Гумилев Л. Н.
Печатается по
тексту: Гумилев Л. Н. Биография научной теории, или Автонекролог //Знамя. 1988.
No 4. С. 202-216.
Как известно,
научные теории создает тот или иной человек. Кибернетики даже придумали для
этого название — «черный ящик». В этот «ящик» вводится хаотическая информация,
а потом из него выходит стройная версия, называемая, в зависимости от ее
убедительности, гипотезой, концепцией или теорией. Автору посчастливилось
добраться до третьей фазы совершенства, выше которой лежит только истина, т.е.
суждение заведомо неопровержимое и не нуждающееся в дополнениях.
К счастью, истины
встречаются только в спекулятивной (умопостигаемой) науке — математике, которая
оперирует не явлениями природы, а числами — созданиями нашего мозга. В
природоведении же, как и в истории, мы находим только феномены, явления отнюдь
не рациональные, но требующие понимания в еще большей степени, нежели
извлечение квадратного корня из шестизначного числа.
Поясняю парадокс.
Автор за 75 лет своей жизни работал и в геологии, и в археологии, и в
географии, но во всех этих науках встречал только феномен (явление), который
можно описать словами, а измерить — либо простыми цифрами, либо понятиями
«больше-меньше», «дальше-ближе», «древнее — новее». К этому естественнонаучному
подходу автор привык настолько, что даже историю, казалось бы вполне
гуманитарную науку, он стал изучать, руководствуясь натуралистскими принципами.
За это он имел много неприятностей и обид, но теория этногенеза была создана и
даже приписана академику Ю. В. Бромлею, цитировавшему положения автора без
отсылочных сносок[1].
Нет и не может
быть научной идеи без персоны автора, поскольку для мысли нужна голова, а она у
человека всегда одна. Притом у каждого ученого как человека есть личная жизнь:
школьные годы, тяжелые экспедиции, семейные осложнения, служебные неприятности,
да и болезни. Но вместе с этим у него есть бескорыстный интерес к предмету
исследования, частным сюжетам и эмпирическим обобщениям. Желание понять три
вещи: как? что? и что к чему? представляется ему самоцелью. Если же оный
товарищ занимается научной работой не для радости познавания, то ему незачем
тратить силы на изучение своего предмета. Пусть становится директором
института. Это пойдет на пользу и ему и науке.
Но коль скоро
так, то личная биография автора никак не отражает его интеллектуальной жизни.
Первую автобиографию мы все пишем для отдела кадров, а вторую, некролог, обычно
пишут знакомые или просто сослуживцы. Как правило, они выполняют эту работу
халтурно, а жаль, ибо она куда ценнее жизнеописания, в котором львиная доля
уделена житейским дрязгам, а не глубинным творческим процессам.
Но можно ли
судить за это биографов: они и рады были бы проникнуть в «тайны мастерства», да
не умеют. Тайну может раскрыть только сам автор, но тогда это будет уже не
автобиография, а автонекролог, очерк создания и развития научной идеи, той нити
Ариадны, с помощью которой иногда удается выбраться из лабиринта несообразностей
и создать непротиворечивую версию, называемую научной теорией.
Детские годы
всегда заняты освоением многоцветного, разнообразного мира, в котором важно и
интересно все: природа, люди и, главное, язык, изучение коего — «условие, без
которого нельзя». Только с шести-семи лет человек может начать выбирать
интересное и отталкивать скучное. Интересным для автора оказались история и
география, но не математика и изучение языков. Почему это было так, сказать
трудно, да и не нужно, ибо это относится к психофизиологии и генетической
памяти, а речь не о них.
Школьные годы —
это жестокое испытание. В школе учат разным предметам, многие из них не
вызывают никакого интереса, но тем не менее необходимы, ибо без широкого
восприятия мира развитие ума и чувства невозможно. Если дети не выучили физику,
то потом они не поймут, что такое энергия и энтропия; без зоологии и ботаники
они пойдут завоевывать природу, что является самым мучительным способом
видового самоубийства. Без знания языков и литературы теряются связи с
окружающим миром людей, а без истории — с наследием прошлого. Но в двадцатых
годах история была изъята из школьных программ, а география сведена до
минимума. То и другое на пользу делу не пошло.
К счастью, тогда
в маленьком городе Бежецке была библиотека, полная сочинений Майн Рида, Купера,
Жюля Верна, Уэльса, Джека Лондона и многих других увлекательных авторов, дающих
обильную информацию, усваиваемую без труда, но с удовольствием. Там были
хроники Шекспира, исторические романы Дюма, Конан Дойля, Вальтера Скотта,
Стивенсона. Чтение накапливало первичный фактический материал и будило мысль.
А мысль начала
предъявлять жесткие требования. Зачем Александр Македонский пошел на Индию?
Почему Пунические войны сделали Рим «Вечным городом», а коль скоро так, то
из-за чего готы и вандалы легко его разрушили? В школе тогда ничего не говорили
ни о крестовых походах, ни о Столетней войне между Францией и Англией, ни о
Реформации и Тридцатилетней войне, опустошившей Германию, а об открытии Америки
и колониальных захватах можно было узнать только из беллетристики, так как не
все учителя сами об этом имели представление.
Проще всего было
не заниматься такими вопросами. Так и поступали большинство моих сверстников.
Можно было кататься на лыжах, плавать в уютной реке Мологе и ходить в кино. Это
поощрялось, а излишний интерес к истории вызывал насмешки. Но было нечто более
сильное, чем провинциальная очарованность. Это «нечто» находилось в старых
учебниках, где события были изложены систематически, что позволяло их запоминать
и сопоставлять. Тогда всемирная история и глобальная география превратились из
калейдоскопа занятных новелл в стройную картину окружающего нас мира. Это дало
уму некоторое удовлетворение. Однако оно было неполным. В начале XX в.
гимназическая история ограничивалась Древним Востоком, античной и средневековой
Европой и Россией, причем изложение сводилось к перечислению событий в
хронологической последовательности. Китай, Индия, Африка, доколумбова Америка
и, главное, Великая степь Евразийского континента были тогда Terra incognita.
Они требовали изучения.
И тут на выручку
пришел дух эпохи. В тридцатые годы начались экспедиции, куда охотно нанимали
молодежь. Автору открылись гольцы и тайга Хамар-Дабана над простором Байкала;
ущелья по Вахшу и таджикские кишлаки, где люди говорили на языке Фирдоуси;
палеолитические пещеры Крыма; степи вокруг хазарского города Саркела и,
наконец, Таймырская тундра. Книжные образы перестали быть теневыми контурами.
Они обрели формы и краски.
Тогда на
историческом факультете университета еще требовалось знание всеобщей истории. К
сожалению, его после войны вытеснила узкая специализация. Но тогда можно было
представить себе стереоскопический облик планеты, углубившись по шкале времени
на 5 тысяч лет. История Средней Азии и Китая излагалась на факультативных
курсах. Только по кочевому миру еще не было специалистов. Пришлось заняться
этим самому.
И тут оказалось,
что любимые друзья детства — сиу, семинолы, навахи, команчи и пауни — аналог
наших хуннов, куманов, тюрок, уйгуров и монголов. Степные народы Евразии
защищали свою страну от многочисленных безжалостных китайцев так же, как
индейцы сопротивлялись вторжению скваттеров и трапперов, поддержанных
правительственными войсками США. Так была поставлена первая научная проблема:
каково соотношение двух разных культурных целостностей? Эта проблема получила
решение в «Степной трилогии» (хунны, тюрки, монголы), опубликованной много лет
спустя[2].
Не только
ландшафты, но и люди привлекали внимание автора. На великих сибирских стройках
ему удалось познакомиться с представителями разных народов, общаться с ними и
понять многое, ранее ему недоступное. Благодаря знанию таджикского языка автор
познакомился с персом, таджиками и даже с ученым эфталитом — памирцем,
получившим двойное образование. Он прошел обучение у исмаилитского «пира» —
старца, а потом курс в Сталинабадском педагогическом институте. Эти беседы
позволили автору найти путь к решению эфталитской проблемы, отличающейся, от
прежних гипотез радикально[3].
Общение с
казахами, татарами, узбеками показало, что дружить с этими народами просто.
Надо лишь быть с ними искренне доброжелательными и уважать своеобразие их
обычаев: ведь сами они свой стиль поведения никому не навязывали. Однако любая
попытка обмануть их доверие вела бы к разрыву. Они ощущали хитрость как бы
чутьем. Китайцы требовали безусловного уважения своей культуры, но за интерес к
ней платили доброжелательностью. При этом они были так убеждены в своей правоте
и своем интеллектуальном превосходстве, что не принимали спора даже на научную
тему. Этим они были похожи на немцев и англичан. Грузинский еврей, раввин и
математик, объяснил мне философский смысл Каббалы, открытый для иноверцев, а
буддийский лама, кореец, рассказал о гималайских старцах увлекательную легенду,
из которой тоже «вылупилась» научная статья[4].
Описанный способ
изучения этнографии отнюдь не традиционен, но подсказан жизнью, точнее,
биографией автора, не имевшего многих возможностей научных сотрудников Академии
наук. Так и пришлось автору стать не научным работником, а ученым.
Конечно, работа в
научном институте имеет свои преимущества в доступности экспедиций и
публикаций, но зато там есть некоторые ограничения, например, обязательная
узкая специализация, неизбежно сужающая поле зрения исследователя. Здесь же
подбор информации определялся случайностью, но восполнялся широтой наблюдений,
позволявшей использовать корпоративный метод.
Кроме того,
информаторы автора были люди весьма образованные, каждый в своей культуре,
вследствие чего их рассказы были более содержательны и полноценны. С ними можно
было свободно беседовать по-русски; специальные термины они умели истолковать,
а не просто перевести. Ведь часто при простом переводе теряются нюансы смысла и
возникают неточности, весьма досадные. Поэтому можно смело утверждать, что
подготовка автора была иной, чем общепринято-тривиальная, но не хуже ее. Именно
она позволила поставить вопросы, о которых пойдет речь ниже.
Решение одной,
даже очень сложной задачи бывает иногда отрадно, но всегда бесперспективно.
Полных аналогий в истории не бывает, поэтому новую задачу надо решать заново.
Да и в уже проделанном исследовании достаточно сменить угол зрения (аспект),
или добавить новый материал, или изменить степень приближения (взять вместо
очков микроскоп), чтобы потребовались новые усилия, сулящие столь же неполные
результаты. Таков лимит традиционной методики.
Кроме того,
желательно обезопасить свой труд от обывательского представления, будто в любой
борьбе одни — хорошие, а другие -плохие, а задача ученого — угодить читателю,
объяснив ему: кто каков, или, что то же, кто прогрессивен, а кто отстал и,
следовательно, не заслуживает сочувствия.
Вот наглядный
пример. В 1945 г., после взятия Берлина, я встретился с немецким физиком моего
возраста и разговорился с ним. Он считал, что славяне захватили исконно
немецкую землю, на что я возразил, что здесь древняя славянская земля, а
Бранденбург — это Бранный Бор лютичей, завоеванных немцами. Он вскричал: «Sie
waren primitiw!» и остался при своем мнении. Будь он начитаннее, он бы
упомянул, что лютичи в V в. вытеснили с берегов Эльбы германских ругов, но
разве в этом суть? Все народы когда-то откуда-то пришли; кто-то кого-то победил
— таков диалектический закон отрицания отрицания, примешивать к коему личные
симпатии и антипатии неправомерно. Постоянная изменчивость во времени и
пространстве — закономерность природы. Следовательно, ее нужно изучать, как мы
изучаем циклоническую деятельность или землетрясения, независимо от того,
нравятся они нам или нет.
В естественных
науках оценки неуместны, а классификация необходима. Так, зоологи зачисляют в
один класс наземных, морских (киты) и воздушных (летучие мыши) животных как
млекопитающих, ибо всех их сближает один, но правильно избранный признак. Такой
систематизации поддаются и народности, этносы, принадлежащие к одному виду, но
похожие друг на друга более или менее. Вот эти степени несхожести оказались
крайне важными для этнической диагностики. Немцы не французы, но ближе к ним,
чем к казахам или монголам. Хунны перемешивались с сибирскими и волжскими
утрами, но не с китайцами, причем и там и тут язык значения не имел.
Разговорную речь для базара выучить легко.
Иными словами,
отдельные этносы не изолированы друг от друга, но образуют как бы этнические
галактики, в которых общение, даже для отдельных особей, гораздо легче, нежели
с обитателями соседней «галактики» или иной суперэтнической целостности. В
последнем случае люди желают «жить в мире, но порознь».
Это наблюдение
имело в условиях тесного этнического контакта важное практическое значение.
Оказалось, что недостаточно самому не придавать значения этническим различиям,
но надо, чтобы партнер думал так же, а этого, как правило, не бывает, несмотря
на то что люди одинаково одеты, питаются в тех же столовых и спят в одних
бараках. А в таких условиях только добрые отношения между соседями обеспечивают
необходимое для жизни благополучие. Но было ли так всегда и везде?
В 1938-1939 гг.
автор, имея много незанятого времени, стал продумывать исторические процессы
разных государств и больших культурных целостностей, как, например, античность,
включающая Элладу и Римскую империю, Византию, вместе с окружающими
христианскими народами: грузинами, армянами, болгарами, сербами, но без Руси,
представлявшей самостоятельную целостность; мусульманский мир, где общность
была культурной, а не религиозной, и христианский мир — средневековый термин
для романо-германской целостности Западной Европы. Китай, Япония и Индия были
оставлены на потом, чтобы вернуться к ним тогда, когда характер развития, точнее
— становления будет описан.
Так на месте
микроскопа был установлен телескоп, а объектом наблюдения вместо молекул стали
галактики. Аналогичный подход, правда с другими критериями, применил А. Тойнби
в своем капитальном труде «Изучение истории», но тогда я о его работе еще не
слышал. Так или иначе, мы пришли к близким обобщениям независимо друг от друга,
хотя объяснения наблюдаемых явлений у нас диаметрально противоположны.
Оказалось, что
если мерить интенсивность исторических процессов кучностью событий, то сначала
наблюдается резкий взлет (около 300 лет), затем чередование подъемов и
депрессий (тоже лет 300), потом ослабление жизнедеятельности, ведущее к
успокоению (что А. Тойнби назвал breakdown), и наконец медленный упадок,
прерываемый новым взлетом. И сколько бы это наблюдение ни проверялось — так
было везде, на длинных отрезках времени. И тут встает вопрос: почему так? На
что это явление похоже? На движение шарика, который, получив внезапный толчок,
катится, сначала набирая скорость, а потом теряя ее от сопротивления среды; на
взболтанную жидкость, где волнение постепенно стихает; на струну, после щипка
колеблющуюся и останавливающуюся. И права была китайская царевна из династии
Чэн, плененная и выданная за тюркского хана в VI в., когда написала мудрые и
трогательные стихи (перевод мой):
Предшествуют слава и почесть беде,
Ведь мира законы — трава на воде.
Во времени блеск и величье умрут,
Сравняются, сгладившись, башня и пруд.
Пусть ныне богатство и роскошь у нас,
Недолог всегда безмятежности час.
Не век опьяняет нас чаша вина,
Звенит и смолкает на лютне струна…
Не странно ли,
что китаянка VI в. мыслила категориями диалектики, а европейские филистеры XX
в. признают только линейную эволюцию, которую они называют прогрессом и считают
нарастающей по ходу времени? Конечно, не следует отрицать прогресс в социальном
развитии человечества, но ведь люди, принадлежащие к любой формации, остаются
организмами, входящими в биосферу планеты Земля, телами, подверженными
гравитации (земному тяготению), электромагнитным полям и термодинамике.
Итак, наша задача
весьма упростилась. Нам надо найти ту форму движения материи, в которой наряду
с социальной и независимо от последней живут люди уже больше 50 тысяч лет и
которая, будучи природной, является формой существования вида.
ЭТНОС
Не каждое
обобщение плодотворно для науки. Так, общеизвестно понятие «человечество», что
по сути дела означает противопоставление вида Homo sapiens всем прочим
животным. Однако при этом упускаются из виду вариации в главном — соотношении
людей с окружающей средой. Есть люди хищники — охотники, есть ихтиофаги —
рыболовы, есть пожиратели растений, а бывают и каннибалы. Некоторые приручают
животных — скотоводы — и живут с ними в симбиозе, другие возделывают растения,
третьи обрабатывают металлы. Короче, у человеческих коллективов есть жесткая
связь с кормящим ландшафтом. Это явление всем известно: такое сочетание
называется Родина.
Но к
использованию ресурсов ландшафта надо приспособиться, а для этого требуется
время, и немалое. Адаптация идет поколениями; не внуки, а правнуки первых
пришельцев в новую страну, с непривычными для прадедов природными условиями,
усваивают набор традиций, необходимых для благополучного существования. Тогда
Родина превращается в Отечество. Так было даже в палеолите.
Но это еще не
все. Не только подражание предкам формирует склад человеческого коллектива —
племени, в котором всегда есть творческие люди, генерирующие мифы или научные
идеи, рапсодии и музыкальные напевы, фрески, пусть даже в пещерах, и узоры на
женских платьях, ритуальные пляски и портреты. Изобретатели и художники никогда
не бывают «героями», ведущими «толпу». Они обычно так поглощены своим делом,
что у них не остается сил на общественную деятельность, которая тоже является
достоянием профессионалов. Более того, мыслители и поэты воспринимаются
современниками как чудаки, однако их вклад в жизнь коллектива не теряется
бесследно, а придает ему специфический облик, отличающий его от соседних
племен, где есть свои «чудаки». Сочетание этих трех координат образует «этнос»
— характеризующийся оригинальным стереотипом поведения и неповторимой
внутренней структурой.
Именно
способность к неоднократной адаптации в самых разнообразных ландшафтах и
климатах, повышенная пластичность позволили человечеству как виду
распространяться по всей поверхности Земли, за исключением Антарктиды, где жить
можно только за счет подвоза пищи. Не только в палеолите, но и в историческом
периоде этнос является формой вида Homo sapiens. Поэтому обобщение всех особей
этого вида в понятие «антропосфера» хотя логически возможно, но не плодотворно.
Антропосфера мозаична, и поэтому ее правильнее называть «этносферой».
Очень может быть,
что другие крупные млекопитающие тоже подразделяются на стаи или стада, но мы
обычно такими психологическими нюансами пренебрегаем, как не имеющими
практического значения. Однако в отношении людей это недопустимо; ошибка вывода
будет за пределами законного допуска. Дело в том, что отличительной чертой
этноса является деление мира на два раздела: «мы» и «не мы», или все остальные.
Эллины и
«варвары», иудеи и необрезанные, «люди Срединного государства» (китайцы) и
«дикари» — на севере «ху», на юге «мань». Когда в историческое время возникали
новые этносы, то те, которых мы называем «византийцы» (условный этноним), сами
себя называли «христианами», противопоставляя себя «язычникам», а когда
Мухаммед в 623 г. создал свою общину, то ее члены стали называть себя
«мусульмане» и распространили это название на всех к ним примкнувшим. Слова же
«арабы» в VII в. никто не знал. Оно появилось позднее для обозначения
определенной части мусульман. До Мухаммеда жители Аравийского полуострова
носили свои племенные названия, противопоставляя себя друг другу.
Такое
словоупотребление было практически необходимо. Этносы иногда дружат, иногда
враждуют; этноним помогал отличать друзей от врагов.
Но самое
интересное, что ни один этнос не вечен. Древние шумеры, хетты, филистимляне,
дарданы, этруски и венеты уступили свое место парфянам, эллинам, латинам и
римлянам, выделившимся из латинов и других италиков. Но и этих сменили
итальянцы, испанцы, французы, греки (этнос славяно-албанского происхождения),
турки, таджики, узбеки и казахи.
Полного вымирания
заведомо не было. Антропологи находят шумерийский тип на Ближнем Востоке, хотя
его носители даже не слышали слова «шумер». Филистимляне были уничтожены
евреями, но оставили название страны — Палестина. Потомков древних эллинов и
римлян нет, но их искусство, литература и наука оплодотворяют умы людей и поныне.
Генетическая память пронзает столетия, всплывает в сознании в виде образов,
порождающих эмоции, пример чему стихи поэта:
…И тут я проснулся и вскрикнул: «Что если
Страна эта истинно родина мне?
Не здесь ли любил я? и умер не здесь ли?
В зеленой и солнечной этой стране?"
И понял, что я заблудился навеки
В пустых переходах пространств и времен,
А где-то струятся родимые реки,
К которым мне путь навсегда
запрещен.
Н. С. Гумилев
Смутные
воспоминания о непережитых событиях возникают у людей с тонкой нервной
организацией довольно часто. Бывало такое и в древности. Для объяснения этого
факта была изобретена теория переселения душ, распространенная в Китае, Индии и
у древних кельтов. Практичные римляне не придавали сумрачным эмоциям значения;
они попросту игнорировали их, обходясь концепцией мрачного Тартара — обиталища
мертвых.
Поскольку
западноевропейская наука унаследовала строй римской мысли, то теория линейной
эволюции стала ее основой. Византийская диалектика была отброшена как суеверие,
только мешающее прогрессу. Во главу угла было поставлено сознание, а ведь
генетическая память лежит в сфере ощущений и, следовательно, выпадает из науки.
Но диалектика
победила. Генетическая память, иногда выплывающая из глубин подсознания и
вызывающая неясные образы, получила научное обоснование. Н. В.
Тимофеев-Ресовский называл это явление «аварийным геном».
Пусть этот ген
выскакивает наружу крайне редко и не по заказу, но он переносит фрагменты
информации, объединяющие человечество, которое в каждую отдельную эпоху, и даже
за 5000 лет известной нам истории, представляется как мозаика этносов. Именно
наличие генетической памяти объединяет антропосферу. В противном случае
человечество распалось бы на несколько видов и восторжествовала бы расовая
теория. Как найти выход?
Исчезновение
этносов — факт такой же достоверный, как и их возникновение, но вымирание
(депопуляция) — случай крайне редкий. Обычно происходит рекомбинация элементов,
как в колоде карт при перемешивании. Можно разложить карты по мастям, или по
порядкам от туза до шестерки, или еще как-нибудь, но определяющим является
характер их сочетания, так как именно сочетание создает системную целостность,
столь же реальную, как и сами элементы — люди, семьи, роды, постоянно
взаимодействующие друг с другом.
Однако люди
обитают на планете с крайне разнообразными географическими и климатическими
условиями — ландшафтами. Очевидно, ландшафты тоже входят в повседневную жизнь
этносов как элементы. Леса, степи, горы, речные долины кормят не только
животных, приспособившихся к ним, но и людей, какое бы хозяйство они ни вели.
Тут физическая география смыкается с историей, ибо изменения ландшафтов столь
же закономерны, как и старение этносов. В эпоху ледникового периода — 12-20
тысяч лет назад — Сибирь, примыкавшая к закраине ледника, была цветущей степью,
над которой сияло вечноголубое небо, никогда не закрывавшееся тучами. Было так
потому, что над ледником всегда стоит антициклон и ветры, несущие влагу с
океанов, обтекают его с южной стороны. Эта степь не была пустыней, ибо ее
орошали пресные воды, ручьи, стекавшие с ледника и образовывавшие озера,
окаймленные зарослями и полные рыбы, а следовательно, и водоплавающей птицы.
В степи осадков
было мало, но снег выпадал, а растения сухих степей, пропитанные солнцем,
калорийнее влаголюбивых, и стада мамонтов, быков, лошадей и газелей (сайги) паслись,
давая, в свою очередь, пищу для хищников, среди которых первое место занимал
человек.
Но ледник стаял.
Циклоны понесли массы влаги через Сибирь, северную Россию и Скандинавию. На
месте степи выросла тайга, а травоядные животные отошли на юг, где еще
сохранялись сухие степи. За ними ушли хищники и большая часть людей, а
оставшиеся ютились по берегам великих рек, питаясь рыбой и водоплавающей
птицей. Лишь много веков спустя предки эвенков вернулись на Север, так как
сумели приручить северного оленя, приспособившегося к суровым условиям тайги.
Их жизнь — это симбиоз человека и оленя.
Подобные
изменения природной среды, хотя и меньшего масштаба, происходят и в наше время;
увлажненность отдельных зон меняется раза два-три в тысячелетие. Так можно ли
выпускать ее из поля зрения? Если же принять ее во внимание, то наука, решающая
описанную проблему, будет не просто историей, этнографией или археологией, а
синтезом этих наук с географией. В отличие от географического детерминизма Ш.
Л. Монтескье и географического нигилизма А. Тойнби, здесь решающим моментом
является динамика ландшафтов, или, как писал К. Маркс, история природы в
сочетании с историей людей[5].
Отмеченное
сочетание истории (науки о событиях в их связи и последовательности) и
археологии (науки о памятниках) с палеогеографией (наукой об изменениях
поверхности Земли) требует новых подходов и способов исследования. По сути
дела, это уже не этнография — описание особенностей быта и культуры, а
естественная наука о происхождении и сменах этнических целостностей,
комбинациях элементов в разнообразном пространстве и необратимом времени. Для
новой науки требуется и новое название, и самым удачным будет термин
«этнология», хотя и употреблявшийся неоднократно, но без точного определения и
смыслового наполнения, так как в прошлых веках для постановки и решения этой
проблемы не было подходящего инструмента. Но в середине XX в. был открыт
системный подход, оцененный советскими философами и теоретиками науки как
достижение настолько перспективное, что оно достойно названия великого. Принцип
его прост, и студенты осваивают его легко.
Категория «этнос»
была известна всегда, но понять ее удалось только в XX в. Раньше
предполагалось, что этнос объединен сходством его слагаемых, например, общим
языком, общей религией, единой властью, но действительность опровергла эти
домыслы.
Французы — этнос,
но говорят на четырех языках: французском, провансальском, бретонском и
гасконском, а спасительница Франции — Жанна д'Арк произносила свою фамилию с
немецким акцентом — «Тарк». Есть французы католики, гугеноты, атеисты, но
теперь это им не мешает. А те французы, которые уехали в Канаду в XVII в.,
этнической принадлежности не потеряли и англичанами не стали.
Применение понятия
«сходство» ведет к абсурду. Несходны мужчины и женщины, старики и дети,
ремесленники и крестьяне, гении и тупицы, но этнической стройности это не
нарушает. Очевидно, дело в чем-то другом.
В 1937 г. биолог
Л. фон Берталанфи в Чикаго на философском семинаре, пытаясь сформулировать
понятие «вид» (зоологический таксон), предложил рассматривать его как «комплекс
элементов, находящихся во взаимодействии» и назвал его «системой открытого
типа». Его тогда никто не понял и не поддержал. Бедный ученый сложил бумаги в
ящик стола, отправился на войну, к счастью, уцелел и, возвратившись, застал
совсем иной интеллектуальный климат: интерес к моделированию и кибернетике.
Системный подход стал известен советским ученым с 1969 г. благодаря философам
Э. Г. Юдину и В. Н. Садовскому и биологу А. А. Малиновскому и ныне применяется
во многих областях науки. Использование системного подхода решает проблему
этноса. Попробуем объяснить этот тезис наглядно. Но для этого надо учесть еще
один фактор: комплиментарность, либо положительную — симпатию, либо
отрицательную — антипатию.
Общеизвестный
пример системы — семья, живущая в одном доме. Элементы ее: муж, жена, теща,
сын, дочь; дом, сарай, колодец, кошка. Пока они любят друг друга — система
устойчива; если они ненавидят друг друга, как в романах Агаты Кристи, — система
держится, пусть на отрицательной комплиментарности. Но если супруги разведутся,
дети уедут учиться, теща разругается с зятем, сарай без ремонта развалится,
колодец зацветет, кошка заведет котят на чердаке, — то это будет уже не
система, а просто заселенный участок. И наоборот, пусть умрет теща, сбежит
кошка, будет писать любящий сын и приезжать на именины дочка — система
сохранится, несмотря на перестройку элементов. Это значит, что реально
существующим фактором системы являются не предметы, а связи между ними, хотя
они не имеют ни массы, ни веса, ни температуры.
Это простой
случай; при усложнении системы расширяются и образуют субэтносы — группы людей,
связанных положительной комплиментарностью внутри себя и отрицательной
относительно соседей. Группа объединенных субэтносов образует этнос; интеграция
этносов — суперэтнос, т.е. группу этносов, возникших в одном регионе и
противопоставляющих себя другим суперэтносам. Так, романо-германская
католическая Европа — Chretiente — объявила в XIII в. своим противником
православные страны: Византию, Болгарию и Россию, и начала против православия
крестовый поход. Хотя и тут и там вера была одна, но суперэтносы были разные.
Чтобы оправдать свое поведение, крестоносцы четвертого похода (1204 г.)
говорили, что православные — такие еретики, что от них самого Бога тошнит.
Значит, они воевали не за веру, а вследствие отрицательной комплиментарности
двух суперэтнических систем. Это уже не только социальное, т.е. разумное
действие, но и взрыв неуправляемых эмоций, т.е. явление природы.
Любопытно, что
автор наметил основы такого подхода еще в студ
енческие годы, но
не мог ни точно сформулировать его, ни тем более обосновать. Часто научная
идея, даже правильная, гнездится где-то в подсознании, и лучше ее там задержать
до тех пор, пока она не выкристаллизуется в стройную логическую версию, не
противоречащую ни одному из известных фактов.
При обобщении
процессов глобальной истории правомерность системного подхода очевидна.
Мусульмане ведут джихад — священную войну против христиан, но при этом режут
друг друга. Однако характеры этих столкновений на суперэтническом и
субэтническом уровнях несоизмеримы. Англичане воевали с французами, но в
Африке, столкнувшись с зулу или ашанти, они ощущали свое единство и спасали
друг друга. Даже древние греки вели себя так же: воюя с персами, афиняне и
спартанцы отпускали пленных персов за выкуп, но казнили фиванцев, служивших
Ксерксу и Мардонию «за измену общеэллинскому делу». А ведь социальные структуры
у спартанцев и афинян были противоположны, а экономические интересы —
взаимоисключали общую выгоду. Что же их объединяло в борьбе с персами? Только
принадлежность к единой этнической системе, которая, как ныне доказано,
объективная реальность, существующая вне нас и помимо нас.
Но ведь это
биологизм! Так кричат те, кто не задумывается над сущностью явлений природы.
Нет, это монизм; это сопричастность людей к биосфере, праматери жизни на
планете Земля. Это дополнение к социальной эволюции, а не замещение ее, ибо прогресс
— это процесс развития социума, а этнос может быть сопоставлен с мелкими
таксономическими единицами внутри вида Homo sapiens, рода Hominides, отряда
Primates, семейства Mammalia (млекопитающих) и класса Animalia (животных). Мы
порождение земной биосферы в той же степени, в какой и носители социального
прогресса.
Естественники
приняли системный подход с радостью, а гуманитарии его игнорировали. И это не
случайно: филологи и историки черпают первичное знание из письменных
источников, а в оных о системных связях нет ни слова. С их точки зрения,
система — выдумка, к тому же бесполезная.
А как же быть с
этносами? Очень просто: надо различать их по названиям; узнать же эти названия
следует у них самих, как в милиции. Нет, это не шутка, а, увы, научная установка,
бытующая поныне. На одной кандидатской защите оппонент назвал единым этносом
эквадорцев, хотя в Эквадоре живут белые креолы, метисы, индейцы кечуа и индейцы
Амазонии. По его мнению, народы, живущие в одном государстве, — один этнос. Я
спросил его: «А как назывался этнос Австро-Венгрии, большинство коих были
славяне? Австровенгры?» Он обиделся и не ответил. Такому доктору географических
наук системный подход, конечно, не нужен.
Равным образом не
нужен системный подход тем историкам, которые ищут предков изучаемого этноса.
Эти историки считают французов потомками кельтов (галлов), а русских —
потомками сколотов (скифов). При этом они забывают, что те и другие смешивались
с соседями, меняли культуры и языки и наконец, что монолитный этнос равноценен
расе, особенно если у него был один предок, а не сочетание древних этнических
субстратов. Такая патологическая наклонность к партеногенезу весьма
распространилась в XIX в. среди полуобразованных людей и породила шовинизм как
карикатуру на патриотизм.
Итак, системный
подход имеет не только теоретическое, но и практическое значение, ибо благодаря
ему можно избегать ошибок как в личной жизни, так и в межэтнических
взаимоотношениях.
Уже упоминалось,
что этнические системы не вечны. Они развиваются согласно законам необратимой
энтропии, теряют первоначальный импульс, породивший их, так же как затухает
любое движение от сопротивления окружающей среды. Так, это понятно. Но откуда
взялся первоначальный толчок и какова природа той энергии, которая инициирует
деяния людей, побуждает их идти на гибель или добиваться победы,
воспользоваться плодами которой они не успевают? Ведь это не электричество, не
теплота, не гравитация, а что?
Великий ученый XX
в. В. И. Вернадский, читая в 1908 г. французскую газету о перелете саранчи из
Африки в Аравию, обратил внимание на то, что масса скопища насекомых была
больше, чем запасы всех месторождений меди на всей Земле. Он был гений и потому
задумался над тем, какова та энергия, что подняла этих насекомых и бросила их
из цветущих долин Эфиопии в Аравийскую пустыню, на верную смерть.
Дальнейший ход
его исследования можно опустить, но важен вывод. Во всех организмах находится
биохимическая энергия живого вещества биосферы, совсем не мистическая энергия,
а обыкновенная, аналогичная электромагнитной, тепловой, гравитационной и
механической: в последней форме она и проявляется. Большей частью она находится
в гомеостазе — неустойчивом равновесии, но иногда проявляются ее флуктуации —
резкие подъемы и спады. Тогда саранча летит навстречу гибели, муравьи ползут,
уничтожая все на своем пути, и тоже гибнут; крысы-пасюки из глубин Азии
достигают берегов Атлантического океана и несут с собой легионы чумных
бактерий; лемминги толпами бросаются в волны Полярного моря, газели — в пустыню
Калахари; а люди… но об этом-то и пойдет речь.
Чем сложнее
организм, тем больше факторов определяет усложнение его системных целостностей
и тем многообразнее их проявления в видимой истории. О людях мы знаем больше,
чем о насекомых и грызунах. Там можно наблюдать только кульминации вспышек, но
начала их, а также концы, когда импульс затухает и движение переходит в
гомеостаз, причем популяция вымирает, описать очень трудно. Зато людям известна
не только относительная хронология, показывающая, что было раньше, а что позже,
но и абсолютная — в каком году то или иное произошло. Поэтому обнаружить и
уточнить закономерности биосферы целесообразно путем сопоставления этнической
истории человечества, где тоже есть «начала» — вспышки этногенеза и «концы» —
распады этнических систем.
Любопытно, что
наличие «начал» отмечали еще эллины и римляне, хотя они прекрасно знали о
наличии у них предков: ахейцев, ходивших разрушать Трою, и латинов, прибывших
из поверженной Трои в Италию под предводительством Энея. Тем не менее греки считали
«началом» первую Олимпиаду 776 г. до н.э., а римляне — основание Рима в 753 г.
до н.э. Пусть эти даты неточны, но в середине VII в. до н.э. действительно
сложились два этноса-ровесника: эллины и римляне. А конец римского этноса
наступил в V в. н.э., фактически с упразднением культа Весты, а официально с
отречением последнего императора Ромула Августула в 476 г. Социальный институт
пережил создавший его этнос.
Византийский
этнос называл себя «ромеи», т.е. римляне, хотя на самом деле он был могильщиком
Рима, так как происходил от полиэтнических христианских общин Сирии, Египта и
Малой Азии. Первая достоверная дата его — диспут Юстана Философа с языческими
философами — 155 г. Конец — падение Константинополя в 1453 г. Но следует
отметить, что начальным датам всегда предшествует инкубационный период,
продолжительностью около 150- 160 лет, т.е. шесть-семь поколений. Это наводит
на размышления.
Мусульмане
начинают свою историю с бегства Мухаммеда из Мекки в Медину — хиджра — 623 г.,
но этому предшествовала эпоха энергетического взлета, выразившегося в
ожесточении племенных войн и появлении плеяды поэтов. Это показывает, что
фактический взрыв энергии был на рубеже V-VI вв. Уточнить дату трудно, да и не
нужно.
Создание
современной западноевропейской этнокультурной целостности высчитано Огюстеном
Тьерри — это 841 г. Тьерри показал, что именно тогда проявили себя французы,
которых до этого не было, а была механическая смесь салических франков и
галлоримлян. Тогда же слились в этнос немцев племена саксов, рипуарских
франков, тюрингов, щвабов, фризов. В те же годы потомки вестготов, аланов,
лузиатанов и свевов объявили себя испанцами и начали реконкисту — отвоевание
Пиренейского полуострова от арабов. А ладьи викингов бороздили волны морей уже
полвека, отмечая инкубационный период этногенеза. Остров Британия и полуостров
Италия несколько отстали в этническом преображении, но были втянуты в нее
вследствие завоевания англосаксами, норманнами и швабами.
Позднее эта
система, набухшая энергией, распространилась на Америку, являющуюся заокеанским
продолжением Западной Европы, Австралию и Южную Африку, подчинила Индию и
другие тропические страны, насадила свой стереотип поведения даже в Японии, но
Россия, Турция и Китай устояли.
Очевидно, все
этносы прошли фазы подъема, перегрева, надлома и инерции, только каждый этнос
осуществил развитие по-своему. Те же этносы, которые европейцы считают
«примитивными» и «отсталыми», потому что ныне они пребывают в гомеостазе,
некогда имели своих героев и гениев, но неумолимый Хронос состарил их. От былых
живых культур у них сохранились обрывки преданий и трудовые навыки; это
«старички», а не «дети».
Описанная
закономерность противоречит принятой на Западе теории неуклонного прогресса, но
вполне отвечает принципу диалектического материализма. Еще в XIX в. Энгельс
использовал для наглядности пример зерна, дающего колос с обилием зерен, а
русский поэт XX в. В. Ходасевич интерпретировал этот пример в отношении
исторических закономерностей во времени:
И ты, моя
страна, и ты, ее народ,
Умрешь и
оживешь, пройдя сквозь этот год, -
Затем,
что мудрость нам единая дана:
Всему
живущему идти путем зерна.
Да и другие
законы диалектики применимы к явлениям этногенеза. Переход количества в
качество наблюдается при взрывах и становлении этносов (негэнтропии), а в
последующей этнической истории (энтропии) он только меняет знак. Мозаичность
этносистемы объясняется законом единства и борьбы противоположностей, а
неизбежная смена одних этносов другими — законом отрицания отрицания.
Как известно,
диалектический материализм изучает наиболее общие законы развития природы,
общества и мышления. Применение диалектического материализма к обществу
сформировало исторический материализм. Однако этнос — это феномен биосферы, и
все попытки истолковать его лишь социальными законами развития общества
приводили к абсурду. Ограничимся одним наглядным примером. В наших газетах
часто упоминаются национально-освободительные движения, и их никогда не
сопоставляют однозначно с социальными конфликтами в рамках какой-либо страны.
Этого довольно! Спорить не о чем.
Действительно,
если бы принадлежность к этносу определялась только отметкой в документе, то не
нужен был бы Институт этнографии АН СССР, а достаточно было бы паспортного
стола и заполнения формы N 1. Вряд ли кто-либо с этим согласится. Для
объяснения природных феноменов надо искать природные причины.
Неоднократно
доводилось слышать вопросы: «Каким образом мы, люди, можем узнать о такой форме
энергии, как биохимическая энергия живого вещества биосферы? Большая часть форм
энергии воспринимается органами чувств: свет — движение фотонов — зрением; звук
— колебание атмосферы — слухом: тепло — движение молекул — осязанием;
электромагнетизм — несложными приборами, а как признать достоверным
существование особой биохимической энергии, находящейся в телах людей и при
этом сопоставимой с прочими формами энергии через энергетический коэффициент?
Вот если бы тут была еще и душа — все было бы ясно, ибо к мистике мы привыкли».
Да,
действительно, все виды энергии воспринимаются не непосредственно, а через
наблюдаемый эффект, но для получения эффекта необходима структура из многих
элементов. Никто не видел единичного фотона, никого не обожгла одна молекула,
невозможно слушать музыку ниже слухового предела, а катионы и анионы были не
наблюдены, а высчитаны. Так и биохимическая энергия была обнаружена В. И.
Вернадским в огромном скоплении саранчи, изучая же отдельное насекомое, он не
нашел бы ничего. Вот почему для поставленной нами цели нужна была история, т.е.
биохимия человечества на популяционном уровней за достаточно долгие сроки.
Мимолетный взгляд дал Платону право определить человека как «двуногое без
перьев». Над этим определением хохотали еще афиняне.
В наше время всем
известно, что каждый человек — член этноса. Этнос же входит в биоценоз своего
географического региона, являющегося фрагментом биосферы планеты Земля. Земля,
в свою очередь, входит в состав Солнечной системы — участка Галактики и
Метагалактики.
Таким образом,
все мы сопричастны Вселенной, но путем иерархической совместимости макромира с
микромиром, от которого людей отделяют клетки их тела, молекулы, атомы и
субатомные частицы. Любая научная задача может быть корректно поставлена и
решена только на своем уровне.
«Но как же
удалось увидеть эффект биохимической энергии живого вещества людей, которые так
разнообразны и зависимы не только от природы, но и от культурного и социального
развития?» Это открытие пришло к автору путем весьма неожиданным — изучением
свойств исторического времени.
Линейное
и циклическое время употребляется ныне для календарей, оно не зависит от
природных явлений и тем более от деятельности человека. Но время, в которое мы
живем и которое ощущаем, измеряется числом событий. Это время, в отличие от
календарного, неоднородно. В нем есть свои горы и пропасти, трясины и равнины.
По последним так приятно идти!
И это время как
раз показывает неравномерность распространения энергии живого вещества на
Земле. Ведь если бы этой неравномерности не было, то люди довольствовались бы
простым насыщением и размножением, т.е. самосохранением себя индивидуально и в
потомстве. Так подсказывает инстинкт.
Но не все люди
шкурники! Некоторые обретают стремление с обратным знаком. Они стремятся к
«идеалу», под которым понимается далекий прогноз. Они стремятся либо к победе
над врагом, либо к открытию новых стран, либо к почестям от своих сограждан,
либо к накоплению — безразлично чего: денег, знаний, воспоминаний; либо к
власти, обладание коей всегда влечет за собой беспокойство и огорчения.
Эти люди могут
быть добрыми и злыми, умными и глупыми, впечатлительными или грубыми. Это не
важно. Главное, что они готовы жертвовать собой и другими людьми ради своих
целей, которые часто бывают иллюзорны. Это качество, по сути, — антиинстинкт;
поэтому я назвал его новым термином — пассионарность (от латинского passio —
страсть).
Это слово вместе
с его внутренним смыслом и многообещающим содержанием в марте 1939 г. проникло
в мозг автора как удар молнии. Откуда оно взялось — неизвестно, но для чего
оно, как им пользоваться и что оно может дать для исторических работ, было
вполне понятно: история любого этноса ложилась в колыбель описанной выше схемы,
а отдельные зигзаги учитывались пропорционально их значению. Оказалось, что
живая система, будь то этнос или организм, развивается единообразно.
Историческое
время от вспышки до ее затухания совпадало фазами этногенеза и отвечало им
полностью. Это были как бы «возрасты этноса», определяемые процентом
пассионариев в этнической популяции. Растет их число до определенного предела —
система усиливается; выше этого предела — пассионарность уничтожает сама себя и
снижается, так как пассионарии истребляют друг друга; ниже идет спад
пассионарности с выбросом свободной энергии, порождающей искусство, роскошь,
интриги и социальные идеи. После энергетического надлома наступает длинный
период инерции, когда упорядочивается хозяйство, расширяется образованность и
царит законность. Но неубывающая энтропия ведет этнос к распаду.
Непонятно было
лишь то, как возникают сами пассионарии и чем они отличаются от своих
соплеменников. Друг биолог, тоже студент, подсказал слово: «мутация». А ведь и
верно! Только — это микромутация, меняющая что-то в гормональной системе
организма и тем самым создающая новый поведенческий признак. Человек остается
самим собой, но ведет себя по-другому.
Мутация никогда
не захватывает всей популяции. Мутируют отдельные особи, и по-разному. Но явные
уроды быстро устраняются естественным отбором, а для устранения
мутантов-пассионариев необходимо около 1200 лет, причем они ухитряются оставить
после себя следы своих деяний: здания, поэмы, картины, рассказы о своих
подвигах, технические изобретения и моральные нормы. Впрочем, последние
забываются в первую очередь.
Если бы автор не
осознал всего этого еще в 1939 г., ему в голову не пришло бы искать объяснений
в концепциях Берталанфи и Вернадского, казалось бы не касающихся истории.
А теперь становится
понятной причинная связь между биохимической энергией живого вещества биосферы
и отдельными системами — от микроорганизма до суперэтноса. Системы работают на
биохимической энергии, абсорбируя (поглощая) ее из окружающей среды и выдавая
излишек в виде работы (в физическом смысле). Оптимальное состояние, или
гармоничность, системы, будь то один человек или многолюдный этнос, — это когда
количества энергии, идущей на нужды самого организма и на пассионарность,
равны. Тогда они уравновешивают друг друга, и система крепка.
Если мутант
абсорбирует больше энергии, он должен ее истратить, а путь к этому только один
— деяния. Тогда испанские идальго едут в Америку или на Филиппины, завоевывают
целые страны, обретают богатства, на 80% гибнут, а уцелевшие возвращаются
измотанными до предела или больными. Но ведь едут только донкихоты, а санчо
пансы сидят с женой дома. Так, Испания в XVI в., претендовавшая на роль
мирового гегемона, к 1700 г. стала предметом раздела между европейскими
державами, и началась «война за испанское наследство».
Однако этносы
способны к регенерации. Тот же испанский этнос отразил армию Наполеона. Это был
подвиг, равный освоению Америки. Как он мог совершиться? Только потому, что
пассионарность — наследственный признак, видимо рецессивный, потому что он
передается, минуя детей и внуков, к правнукам и праправнукам. Поэтому
этнические системы существуют долго.
Пример Испании —
не исключение. Куда ни взглянешь — тот же самый процесс. Ехидные студенты
решили проверить теорию на совсем новом для автора материале: Японии и Эфиопии.
И получилось то же самое: взлет, т.е. мутация, подъем, т.е. усложнение, спад,
связанный с развитием культуры, инерция — установление цивилизации, упадок,
смешение с соседями и очередной взлет. Что это закон природы — сомнений уже
нет!
Но обязателен ли
упадок? Да! Потому что наряду с пассионариями при мутации появляются
субпассионарии — особи, абсорбирующие меньше энергии, чем количество,
требующееся для уравновешивания потребностей инстинкта. Им все трудно, а
желания их примитивны: поесть, выпить, поразвлечься с такой же женщиной. Таковы
неаполитанские лаццарони, бродяги, описанные М. Горьким, подонки
капиталистических городов, вымирающие племена Андаманских островов, которым
лень наловить рыбу и нарвать в лесу плодов для любимых детей. Они лежат на
берегу океана в ожидании парохода, а потом просят у приезжих туристов табаку,
курят… и счастливы.
Субпассионарии
существуют повсеместно, но очень различны. Близкие к оптимуму составляют кадры
преступников и проституток. Те, кто слабее, становятся алкоголиками и
наркоманами, а еще ниже стоят дебилы и кретины, у которых не хватает энергии
даже на то, чтобы мечтать. Эти особи стоят за пределами нормы.
Субпассионарии
отнюдь не так безобидны, как может показаться. Для них характерна безответственность
и импульсивность. Им нельзя ничего доверить, ибо ради минутного наслаждения они
способны погубить важное дело, даже государственное или общественное. Они
уничтожают ради сегодняшней выгоды кормящие ландшафты, обрекая на голод своих
потомков. Любое будущее их не пугает, потому что они просто не в состоянии его
вообразить. А тех людей, которые пытаются их вразумить, они убивают. Этот
процесс особенно отчетливо виден в истории Римской империи III- IV вв. Не рабы,
и не варвары, и не христиане погубили Рим. Это сделали любители цирковых
зрелищ, бездельники, которых кормили даром, ради чего истребляли население
провинций и природу собственной страны — Италии, где дубравы не восстановились
доселе, а склоны Апеннин заросли колючим маквисом.
Нарисованная
здесь картина выглядит мрачновато, но задача науки не в том, чтобы измышлять
утешение и тем вводить в заблуждение читателя. Так делали неоднократно, но это
были своего рода «академические приписки». Ученый обязан отобразить картину
реального мира, сколь бы сложной и даже горестной она ни была. Только тогда
можно преодолеть трудности, когда о них знаешь.
Но, могут
возразить автору, зачем знать то, чего люди не в силах изменить или поправить?
Может быть, автор не верит во всемогущество человечества? Да, изменение законов
Природы — вне людских возможностей, хотя бы потому, что сами люди — часть
Природы. Но знание законов Природы очень полезно, ибо дает возможность избежать
многих бед.
Люди не любят
землетрясений, но предотвратить их не могут, особенно когда вулкан образуется
под водами Тихого океана. Однако сейсмография предупреждает о начале бедствия,
что позволяет своевременно эвакуировать обитателей морских берегов в горы и
предохранить их от губительного цунами. Метеорология также предупреждает людей
о засухах и наводнениях: а ведь они, как и этногенез, возбуждаемый мутациями, —
за пределами активности людей. Давать благоприятные прогнозы погоды при отнюдь
неблагоприятных атмосферных условиях — преступление.
То же самое
относится к этногенезу. Даже если люди не могут ничего сделать с этим
статистическим потоком вероятностей, то они могут не делать чего-то очень
важного — не поворачивать северные реки, не поощрять курение подростков или не
ставить студентам пятерки за двоечный ответ. Несделанная оплошность — это уже
не беда, а для того, чтобы избежать ошибок, — знание истории и этнологии
необходимо.
И наконец,
закономерно спросить автора: почему он, владея такими нужными понятиями, как
«этногенез» и «пассионарность», 30 лет не публиковал своих открытий?
Использовал ли он свои знания или просто молчал, чтобы избежать столкновений с
коллегами?
Автор свои мысли
использовал эгоистично. Только благодаря им он написал кандидатскую и
докторскую диссертации по историческим наукам (историю древних тюрок), решив
«алгебраически» очень трудные задачи, а потом перевел их на тривиальный
«арифметический» язык, чтобы не шокировать членов ученого совета истфака. Если
бы они знали, что есть способ писать научные работы легко и убедительно, то они
не голосовали бы за автора единогласно.
Публиковать новую
методику следует только тогда, когда каждый тезис может быть убедительно
аргументирован. Интуиция автора никого не убеждает, если же ему удастся решить
частную задачу, то это будет приписано случаю. А ведь мы работаем для людей и
должны считаться с возможностями и привычками своих коллег.
Вот почему
пассионарная теория этногенеза была весьма благожелательно встречена
географами, геологами, зоологами, ботаниками и философами, но не вызвала никакого
интереса у историков-источниковедов, филологов и востоковедов. А жаль. Она и
там нашла бы применение.
И наконец,
замечание, относящееся не к теории, а к некрологу. Если ученый изучает предмет
бескорыстно, не ставя предвзятой цели, то его открытия могут быть использованы
в практической деятельности. Если же он хочет добиться какой-нибудь выгоды для
себя, шансы на успех ничтожны. Такова диалектика творчества, один из разделов
диалектики природы.
В Александрийский
век, век античной культуры (I—III вв.) говорили: «Эллины ищут знания, а иудеи —
чуда». В наше время все поиски истины присвоила себе научная работа, однако и
ее можно подразделить на способы, преследующие разные цели и вызывающие к себе
различное отношение современников. Ограничусь здесь гуманитарными науками.
Первый, и
основной, способ можно назвать «седалищным». Это составление справочников,
словарей, пособий. В гуманитарных науках — это подготовка текстов к печати и
библиография; в археологии — описание коллекций и в лучшем случае выполнение
картосхем, каталогов и статистической обработки собранных материалов. Работа
эта пользуется заслуженным уважением, обеспечивает приличную зарплату и не
приносит авторам ни беспокойства, ни известности.
Второй способ
можно назвать «мотыльковым». Научный сотрудник много читает, описывает и
излагает чужие мысли своим языком. У него много читателей, неплохие гонорары и
красочная жизнь. По сути это разновидность литературы, причем изящной, и так
как популяризация науки нужна, то такие авторы обретают симпатии читателей и
коллег. Но жизнь их статей мимолетна.
Третий способ —
писать исторические монографии. Но если авторы ограничиваются публикацией
накопленных сведений, их труды не находят читателей. Удержать интерес к своей
работе можно только одним способом: вскрыть себе вену и переливать горячую
кровь в строки; чем больше ее перетечет, тем легче читается книга и тем больше
она приковывает к себе внимания. Зато результаты будут плачевны, ибо коллеги не
простят автору: «Ишь ты, его читают, а меня нет!» Большие неприятности по
службе обеспечены.
Однако такие
книги живут долго. Часто они переживают авторов, а те, исполнив роль доноров,
восстанавливают свое здоровье и умирают спокойно, с сознанием выполненного
долга. Их вспоминают с уважением.
Все три способа
были испробованы автором, и лишь после этого он прибег к четвертому. Хуже всего
четвертым, у которых научное озарение охватывает сердце и мозг пламенем
постижения истины. То, что было погружено во тьму, вдруг прояснилось; то, что
было перемешано и перепутано, — становится на свои места. Собственные ошибки,
бывшие привычными, устоявшимися мнениями, отваливаются, как шелуха, но…
рассказать об этом никому нельзя, потому что даже друзья предпочитают старые,
воспринятые с детства представления необходимости передумать заново пусть не
все, но многое. Да и сам первооткрыватель начинает не верить себе. Огонь в
сердце, обжигающий мозг, его пугает. Он проверяет себя и свою мысль. Это
облегчает его, потому что горение превращается в тление, но преображение души продолжается
неуклонно. Наконец наступает момент, когда он не может молчать. Он
рассказывает, но не находит тех огненных слов, которые донесли бы смысл его
открытия до собеседников. Он знает: надо заставить их думать, и когда это
наконец удается, когда пламя мысли передано другому, он обретает счастье.
Но зачем оно ему?
У него в душе уже все сгорело. Единственное, что ему осталось, — это повторять
уже ему самому известное. Поистине, подлинное научное открытие, доведенное до
людей, ради которых ученые живут и трудятся, — это способ самопогашения души и
сердца. И хорошо, если первооткрыватель, после свершения, покинет мир, он
останется в памяти близких, в истории Науки. Вот почему это изложение открытия
заслужило название — Автонекролог.
[1] См.: Иванов К. П. Взгляды на этнографию, или Есть ли в советской науке два учения об этносе? //Известия ВГО. Т. 112. Вып.3. 1985. С. 232--239.
[2] Гумилев Л. Н. Хунну. М., 1974; Гумилев Л. Н. Хунны в Китае. М., 1974; Гумилев Л. Н. Древние тюрки. М., 1967; Гумилев Л. Н. Поиски вымышленного царства. М., 1970; Величие и падение Древнего Тибета //В кн. Гумилев Л. Н. Старобурятская живопись, М., 1975. Все эти работы выполнены в традиционной методике.
[3] Эфталиты и их соседи в IV в. //Вестник древней истории. 1959. N 1; Эфталиты — горцы или степняки? //Там же. 1967. No 3.
[4] Страна Шамбала в легенде и истории //Азия и Африка сегодня. 1968., No 5.
[5] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.3. С. 16.