавца Иосифа. И все же очевидно, что торжество надменности духа над поступком отнюдь не безусловна: Лия и ее дети остаются «действительностью». И именно в этом своем качестве — «как противостоящая душе», «помыслам», «вознесению главы» — действительность участвует и в смерти Рахили, и в жизни Иакова и Иосифа.
«…Теперь, — говорит Лаван Иакову, — я научил тебя помышлять и о Лии». И в этой фразе, проникнутой, с
225
[1] «Denn Lea’s war die Wirklichkeit, aber die Meinung war Rahels» (Bd. 3, S.309).
[2] Именно в таком освещении предстает проблема юмора (или иронии) у многих западных исследователей. Полемику с этими концепциями см. в статье: М. С. Харитонов. Понятие иронии в эстетике Т. Манна. — «Вопросы философии», 1972, № 5.