Язык — человеческая речь — неисчерпаемый запас разнообразных сокровищ. Язык неотделим от человека и следует за ним во всех его действиях. Язык — инструмент, посредством которого человек формирует мысль и чувство, настроение, желание, волю и деятельность, инструмент, посредством которого человек влияет на других людей, а другие влияют на него; язык — первичная и самая необходимая основа человеческого общества. Но он также конечная, необходимая опора человеческой личности, прибежище человека в часы одиночества, когда разум вступает в борьбу с жизнью и конфликт разряжается монологом поэта и мыслителя. До первого пробуждения нашего сознания язык был нашим эхом, готовым отразить первый нежный лепет нашей мысли и неразлучно сопровождать нас повсюду, от простой повседневной деятельности до наиболее тонких и интимных мгновений — тех мгновений, из которых мы черпаем тепло и силу в каждодневной жизни благодаря власти памяти, которую дает нам тот же язык.Но язык—не внешнее, сопровождающее человека явление. Он глубоко связан с человеческим разумом. Это — богатство памяти, унаследованное личностью и племенем, бодрствующее сознание, которое напоминает и предостерегает. И речь представляет собой характерную черту личности в хорошем и плохом ее проявлении, отличительный признак семьи и нации, свидетельство человеческого благородства. Язык
1 Настоящая работа Луи
Ельмслева была опубликована впервые в
настолько глубоко пустил корни в личность, семью, нацию, человечество и саму жизнь, что мы иногда не можем удержаться от вопроса, не является ли язык не просто отражением явлений, но их воплощением — тем семенем, из которого они выросли!
В силу этих причин язык всегда привлекал внимание человека, ему удивлялись и его описывали в поэзии и в науке. Наука стала рассматривать язык как последовательность звуков и выразительных жестов, доступных точному физическому и физиологическому описанию и выступающих как знаки для явлений сознания. Наука путем психологических и логических интерпретаций искала в языке изменчивость человеческой психики и постоянство мысли; первую—в развитии и прихотливых изменениях языка, последнее — в его знаках, два рода которых были установлены: слово и предложение, являющиеся очевидными символами для понятия и суждения. Язык, рассматриваемый как знаковая система и как устойчивое образование, используется как ключ к системе человеческой мысли, к природе человеческой психики. Рассматриваемый как надиндивидуальное социальное учреждение, язык служит для характеристики нации. Рассматриваемый как колеблющееся и изменяющееся явление, он может открыть дорогу как к пониманию стиля личности, так и к событиям жизни прошедших поколений. На язык ныне смотрят как на ключевую позицию, которая открывает перспективы во многих направлениях.
Таким образом, язык, даже если он является объектом научного изучения, оказывается не целью,а средством: средством познания, основной объект которого лежит вне самого языка, хотя, возможно, этот объект полностью достижим только через язык; причем само исследование строится на основе иных предпосылок, чем те, которые требуются языком. Язык становится средством трансцендентного яознааия (в собственном и этимологическом смысле слова трансцендентный), а не целью имманентного знания. Так, физическое и физиологическое описание звуков речи легко вырождается в чистую физику или чистую физиологию, а психологическое и логическое описание знаков (слов и предложений) — в чистую психологию, логику и онтологию, в результате чего исходный лингвистический пункт ©ыпадает из поля зрения. Указанное подтверждается историческим опытом. Но даже там, где это непосредственно не имеет места, все же физические, физиологические, психологические и логические явления, взятые сами по себе, еще не составляют языка; они представляют собой только бессвязные, внешние грани его, выбранные как объекты изучения не ради самого языка, но ради явлений, на которые язык направлен. Это справедливо и в том случае, когда язык рассматривается на основе данных описаний как ключ к пониманию социальных условий и к реконструкции доисторических отношений народов и наций.
Все сказанное здесь говорилось не для того, чтобы уменьшить ценность приведенных точек зрения или всей проделанной работы, но для того, чтобы указать на реальную опасность: в ревностном стремлении к цели нашего знания мы можем забыть о средстве познания — о самом языке. Эта опасность реальна потому, что невнимание к языку вызывается самой природой языка, который прежде всего является средством познания, а не его целью. Только искусственно можно направить ищущий луч света на само средство познания. Это относится в равной мере как к житейской практике, где на языке, как правило, не концентрируется внимание, так и к научному исследованию. Давно стало ясно, что наряду с филологией, где изучение языка и его памятников есть средство познания литературных явлений и исторических событий, должна существовать лингвистика—наука о языке и его текстах как таковых. Но от замысла до исполнения путь долог. Язык и на этот раз разочаровал сторонников научного подхода. То, что составляло главное содержание традиционной лингвистики — история языка и генетическое сравнение языков, — имело своей целью не столько познание природы языка, сколько познание исторических и доисторических социальных условий и контактов между народами, т. е. знание, добытое с помощью языка как средства. Но все это также филология. Правда, часто кажется, что, оставаясь в пределах внутренних технических приемов сравнительной лингвистики этого рода, мы изучаем сам язык, но это только иллюзия. В действительности мы изучаем disiecta membra, т. е. разрозненные части языка, которые не позволяют нам охватить язык как целое. Мы изучаем физические и физиологические, психологические и логические, социологические и исторические проявления языка, но не сам язык.
Чтобы создать истинную лингвистику, которая не есть лишь вспомогательная наука, нужно сделать что-то еще.
Лингвистика должна попытаться охватить язык не как конгломерат внеязыковых (т. е. физических, физиологических, психологических, логических, социологических) явлений, но как самодовлеющее целое, структуру sui generis. Только таким образом язык как таковой может рассматриваться научно, не разочаровывая своих исследователей и не ускользая из их поля зрения.
В конечном счете значение подобной попытки может быть определено посредством того влияния, которое такая лингвистика способна оказывать на различные трансцендентные точки зрения — на филологию и на то, что до сих пор считалось лингвистикой. В частности, с помощью подобного рода лингвистической теории можно создать единую основу для сравнения языков. Последняя даст возможность устранить тот провинциализм в образовании понятий, который является уделом филологов; таким путем будет фактически построена действительная и рациональная генетическая лингвистика. В результате значение подобной лингвистики независимо от того, будет ли структура языка приравнена к структуре действительности или взята как более или менее деформированное отражение ее, может быть также оценено величиной ее вклада в общую эпистемологию.
Итак, необходимо построить теорию языка, способную открыть и сформулировать предпосылки лингвистики подобного рода, установить ее методы и обозначить ее пути. Настоящая работа представляет собой введение в такую теорию.
Изучение языка с разнообразными, в сущности трансцендентными, целями имело многих приверженцев; теория языка с ее чисто имманентными целями — немногих. В этой связи теорию языка не следует смешивать с философией языка. Как и в истории других дисциплин, в истории языкознания засвидетельствованы попытки дать философское обоснование действительной практике исследования, а в связи с интересом к основам лингвистики, выросшим за последние годы, некоторым трансцендентным видам лингвистики были предпосланы предполагаемые системы аксиом1. В то же самое время рассуждения в области лин-
гвистической философии очень редко имели сколько-нибудь точную форму или осуществлялись систематически с широким охватом материала, и весьма редко проводились исследователями с достаточной подготовкой как в области лингвистики, так и эпистемологии. Большинство подобных рассуждений можно отнести к категории субъективных, и поэтому ни одно из них не получило сколько-нибудь значительного признания, за исключением, может быть, временного, когда они становились довольно поверхностными модными течениями. По этой причине история теории языка не может быть написана и ее эволюция не может быть прослежена—она слишком непоследовательна. Поэтому многие рассматривают попытки создания теории языка как пустое философствование и дилетантство, для которого характерен априоризм. Такой приговор представляется справедливым, поскольку дилетантское и априорное философствование действительно преобладали в этой области и так утвердились в ней, что со стороны становилось трудно отличить истинное от ложного.
Настоящая работа, возможно, докажет, что подобные характеристики не являются внутренне необходимыми для любой попытки построения лингвистической теории. Мы наилучшим образом достигнем этой цели, если до некоторой степени забудем прошлое и начнем сначала со всех тех случаев, где в прошлом не было получено положительных результатов. В значительной мере мы будем основываться на том же экспериментальном материале, который рассматривался и в предшествующих изысканиях, на материале, который, будучи взят в новой интерпретации, представит объект языковой теории. Мы должны открыто признать нашу зависимость от предшественников там, где очевидные результаты были достигнуты другими учеными. В качестве первооткрывателя должен быть назван лингвист-теоретик швейцарец Фердинанд де Соссюр
Чрезвычайно важная подготовительная работа по созданию лингвистической теории, представленной здесь, была проведена некоторыми членами Копенгагенского лингвистического кружка, особенно X. Й. Ульдаллем в
1 Ferdinand de Saussure, Cours de
lirguistiquegénérale, publ. parCh. Bally и Alb. Sechehaye,
1934—1939 гг.1 Уточнению некоторых основных предпосылок теории помогли обсуждения Копенгагенского философского и психологического общества и, кроме того, детальный обмен мнениями с Йоргеном Йоргенсеном и Эдгаром Транекьер Расмуссеном. Ответственость за настоящую работу несет только автор.
Лингвистическая теория, интересующаяся специфичен ской структурой языка и исходящая исключительно из формальной системы предпосылок, не должна придавать исключительного значения отклонениям и изменениям в речи, хотя она и вынуждена принимать их во внимание; она должна искать постоянное, несвязанное с какой-либо внеязы-ковой «реальностью», то постоянное, что делает язык языком, каким бы он ни был, и что отожествляет любой конкретный язык с самим собой во всех его различных проявлениях^ Когда это постоянное найдено и описано, оно может быть спроецировано на «реальность» вне языка, какого бы рода ни была эта «реальность» (физическая, физиологическая, психологическая, логическая, онтологическая), так что-даже при рассмотрении «реальности» язык остается главным объектом, и не конгломератом, но организованным целым с языковой структурой как ведущим принципом.
Поискам такого обобщающего и интегрирующего постоянного, несомненно, будет противостоять определенная традиция гуманитарных наук, которая в различных обли-чиях до сих пор преобладает в лингвистической науке. В своей типичной форме гуманитарная традиция отрицает a priori существование постоянного и законность его поисков. Согласно этой точке зрения, общественные явления в противоположность естественным непериодичны и по самой этой причине не могут, как это имеет место с естественными явлениями, быть объектом точного и обобщенного изучения. В области гуманитарных наук якобы должен применяться другой метод, а именно чистое описание, которое обычно бывает ближе к поэзии, чем к точной науке, или, во всяком случае, метод, ограничивающий себя простым изложением, при котором явления перечисляются одно за
1 Изложение теории дано в книге L. Н j е
другим без всякой попытки интерпретации через систему. У историков этот тезис выдвигается в качестве доктрины, и он действительно кажется основой истории в ее классической форме. Соответственно те дисциплины, которые, возможно, следовало бы назвать наиболее гуманитарными — изучение литературы и искусства,— также до сих пор являются скорее исторически-описательными, чем систематизирующими предметами. В некоторых областях можно заметить тенденцию к систематизации, но история и наряду с ней гуманитарные науки в целом, по-видимому, еще далеки от готовности признать законность и возможность такой систематизации.
A priori во всех случаях справедливым кажется тезис о том, что для каждого процесса (в том числе и исторического) можно найти соответствующую систему, на основе которой процесс может быть проанализирован и описан посредством ограниченного числа предпосылок. Следует предположить, что любой процесс может быть разложен на ограниченное число элементов, которые постоянно повторяются в различных комбинациях. Затем эти элементы могут быть объединены в классы по их комбинационным возможностям. И наконец, в дальнейшем, очевидно, можно построить всеобщее и исчерпывающее исчисление (calculus) возможных комбинаций. История, в частности, построенная таким образом, поднялась бы над уровнем чисто примитивного описания, став систематичной, точной и дедуктивной наукой, в теории которой все события (возможные комбинации элементов) предвидятся, а условия их осуществления устанавливаются заранее.
Кажется бесспорным, что, не пытаясь испробовать этот тезис в качестве рабочей гипотезы, гуманитарные науки пренебрегают своей наиболее важной задачей—стремлением превратить исследование общественных явлений в науку.Нужно понять, что исследованию общественных явлений приходится выбирать между поэтической концепцией как единственно возможной, с одной стороны, и поэтической и научной концепциями как двумя соотносительными формами описания, с другой стороны; следует также усвоить, что выбор зависит от проверки правильности тезиса о том, что в основе процесса лежит определенная система.
Казалось бы, a priori, язык является объектом, для которого результат проверки этого тезиса должен быть положительным.
Чисто описательный подход к исследованию лингвистических явлений, видимо, не может вызвать значительного интереса, и поэтому всегда чувствовалась потребность в дополнительной, систематизирующей точке зрения: в совокупности текстов искали фонетическую систему, семантическую систему, грамматическую систему. Но до сих пор лингвистическая наука, взращиваемая филологами с трансцендентной целью (с целью, находящейся вне языка) и под сильным влиянием гуманитарных наук, отрицавших значение системы, не смогла выполнить анализ до конца, сделать ясными его предпосылки или установить единый принцип анализа, и поэтому он остался приблизительным и субъективным, метафизическим и эстетствующим, не говоря уже о тех случаях, когда он становился совершенно анекдотическим.
Цель лингвистической теории — испытать, по-видимому, на исключительно благоприятном объекте тезис о том, что существует система, лежащая в основе процесса,— постоянное, лежащее в основе изменений. Голоса, поднятые заранее против такой попытки в области гуманитарных наук, совершенно априорно убеждающие, что мы не можем подвергнуть духовную жизнь человека и связанные с ней явления научному анализу, не убив этой жизни и не дав тем самым нашему предмету ускользнуть от рассмотрения, не могут удержать ученых от этой попытки. Если попытка не удастся — не в частности, а в принципе,— тогда эти возражения окажутся резонными и общественные явления придется рассматривать только субъективно и по эстетическим меркам. Если, однако, попытка удастся — и принцип окажется практически применимым,— тогда эти голоса смолкнут сами собой и останется только провести соответствующие эксперименты в других гуманитарных областях.
Теория получит свою простейшую форму, будучи построена лишь на тех предпосылках, которых обязательно требует ее объект. Более того, чтобы удовлетворять своей цели, теория во всех ее применениях должна обнаружить результаты, согласующиеся с так называемыми (действительными или предполагаемыми) экспериментальными данными. В этом пункте каждая теория сталкивается с методическим требованием, содержание которого должно изучаться эпистемологией. Такое изучение, мы думаем, здесь может быть опущено. Нам кажется, что требование, приблизительно сформулированное нами выше (требование так называемого эмпиризма), будет удовлетворять изложенным ниже принципам. В соответствии с этим принципом, который мы ставим во главу всех остальных, наша теория сразу становится четко отличима от всех предшествующих попыток построения философий языка.
Описание должно быть свободным от противоречий (самоудовлетворяющим), исчерпывающим и предельна простым. Требование непротиворечивости предшествует требованию исчерпывающего описания. Требование исчерпывающего описания предшествует требованию простоты.
Мы рискнем назвать этот принцип эмпирическим принципом. Но мы намерены отказаться от этого названия, если эпистемологические исследования покажут его неприемлемость. С нашей точки зрения, это чисто терминологический вопрос, не влияющий на содержание принципа.
Утверждение нашего так называемого эмпирического принципа не равно утверждению индуктивизма, под которым понимается требование постепенного перехода от частного к общему, или от более ограниченного к менее ограниченному, Здесь мы снова оказываемся в области терминов, требующих эпистемологического анализа и уточнения, на этот раз терминов, которые мы сами в дальнейшем будем иметь случай использовать более точно, чем это можно сделать сейчас. И здесь снова придется произвести терминологический расчет с эпистемологией. В данный момент мы заинтересованы в выяснении нашей позиции по отношению к позиции предшествующей лингвистики. В своей типичной форме эта лингвистика идет в образовании своих понятий от отдельных звуков к фонемам (классам звуков), от отдельных фонем — к категориям фонем, от различных индивидуальных значений — к общим основным значениям, а от последних — к категориям значений. Процедуру такого рода в лингвистике мы называем обычно индуктивной. Она может быть кратко определена как переход от сегмента к классу, а не от класса к сегменту. Это синтетическое, а не аналитическое движение, обобщающий, а не специфицирующий метод. Сам опыт с очевидностью показывает недостатки данного метода. Он неизбежно ведет к отвлечению понятий, которые затем рассматриваются как реальность. Этот реализм (в средневековом смысле слова) не может дать полезной основы для сравнения, так как понятия, полученные подобным образом, не являются общими и поэтому не могут быть вынесены за пределы отдельного конкретного языка. Вся унаследованная нами терминология стра-дает от этого ущербного реализма.
Полученные путем индукции понятия таких грамматических классов, как «родительный падеж», «перфект», «сослагательное наклонение», «пассив» и т. д., дают яркие примеры подобных явлений. Ни одно из таких понятии, в том виде, в каком они были использованы до сих пор, не допускает общего определения: родительный падеж, перфект, сослагательное наклонение и пассив—совершенно различные явления в двух разных языках (например, в латинском и в греческом). Зто же верно (без всякого исключения) и для остальных понятий традиционной лингвистики. В этой области индукция ведет, таким образом, от изменчивого не к постоянному, а к случайному. Она поэтому в конце концов вступает в противоречие с эмпирическим принципом, который мы установили: она (индукция) не может обеспечить непротиворечивого и простого описания»
Если мы исходим из некоторых экспериментальных данных, то они подсказывают обратную процедуру. Единственно, что дается исследователю языка в качестве исходного пункта (мы излагаем это в традиционной форме по причинам эпистемологического характера), так это текст в своей нерасчлененной и абсолютной целостности. Нашей единственно возможной процедурой, если мы хотим построить систему для процесса, представленного этим текстом, будет анализ, при котором текст рассматривается как класс, разделенный на сегменты. Затем эти сегменты в качестве классов в свою очередь делятся на сегменты и так далее до тех пор, пока анализ не будет закончен. Поэтому данная процедура может быть определена кратко как переход от класса к сегменту, а не от сегмента к классу, как аналитическая и специфицирующая, а не как синтетическая и обобщающая, как движение, противоположное индукции в том смысле, какой этот термин приобрел в лингвистике. В современной лингвистике, если только в ней осознается это противопоставление, такого рода процедура или приближение к ней обозначается термином дедукция. Такое употребление термина беспокоит эпистемологов, но мы будем его придерживаться, поскольку надеемся позднее показать, ■что возражения терминологического порядка в данном вопросе могут быть преодолены.
С помощью избранных нами терминов нам удалось определить метод лингвистической теории как необходимо эмпирический и дедуктивный и тем самым осветить одну сторону первостепенного вопроса об отношении языковой теории к так называемым опытным данным. Однако нам еще осталось осветить другую сторону того же вопроса. Иными словами, мы должны выяснить, являются ли возможные зависимости между теорией и ее объектом (или объектами) взаимными или односторонними. В упрощенной, преднамеренно наивной форме проблема может быть сформулирована следующим образом: объект ли определяет теорию и воздействует на нее или же теория определяет свой объект и воздействует на него?
Здесь мы также должны отказаться от рассмотрения чисто эпистемологической проблемы во всем ее объеме и сосредоточить наше внимание на наиболее важном для нас аспекте. Совершенно ясно, что слово теория, которое часто употребляется неправильно и небрежно, может быть понято по-разному. Теория может означать в числе прочих вещей систему гипотез. Если слово взято в этом распространенном теперь смысле, ясно, что зависимость между теорией и объектом односторонняя: объект определяет теорию и воздействует на нее, но не наоборот. Гипотезы могут оказаться при проверке правильными или неправильными. Но, возможно, читатель уже заметил, что мы употребляем слово теория в другом смысле. В этой связи одинаково важное значение имеют два следующих фактора:
1. Теория в нашем смысле сама по себе независима от опыта. Сама по себе она ничего не говорит ни о возможности ее применения, ни об отношении к опытным данным. Она не включает постулата о существовании. Она представляет собой то, что было названо чисто дедуктивной системой, в том смысле, что она одна может быть использована для исчисления возможностей, вытекающих из ее предпосылок.
2. С другой стороны, теория включает ряд предпосылок, о которых из предшествующего опыта известно, что они удовлетворяют условиям применения к некоторым опытным данным. Эти предпосылки наиболее общи и могут поэтому удовлетворять условиям применения к большому числу экспериментальных данных.
Первый из этих факторов мы назовем произвольностью теории, второй — пригодностью теории. При создании теории необходимо считаться с обоими факторами, но из сказанного следует, что экспериментальные данные никогда не могут усилить или ослабить теорию, они могут усилить или ослабить только ее пригодность.
Теория позволяет нам выводить теоремы, которые должны иметь форму импликаций (в логическом смысле) или быть переводимыми в такую условную форму. Подобная теорема утверждает только, что при выполнении некоторого условия данное суждение справедливо. Применение теории покажет, выполняется ли это условие в каждом случае.
На основе теории и ее теорем мы можем построить гипотезы (включая так называемые законы), судьба которых в противоположность судьбе самой теории зависит исключительно от их проверки.
Здесь ничего не говорилось об аксиомах или постулатах. Мы предоставляем решать эпистемологам, необходимы ли лингвистической теории какие-либо предпосылки, за исключением открыто вводимых этой теорией. Однако предпосылки языковой теории уводят нас далеко назад. В результате предпосланные ей аксиомы имеют столь общий характер, что кажется, будто ни одна из них не может быть характерной для лингвистической теории в противоположность другим теориям Это объясняется тем, что мы ставили своей задачей проследить (не выходя за пределы того, что представляется непосредственно относящимся к лингвистической теории), насколько далеко уходят наши предпосылки. Мы вынуждены поэтому до некоторой степени вторгнуться в область эпистемологии, как мы поступали и в предшествующих разделах. Мы убеждены, что невозможно построить теорию определенной науки без активного сотрудничества с эпистемологией.
Таким образом, лингвистическая теория единовластно определяет свой объект при помощи произвольного и пригодного выбора (strategy) предпосылок. Теория представляет собой исчисление, состоящее из наименьшего числа наиболее общих предпосылок, из которых ни одна предпосылка, принадлежащая теории, не обладает аксиоматической природой. Исчисление позволяет предсказывать возможности, но ничего не говорит об их реализации. Таким образом, если подобная лингвистическая теория соотносится с понятием реальности, ответ на сформулированные выше вопросы—объект определяет свою теорию и влияет на нее или же наоборот — будет иметь двоякий смысл: в силу своей произвольной природы теория не реалистична; в силу своей пригодности она реалистична (слово реализм берется здесь в современном, а не в средневековом, как указывалось выше, смысле).
Можно сказать, что теория в нашем смысле слова направлена на создание процедуры, посредством которой объекты определенной природы могут быть описаны непротиворечиво и исчерпывающе. Такое непротиворечивое и исчерпывающее описание ведет к тому, что обычно называется знанием или пониманием исследуемого предмета. Таким образом, в некотором смысле мы можем также сказать, не опасаясь запутать и затемнить дело, что цель теории — указать процедуру, дающую познание или понимание данного объекта. Но в то же время предполагается, что теория не только дает нам средство познания одного определенного объекта. Она должна быть построена таким образом, чтобы дать нам возможность познать все мыслимые объекты той же самой природы, что и рассматриваемый объект. Теория должна быть общей в том смысле, что она должна снабдить нас инструментами для понимания не только данного объекта или объектов, исследованных до этого, но всех мыслимых объектов определенной природы. Теория вооружает нас для встречи не только с теми случаями, которые встречались нам ранее, но и с любым возможным случаем.
Объекты, интересующие лингвистическую теорию,— суть тексты. Цель лингвистической теории — создать процедурный метод, с помощью которого можно понять данный текст, применяя непротиворечивое и исчерпывающее описание. Но лингвистическая теория должна также указать, как с помощью этого метода можно понять любой другой текст той же самой природы. И она делает это, снабжая нас инструментом, который может быть использован для любого подобного текста.
Например, нам нужна лингвистическая теория, дающая возможность непротиворечиво и исчерпывающе описать не только данный датский текст, но также все другие данные датские тексты, и не только все данные, но также все мыслимые или возможные датские тексты, включая тексты, которые еще не будут существовать до какого-то момента, но которые являются текстами того же рода, т. е. текстами той же предпосланной природы, что рассматривались до сих пор. Лингвистическая теория удовлетворяет этому требованию, базируясь на датских текстах, существовавших до сих пор. И поскольку даже эти последние чрезвычайно велики числом и протяженностью, надо довольствоваться некоторой выборкой из них. Пользуясь инструментом лингвистической теории, мы можем извлечь из выборки текстов запас знаний, который снова можно использовать на других текстах. Эти знания касаются не только и не столько процессов или текстов, из которых они извлечены, но системы или языка, на основе которой (или которого) построены все тексты определенной природы и с помощью которой (или которого) мы можем строить новые тексты. Посредством лингвистической информации, полученной нами таким образом, мы сможем построить любые мыслимые или теоретически возможные тексты на одном и том же языке.
Однако лингвистическая теория должна использоваться не только для описания и предсказания любого возможного текста, составленного на определенном языке; на основе информации, которую она (теория) дает о языке вообще, она должна быть полезна для описания и предсказания любого возможного текста на любом языке. Лингвист-теоретик должен, конечно, одинаковым образом попытаться удовлетворить оба эти требования, исходя из некоторой выборки текстов на различных языках. По-видимому, было бы невозможным для человека проработать все существующие тексты, и, более того, этот труд был бы напрасным, поскольку теория должна распространяться также и на еще несуществующие тексты. Лингвист-теоретик, как и всякий другой теоретик, должен предвидеть все мыслимые возможности — представить эти возможности, которые он сам не испытал и не видел, реализованными, хотя некоторые из них, вероятно, никогда не будут реализованы. Только таким образом можно создать лингвистическую теорию, которую с уверенностью можно применять.
В силу своей пригодности работа над лингвистической теорией всегда эмпирична; в силу своей произвольности она связана с исчислением. Исходя из ряда опытных данйых, которые по необходимости являются ограниченными (даже если они будут в высшей степени разнообразными), лингвист-теоретик строит исчисление всех мыслимых возможностей в определенных рамках. Эти рамки он конструирует произвольно: он открывает некоторые свойства, существующие во всех тех объектах, которые люди соглашаются называть языками, чтобы затем обобщить эти свойства и фиксировать их посредством определения. С этого момента лингвист-теоретик сам предписывает — произвольно, но также удовлетворяя принципу пригодности,— к каким объектам его теория может применяться, а к каким нет. Затем он строит для всех объектов, природа которых удовлетворяет определению, общее исчисление, учитывающее все мыслимые случаи. Исчисление, дедуцируемое из установленного определения независимо от какого-либо опыта, создает инструмент для описания и понимания данного текста и языка, на основе которого этот текст построен. Лингвистическая теория не может быть проверена (подтверждена или оценена) этими существующими текстами и языками. Она может только контролироваться испытаниями, проверяющими, является ли исчисление непротиворечивым и исчерпывающим.
Если благодаря такому общему исчислению лингвистическая теория заканчивается построением нескольких возможных процедур, каждая из которых может обеспечить непротиворечивое и исчерпывающее описание любого данного текста и поэтому любого языка, то тогда среди этих процедур должна быть выбрана процедура, дающая наипростейшее описание. Если несколько методов представляют в равной степени простые описания, должен быть выбран тот метод, который приводит к конечным результатам путем наипростейшей процедуры. Этот принцип, выводимый из нашего так называемого «эмпирического принципа», мы назовем принципом простоты.
Опираясь на этот принцип и соотносясь только с ним, мы сможем придать смысл утверждению о том, что одно непротиворечивое и исчерпывающее решение правильно, а другое неправильно. Решение считается правильным, если оно в наибольшей степени удовлетворяет принципу простоты.
В этом случае мы можем контролировать лингвистическую теорию и ее применение, проверяя, является ли решение, к которому она приводит, не только решением непротиворечивым и исчерпывающим, но также и наиболее простым.
Становится ясным, что лингвистическая теория может быть проверена только с точки зрения своего «эмпирического принципа», и только сточки зрения его одного. Следовательно, можно вообразить несколько лингвистических теорий в смысле «приближений (апроксимаций) к идеалу, построенному и сформулированному в терминах „эмпирического принципа"». Одна из них непременно должна быть окончательной, и любая конкретно развитая лингвистическая теория имеет надежду быть таковой. Но отсюда следует, что лингвистическая теория как дисциплина не определяется своей конкретной формой и для нее является как возможным, так и желательным дальнейшее совершенствование путем внесения в нее новых конкретных изменений, дающих все более полное приближение к основному-принципу.
В данном введении к теории языка мы занимаемся главным образом экспериментальной работой, которая по отношению к теории представляет собой ее предварительное условие. Мы будем интересоваться именно реалистической стороной теории, идя навстречу требованию применимости. Это будет достигаться исследованием элементов, участвующих в построении любого языка, и исследованием логических следствий, вытекающих из фиксации этих элементов с помощью определений.
Лингвистическая теория, избегающая преобладающей до^ сих пор трансцендентной точки зрения, стремящаяся к пониманию языка как имманентной, непротиворечивой и специфичной структуры (стр. 265) и, наконец, устанавливающая постоянное в пределах языка, а не вне его (стр. 269), начинается с ограничения области своего объекта. Это ограничение необходимо, но только как временная мера, и не предполагает сужения поля зрения или ограничения существенных факторов того глобального целого, каким является язык. Оно (ограничение) предполагает только разделение объекта исследования по степени трудности, устанавливая ход мысли от простого к сложному в согласии со 2-м и 3-м правилами Декарта. Это — всего лишь простое следствие потребности различать, чтобы сравнивать, следствие обязательного принципа янализа. Ограничение может считаться оправданным, если в дальнейшем оно позволит исчерпывающе и непротиворечиво расширить перспективу посредством проекции обнаруженной структуры на окружающие ее явления так, чтобы они удовлетворительно объяснялись в свете структуры,— иначе говоря, если после анализа глобальное целое (язык в жизни и действительности) может снова рассматриваться синтетически как целое, на этот раз не как случайное образование или же всего лишь конгломерат de acto, но как явление, построенное в соответствии с ведущем принципом. В той мере, в какой удается осуществить такой анализ целого, лингвистическая теория может быть названа удачной. Испытание заключается в исследовании того, до какой степени лингвистическая теория удовлетворяет эмпирическому принципу в его требовании исчерпывающего описания. Это испытание может быть осуществлено путем извлечения всех возможных общих следствий из избранного структурного принципа.
Лингвистическая теория, таким образом, предоставляет возможность расширить перспективу. Конкретный подход будет зависеть от того, какой ряд объектов мы выберем для наших начальных рассуждений.
Мы предпочитаем начать с предпосылок, установленных предшествующими лингвистическими исследованиями и рассматривать лишь так называемый «естественный» язык как исходный пункт лингвистической теории. Отсюда перспективные круги будут расходиться до тех пор, пока не будут достигнуты самые конечные следствия. Затем нам придется иметь дело с дальнейшим расширением перспективы, посредством чего те стороны человеческой речи как целого, которые вначале были исключены из рассмотрения, включатся вновь и займут свое место в новом целом.
Лингвистическая теория, главная задача которой проследить возможно глубже специфические предпосылки лингвистики, строит для этой цели систему определений. От лингвистической теории требуется, чтобы она была наименее метафизична, иными словами, она должна содержать как можно м:еныне скрытых предпосылок. Ее понятия поэтому должны быть определены, и, насколько это возможно, сами определения должны строиться на уже определенных понятиях. Таким образом, практически основная цель состоит в определении как мо но большего числа попятий и в строго последовательном введении определений, когда предшествующие определения служат предпосылкой для последующих определений.
Целесообразно придать строго формальный и в то же время эксплицитный характер определениям, которые предпосланы другим определениям и которые из них вытекают. Они отличаются от реальных определений, к которым до сих пор стремилась лингвистика, в той мере, в какой это возможно с точки зрения лингвистики. Формальные определения теории не стремятся исчерпать внутреннюю природу объектов или же определить их внешне, со всех сторон, но всего лишь связать их относительным образом с другими объектами, аналогично определенными или предпосланными в качестве основы.
В некоторых случаях необходимо в ходе лингвистического описания ввести в добавление к формальным определениям операциональные определения, играющие только временную роль. Под этим термином объединены как такие определения, которые на последующих ступенях процедуры могут быть превращены в формальные, так и чисто операциональные определения, определяемое (с!еПтепс1а) которых не входит в систему формальных определений.
Это большое число определений, по-видимому, является дополнительным поводом для освобождения лингвистической теории от специфических аксиом (стр. 275). Действительно, нам кажется, что соответствующий выбор определений в любой науке представляет эффективное средство сокращения числа аксиом или, в некоторых случаях, сведения их числа к нулю. Целенаправленная попытка ограничить имплицитные предпосылки ведет к замене постулатов частично определениями и частично условными предпосылками, так что постулаты как таковые устраняются из аппарата теории. Таким образом, в большинстве случаев кажется возможным заменить чистые постулаты о существовании теоремами в форме условий.
Поскольку лингвистическая теория начинает с текста как единственно данного и пытается прийти к непротиворечивому и исчерпывающему описанию этого текста путем анализа или последовательного разделения, т. е. с помощью дедуктивного перехода от класса к сегменту и сегменту сегмента (стр. 273,276), постольку основные положения системы определений этой теории должно относиться к самому принципу анализа. Эти определения должны установить природу анализа и понятия, которые входят в него.
Основные положения системы определений будут исходным моментом при решении вопроса о том, какой вид процедуры должна избрать лингвистическая теория, чтобы выполнить свою задачу.
Из соображений пригодности (т. е. в соответствии с тремя требованиями, предъявляемыми эмпирическим принципом) выбор основания для разделения текста может быть неодинаковым для различных текстов. Поэтому основание может быть установлено как универсальное только путем общего исчисления, которое принимает во внимание все мыслимые возможности. Подлинно универсальным является, впрочем, сам принцип анализа, и он один интересует нас в данный момент.
Принцип анализа также должен быть установлен с учетом эмпирического принципа, и, в частности, именно в связи с этим требование исчерпывающего описания имеет в данном случае практический интерес.
Мы должны установить, что является необходимым для обеспечения исчерпывающего результата анализа (в широком, предварительном смысле термина), и позаботиться, чтобы не вводился заранее метод, исключающий возможность регистрации факторов, которые другой анализ также признал бы принадлежащими объекту, изучаемому лингвистикой. Мы можем выразить это иначе, сказав, что анализ должен быть адекватным.
Наивный реализм, вероятно, предположил бы, что анализ заключается в разделении данного объекта на части, т. е. на новые объекты, и последних снова на части, например еще на другие объекты и т. д. Но даже наивный реализм столкнулся бы с выбором между несколькими возможными способами разделения. Совершенно очевидно, что важно не разделение объекта на части, но подготовка анализа таким образом, чтобы он соответствовал взаимозависимостям между этими частями и позволял нам адекватно рассматривать их. Только благодаря этому деление становится адекватным и с точки зрения метафизической теории познания, можно сказать, отражает «природу объекта» к его частей.
Когда мы извлечем из этого все следствия, мы придем к заключению, наиболее важному для понимания принципа анализа: и рассматриваемый объект, и его части существуют только в силу этих зависимостей; рассматриваемый объект как целое может быть определен только через их общую сумму; каждая из его частей может быть определена только через зависимости, связывающие ее с другими соотносимыми частями, с целым и с частями следующего уровня, и через сумму зависимостей, которые связывают части этого следующего уровня друг с другом. При таком рассмотрении «объекты» наивного реализма, с нашей точки зрения, являются не чем иным, как пересечением пучков подобных зависимостей. Иными словами, объекты могут быть описаны только с их помощью и могут быть определены и научно рассмотрены только таким путем. Зависимости, которые наивный реализм рассматривает как вторичные, предполагающие существование объектов, становятся с этой точки зрения первичными, предопределяемыми взаимными пересечениями.
Признание того факта, что целое состоит не из вещей, но из отношений и что не субстанция, но только ее внутренние и внешние отношения имеют научное существование конечно, не является новым в науке, но может оказаться новым в лингвистике. Постулирование объектов как чего-то отличного от терминов отношений является излишней аксиомой и, следовательно, метафизической гипотезой, от которой лингвистике предстоит освободиться.
Безусловно, в современной лингвистической науке мы до некоторой степени подходим к идеям, которые, если продумать их до конца, необходимо ведут к подобному пониманию. Со времен Фердинанда де Соссюра часто утверждалось, что между некоторыми элементами языка существует взаимозависимость такого рода, что язык не может обладать одним из элементов, не обладая другим. Идея, без сомнения, верная, хотя она часто преувеличивалась и применялась неправильно. Все указывает на то, что Соссюр, который повсюду искал «зависимости» (rapport) и утверждал, что язык есть форма, а не субстанция, признавал первичность зависимостей в языке.
На этой стадии нашего исследования мы должны остерегаться движения по кругу. Пусть мы утверждаем, например, что существительные и прилагательные или гласные и согласные взаимно обусловливают существование друг друга, так что язык не может иметь существительных, не имея прилагательных, и наоборот, или что он не может иметь гласных, не имея согласных, и наоборот. Эти суждения (их, как нам кажется, можно представить в виде теорем) будут истинными или ложными в зависимости от -определений, выбранных для понятий «существительное», «прилагательное», «гласный», «согласный».
Таким образом, уже на данной ступени мы оказались в полосе трудностей. Трудности все больше возрастают вследствие того, что наши примеры (которые мы до этого искали главным образом во взаимных зависимостях) взяты из системы языка, а не из процесса (стр. 270), а также и потому, что мы искали именно такой вид зависимостей, а не иной.
Кроме взаимозависимостей, мы должны предусмотреть односторонние зависимости. В них один из членов предполагает существование другого, но не наоборот. Затем надо помнить о более свободных зависимостях, существующих между двумя членами, не вступающими ни в какие отношения зависимости и, однако, являющимися совместимыми (в процессе или системе). Этим последним они отличаются, таким образом, от другого набора членов, которые являются несовместимыми.
Поскольку мы обнаружили существование различных возможностей, возникает насущная потребность в специальной терминологии. Предварительно введем термины для возможностей, рассмотренных выше. Взаимные зависимости, при которых один член предполагает существование другого и наоборот, мы условно назовем взаимозависимостями (интердепенденциями). Односторонние зависимости, при которых один член предполагает существование другого, но не наоборот, мы назовем детерминациями. А более свободные зависимости, в которых оба члена являются совместимыми, но ни один не предполагает существования другого, мы назовем констелляциями.
К этим общим обозначениям для трех видов зависимостей мы прибавим специальные обозначения для зависимостей в процессе и в системе отдельно. Взаимозависимость между членами в процессе мы назовем солидарностью, взаимозависимость между членами в системе — компле-ментарностью \ Детерминацию между членами в про-
1 Примерами комплементарности могут служить отношения между существительными и прилагательными и отношения между гласными и согласными.
цессе мы назовем селекцией, а детерминацию между членами в системе — спецификацией. Констелляции в процессе мы назовем комбинациями, а констелляции в системе — автономиями.
Удобно иметь в своем распоряжении три ряда терминов: один ряд для процесса, второй ряд для системы и, наконец, третий ряд, употребляемый в одинаковой мере как для процесса, так и для системы. Дело в том, что найдено несколько случаев с одним и тем же набором членов как для процесса, так и для системы. И поэтому в таких случаях различие между процессом и системой заключается лишь в различии точек зрения. Данная теория сама дает пример этого: иерархия определений может рассматриваться как процесс, поскольку сначала утверждается, пишется или читается одно определение, затем другое и т. д., или же как система, т. е. как потенциальная основа, делающая возможным процесс. Функции между определениями являются детерминациями, так как наличие определений, помещаемых ранее в процессе (или системе) определений, предполагается последующими определениями, но не наоборот. Если иерархия определений рассматривается как процесс, между определениями существует селекция; если она рассматривается как система, между определениями наличествует спецификация.
Для настоящего исследования, посвященного анализу текста, первоочередной интерес представляет процесс, а не система. Если мы захотим найти примеры солидарности в текстах индивидуального языка, то мы их легко найдем. Например, в языке знакомой структуры часто существует солидарность между морфемами 1 различных категорий в пределах «грамматической формы», так что морфема одной категории в пределах подобной грамматической формы необходимо сопровождается морфемой другой категории и наоборот. Так, морфема падежа и морфема числа всегда сочетаются в латинском имени; ни одна из них не существует отдельно, без другой. Более наглядными, однако, являются селекции. Некоторые из них давно были известны под названием управления, хотя это понятие оставалось неопределенным. Между предлогом и падежом возможна селекция, как, например, между латинскими sine и аблативом,
1 В настоящей книге термин «морфема» употребляется в значении флективного элемента, рассматриваемого как элемент содержания.
поскольку sine предполагает существование аблатива в тексте, но не наоборот. В других случаях будет иметь место комбинация, например, между латинскими ab и аблативом, где оба элемента могут сочетаться друг с другом, но не обязательно. Своей способностью сосуществования они отличаются, например, от ad и аблатива, которые не способны сочетаться. Необязательность совместного употребления ab и аблатива выводится из того факта, что ab может функционировать и как глагольная приставка.
С другой точки зрения, которая не связана с текстом индивидуального языка и является универсальной, между предлогом и управляемым им падежом иногда существует солидарность в том смысле, что ни предложное управление не может существовать без предлога, ни предлог (типа sine) — без падежа, которым он управляет.
Традиционная лингвистика более или менее систематически интересовалась такими зависимостями в тексте, постольку поскольку они существуют между двумя или несколькими различными словами, но не между частями одного и того же слова. Это связано с делением грамматики на морфологию и синтаксис, необходимость чего подчеркивалась со времен античности традиционной лингвистикой и что нам скоро придется оставить как недостаточное (inadequate) — на этот раз случайно в согласии с некоторыми из современных школ. Логически установление этого различия приводило к тому — и некоторые ученые готовы были принять это следствие,— что морфология ведала только описанием систем, а синтаксис — только описанием процессов. На это следствие выгодно указать потому, что оно делает парадокс очевидным. Логически было бы возможно описывать зависимости в процессе только в области синтаксиса, но не в пределах слова (not within logo-logy), иначе говоря, между словами предложения, но не в пределах индивидуального слова или его частей. Отсюда излишнее внимание к управлению.
Однако легко обнаружить, даже в терминах знакомых концепций, что в пределах слова существуют зависимости, совершенно аналогичные зависимостям в пределах предложения и подверженные mutatis mutandis анализу и описанию того же рода. Структура языка иногда такова, что основа слова может выступать и с деривационными элементами и без них. При этих условиях между основой и деривационным элементом существует селекция. С более у ниверсальной или общей точки зрения в таких случаях всегда существует селекция, поскольку деривационный элемент необходимо предполагает существование основы, но не наоборот. Таким образом, термины традиционной лингвистики (морфологии) в конечном счете неизбежно основываются на селекции, подобно терминам «главное предложение» и «придаточное предложение» («primary clause» и «secondary clause»). Мы уже привели пример, показывающий, что в пределах окончания слова и между его компонентами также имеются зависимости тех видов, о которых мы писали выше. Так, совершенно очевидно, что при некоторых условиях структурного порядка солидарность между именными морфемами может быть заменена селекцией или комбинацией. Имя, например, может обладать и не обладать степенями сравнения, и, таким образом, морфемы степеней сравнения не солидарны, например, с морфемами падежа, как это имеет место у морфем числа, но односторонне предполагают их существование; в данном случае имеет место селекция. Комбинация выявляется, например, как только мы начинаем рассматривать каждый падеж и каждое число отдельно, вместо того чтобы изучать, как делали выше, отношение между всей падежной парадигмой и всей парадигмой числа. Между индивидуальным падежом, например винительным, и индивидуальным числом, например множественным, существует комбинация; только между парадигмами, рассматриваемыми во всей своей совокупности, существует солидарность. Слог может быть разделен по тому же самому принципу: при некоторых чрезвычайно общих условиях структурного порядка можно проводить различие между центральной частью слога (гласный или сонант) и маргинальной частью (согласный или несонант) благодаря тому, что маргинальная часть предполагает существование в тексте центральной части, но не наоборот; таким образом, здесь снова имеется селекция. Действительно, этот принцип, давно забытый учеными мужами, но еще, я думаю, сохранившийся в элементарных школах и несомненно унаследованный от античности, является основой определения гласного и согласного.
Итак, можно считать установленным, что текст и любая из его частей могут быть разделены на части на основе зависимостей тех типов, которые обсуждались выше. Следовательно,! принципом анализа должно быть выявление (a recognition) этих зависимостей Части, полученные при анализе, можно рассматривать лишь как точки пересечения пучков линий, обозначающих зависимости. Таким образом, нельзя приступить к анализу, прежде чем линии? зависимостей не будут описаны в своих основных типах: ведь основа для анализа в каждом отдельном случае должна быть выбрана в соответствии с тем, какие линии зависимости должны быть описаны, для того чтобы описание было» исчерпывающим.
Таким образом, анализ заключается в регистрации некоторых зависимостей между элементами, которые являются частями текста и которые существуют благодаря этим зависимостям и только благодаря им. Тот факт, что мы можем считать эти элементы частями текста, а всю процедуру— делением, или анализом, основывается на том, что между этими элементами и целым (текстом) обнаруживаются зависимости определенного вида, в которые, как мм говорим, эти элементы вступают. Задача анализа и состоит в том, чтобы установить эти зависимости. Особый фактор, характеризующий зависимость между целым и его частямц, который отличает такую зависимость от зависимости между одним целым и другими целыми и позволяет рассматривать полученные объекты (части) в качестве лежащих внутри, а не вне целого (текста), этот особый фактор заключается^ по-видимому, в единообразии зависимостей: соотносимые части, вытекающие из индивидуального анализа целого,, взаимно-единообразно зависят от этого целого. Эту черту единообразия мы вновь найдем в зависимости между так называемыми частями. Если, например, наше деление текста приводит на каком-то этапе к выделению предложений и если мы находим два вида предложений — главные и придаточные, мы всегда найдем (поскольку не будет производиться дальнейший анализ) ту же самую зависимость между главным предложением и зависящим от него придаточным предложением, в каких бы условиях они ни выступали; подобное же явление можно обнаружить между центральной и маргинальной частями слога и соответственно во всех других случаях.
Мы используем данный критерий в определении, целью которого является установление и ведение анализа однозначным (в методологическом отношении) образом.
Деление, или анализ, мы можем формально определить как описание объекта через единообразные зависимости от других объектов и через единообразные зависимости последних друг от друга. Объект, подвергающийся делению, мы назовем классом, а другие объекты, которые устанавливаются частным делением как единообразно зависимые от класса и друг от друга, мы назовем сегментами класса.
В этом первом маленьком примере системы определений лингвистической теории определение сегмента предполагает определение класса, а определение класса предполагает определение анализа. Определение анализа предполагает только такие термины или понятия, которые не определены в частной системе определений лингвистической теории, но которые мы принимаем как неопределяемые: описание, объект, зависимость, единообразие.
Класс классов мы назовем иерархией. Необходимо различать два вида иерархии: процессы и системы. Мы сможем ближе подойти к обычному и установившемуся употреблению терминов, если введем отдельные обозначения для класса и сегмента в процессе и в системе. Классы в языковом процессе 1 мы назовем цепями, а сегменты цепи—ее частями. Классы в лингвистической системе мы будем называть парадигмами, а сегменты парадигмы—ее членами. Соответственно различению между частями и членами мы сможем, когда возникнет необходимость, деление в процессе назвать разделением (partition), а деление в системе — вычленением (articulation).
Итак, первая задача анализа — произвести разделение процесса текста. Текст — это цепь, и все ее части (например, предложения, слова, слоги и т. д.) — равным образом цепи, за исключением таких конечных частей, которые уже не могут быть подвергнуты анализу.
Требование исчерпывающего описания не позволяет прервать конкретное деление текста; части, возникшие в таком делении, в свою очередь должны быть разделены и так до тех пор, пока деление не будет исчерпывающим. Мы определили анализ таким образом, чтобы не поднимать вопроса о том, каким является анализ—простым или продолженным; анализ (а также разделение), определенный таким путем, может содержать один, два или более анализов.
1 В конечной и более общей форме этих двух определений слово лингвистический будет заменено словом семиотический. О различии между языком и семиотической системой см. стр. 361—365.
Анализ, или деление, — «растяжимое понятие». Более того, отныне можно считать установленным, что описание данного объекта (текста) не исчерпывается таким продолженным (continued) (и самим себя исчерпывающим) разделением с одной основой для анализа, но что описание может быть продолжено (т. е. могут быть установлены новые зависимости) посредством других делений с иными основами анализа. В таких случаях мы будем говорить о комплексе анализов (комплексе разделений), т. е. о классе анализов (разделений) одного и того же класса (цепи).
Анализ текста в целом примет, таким образом, форму процедуры, состоящей из продолженного деления или комплекса делений, в котором единичная операция представляет собой единичное минимальное деление. В данной процедуре каждая операция служит предпосылкой для последующих операций и сама обусловлена предшествующей операцией.
Точно так же если процедура является комплексом делений, то каждое исчерпывающее деление, входящее в комплекс, будет служить предпосылкой для других исчерпывающих делений или само будет следствием предпосылки других исчерпывающих делений, входящих в комплекс. Между сегментами процедуры существует детерминация, поэтому последующие сегменты всегда вытекают из предыдущих, но не наоборот: как детерминацию между определениями (стр. 284—285), так и детерминацию между операциями можно рассматривать либо как селекцию, либо как спецификацию. Подобную процедуру в целом мы назовем дедукцией, а формально определим дедукцию как продолженный анализ или как комплекс анализов с детерминацией между анализами, входящими в него.
Таким образом, дедукция является специальным видом процедуры, другим специальным видом процедуры является индукция. Определим операцию как описание, что согласуется с эмпирическим принципом, а процедуру — как класс операций с взаимной детерминацией. По отношению к этим определениям и операция, и процедура представляют собой «растяжимые понятия» (как и анализ; см. выше). Таким образом, процедура может состоять либо из анализов и выступать как дедукция, либо из синтезов и являться индукцией. Под синтезом мы понимаем описание объекта как сегмента класса (и тогда синтез является тоже «растяжимым понятием», как и его противоположность — анализ), а под индукцией —продолженный синтез с детерминацией между синтезами, входящими в него. Если процедура состоит и из анализа и из синтеза, то анализ и синтез всегда будут связаны детерминацией, в которой синтез предполагает анализ, но не наоборот. Это — простое следствие того факта, что непосредственным данным является неана-лизированное целое (например, текст; см. стр. 273). Отсюда следует, что чисто индуктивная процедура (всегда имплицитно содержащая дедукцию) не может удовлетворять эмпирическому принципу в его требовании исчерпывающего описания. Таким способом дается формальная мотивировка преимуществ дедуктивного метода, упоминавшегося в разделе 4. Фактически дедуктивный метод не препятствует тому, чтобы впоследствии иерархия была пройдена в обратном направлении. При этом будут получены не новые результаты, но только установлена новая точка зрения, которую иногда удобно принять для объяснения тех же явлений.
Мы не нашли сколько-нибудь действительного основания для изменения терминологии, укоренившейся в лингвистике. Формальные обоснования терминов и понятий, приведенные здесь, перекинут мост к установившемуся употреблению терминов в эпистемологии. В данное определение не вводится ничего, что противоречило бы употреблению слова дедукция в смысле «логического заключения» или делало бы такое употребление невозможным. Мы с полным основанием можем сказать, что положения, вытекающие из других положений, следуют за последними в ходе анализа 1: заключения являются на каждом этапе объектами, единообразно зависящими друг от друга и от предпосылок. Верно, что это противоречит обычной идее анализа, но, именно используя определения формально, мы надеемся защитить себя от постулатов о сущности объекта, и поэтому относительно сущности или природы определения или анализа мы не постулируем ничего, что лежало бы за пределами определения. Если индукция используется для обозначения специального рода логического заключения от одних суждений к другим, представляя, таким образом, в логической терминологии вид дедукции, то в данном случае двусмысленное слово индукция употребляется в ином значении, чем устанавливаем мы; процесс определений, вы-
1 Мы вернемся к этому вопросу в разд. 18.
полненный здесь, должен устранить эту двусмысленность в глазах читателя.
До сих пор мы пользовались терминами сегмент, часть и член как соотнесенными с терминами класс, цепь и парадигма. Далее мы будем употреблять сегмент, часть и член только для обозначения результатов определенного анализа (см. определение сегмента, данное выше); в случае продолженного анализа мы будем говорить о дериватах. Тогда иерархия станет классом своих дериватов. Вообразим себе анализ текста, дающий на определенной ступени группы слогов, которые затем делятся на слоги, а те в свою очередь — на части слогов. В таком случае слоги будут дериватами групп слогов, а части слогов — дериватами и групп слогов и слогов. С другой стороны, части слогов будут сегментами (частями) слогов, но не групп слогов, а слоги — сегментами (частями) групп слогов, но не других продуктов анализа. Сформулируем это в виде определения; под дериватом класса мы будем понимать его сегменты и сегменты сегментов в пределах одной и той же дедукции; добавим к этому, что о классе следует говорить, что он включает свои дериваты и что дериваты входят в свой класс. Степенью дериватов мы будем называть число классов, через посредство которых прослеживается их зависимость от своего первичного общего класса. Если, например, число классов ноль, то дериваты называются дериватами первой степени; если число классов 1, то говорят о дериватах второй степени и т. д. В примере, приведенном выше, где группа слогов представляется деленной на слоги, а последние— на части слогов, части слогов будут дериватами 1-й степени от слогов и дериватами 2-й степени от групп слогов. Следовательно, дериваты первой степени и сегменты — равнозначные термины.
Зависимость, отвечающую условиям анализа, мы назовем функцией. Так, мы скажем, что существует функция между классом и его сегментами (цепью и ее частями, или парадигмой и ее членами) и между сегментами (частями или членами). Члены функции мы назовем функтивами, понимая под функтивом объект, имеющий функцию к другим объектам. Говорят, что функтив включается в функцию. Из данного определения следует, что функции могут быть функтивами, так как возможно существование функции между функциями. Так, существует функция между функцией, в которую взаимно включаются части цепи, и функцией, в которую включаются цепь и ее части. Функтив, не являющийся функцией, мы назовем сущностью (entity).
В примере, приведенном нами выше, группы слогов, слоги и части слогов будут сущностями.
Мы взяли термин функция в значении, лежащем между логико-математическим и этимологическим (из которых последнее также сыграло значителъную роль в науке, в том числе и в лингвистике); в формальном отношении оно ближе к первому, но не тождественно ему. Именно такое промежуточное, комбинированное понятие и необходимо лингвистике. Мы можем сказать, что сущность в тексте (или в системе) имеет определенные функции в силу того, что, во-первых (в значении, близком к логико-математическому), сущность зависит от других сущностей, так что некоторые сущности предполагают существование других, и, во-вторых (в значении, близком к этимологическому), сущность функционирует определенным образом, выполняет определенную роль, занимает определенное «место» в цепи. В известном смысле мы можем сказать, что этимологическое значение слова функция есть его «реальное» определение, которое мы не хотим выявлять и вводить в систему определений, потому что оно основывается на большем числе предпосылок, чем данное формальное определение, и оказывается сводимым к последнему.
Путем введения технического термина функция мы стараемся избежать двусмысленности, с которой связано традиционное употребление этого термина в науке, где функция означает и зависимость между двумя частями и одну или обе части; последнее в том случае, когда говорят, что одна часть является функцией другой. Введение технического термина функтив позволяет избежать этой двусмысленности; соответственно следует также избегать выражения «один функтив является функцией другого», заменяя его выражением «один функтив имеет функцию к другому». Двусмысленность, которую мы обнаруживаем в традиционном употреблении слова функция, часто наблюдается в терминах, обозначающих специальные виды функций, например когда предопределение (presupposition) означает одновременно и постулат и постулируемое, т. е. и функцию и функтив. Это двусмысленное понятие лежит в основе «реальных» определений различных видов функций, но именно вследствие его двусмысленности оно не годится для употребления в качестве формальных определений последних. Еще один пример двусмысленности представляет слово значение, которое означает и процесс обозначения (designation) и обозначаемое (designatum) (кстати, оно не ясно также и в других отношениях).
Теперь мы сможем дать систематический обзор различных видов функций (употребление которых в лингвистической теории можно предвидеть), а также формальные определения функции, которые были введены нами выше операционально.
Под постоянной мы понимаем функтив, присутствие которого является необходимым условием для присутствия функтива, к которому он имеет функцию; под переменной понимается функтив, присутствие которого не является необходимым условием для присутствия функтива, к которому он имеет функцию. Этим определениям предпосланы некоторые неспецифичные неопределяемые понятия (присутствие, необходимость, условие) и определения функции и функтива. На основании этого мы можем определить взаимозависимость как функцию между двумя постоянными, детерминацию как функцию между постоянной и переменной и констелляцию как функцию между двумя переменными. В некоторых случаях будет полезным иметь термин, общий для взаимозависимости и детерминации (две функции, функтивы которых имеют одну и более постоянных); мы назовем эти две функции когезиями. Точно также иногда мы можем использовать общее обозначение для взаимозависимости и констелляции (две функции, общей чертой которых служит то, что они имеют функтивы только одного рода: взаимозависимости имеют только постоянные, констелляции — только переменные); мы назовем эти обе функции вместе реципроциями — термин, напрашивающийся сам собой, поскольку в обеих функциях в противоположность детерминации не выражено четко направление зависимости относительно функтивов. Вследствие четко выраженного направления зависимости два функтива детерминации должны получить различные названия. Постоянный в детерминации (селекции или спецификации) мы назовем детерминированным (селектируемым, специфициругг-ым) функтивом и переменный в Детерминации — детерминирующим (селектирующим, специфицирующим) функтиЕОм. О функтиве, присутствие которого является необходимым условием для присутствия другого функтива в детерминации, говорят, что он детерминируется (селектируется, специфицируется) последним, а о функтиве, присутствие которого не является необходимым условием присутствия другого функтива в детерминации, говорят, что он детерминирует (селектирует, специфицирует) другой функтив. Функтивы, которые вступают в реципроцию, могут, с другой стороны, именоваться сходным образом: функтивы, вступающие ео взаимозависимость (солидарность, комплементарность), естественно, называются взаимозависимыми (солидарными, комплементарными), и функтивы, вступающие в констелляцию (комбинацию, автономию), — констеллятивными (комбинированными, автономными). Функтивы, вступающие в реципроцию, называются реципроционными, а функтивы,. вступающие в когезию,— когезиЕными.
Мы сформулировали определение трех видов функций, принимая в расчет случай, где имеются два, и только два, функтива, входящих в функцию. Можно предвидеть для всех трех видов функций случаи с более чем двумя функти-вами, но такие многосторонние (multilateral) функции можна рассматривать как функции между двусторонними (bilateral) функциями.
Другое различие, важное для лингвистической теории,— различие между функцией ш-иъ или «конъюнкцией» и функцией «или-или», т. е. «дизъюнкцией». Именно это различие лежит в основе процесса и системы: при процессе в тексте существует конъюнкция или сосуществование фун-ктивов, входящих в нее, в системе же наличествует дизъюнкция или альтернация — взаимозамена функтивов, входящих в нее. Рассмотрим следующие примеры графем:
pet man
Взаимозаменяя р и m, е и a, t и п, мы получаем различные слова, именно pet, pen, pat, pan, met, men, mat, man. Эти сущности являются цепями, входящими в лингвистический процесс (текст); с другой стороны, р и m вместе, е и а вместе, t и п вместе образуют парадигмы, входящие в лингвистическую систему. В pet представлена конъюнкция, или сосуществование, между р, е и t: «фактически» перед глазами мы имеем р, ей t; точно так же существует конъюнкция, или сосуществование, между т, а и п в man. Но между р и т существует дизъюнкция, или выбор: «фактически» перед глазами мы имеем либо р, либо т; равным образом существует дизъюнкция, или выбор, между t и п.
В некотором смысле можно сказать, что одна и та же сущность входит в лингвистический процесс (текст) и в лингвистическую систему: рассмотренный как компонент (дериват) слова pet, р вступает в процесс и таким образом в конъюнкцию и рассматривается как компонент (дериват) парадигмы
Р m
р вступаете систему и таким образом в дизъюнкцию.С точки зрения процесса р является частью; с точки зрения системы р является членом. Два подхода (со стороны текста и системы) ведут к признанию двух различных объектов, ибо меняется функциональное определение. Однако, объединяя определение, мы можем принять точку зрения, позволяющую говорить в обоих случаях об «одном и том жеь р. Попутно надо отметить, что все функтивы языка входят и в процесс и в систему, вступают и в конъюнкцию, или сосуществование, и в дизъюнкцию, или выбор (альтернацию), и что их определение в частном случае как конъюнктов или дизъюнктов — элементов сосуществования или выбора — зависит от точки зрения, с которой они рассматриваются.
В нашей лингвистической теории — в противоположность прежней лингвистической науке и в качестве сознательной реакции на нее — мы стремимся к установлению однозначной терминологии. Но редко встречает лингвист-теоретик такие трудности, как здесь. Мы попытались назвать функцию «и-и» конъюнкцией (соответственно логической терминологии), или сосуществованием, а функцию «или-или» — дизъюнкцией (также соответственно логической терминологии), или альтернацией (взаимозаменой). Но, конечно, будет нецелесообразно оставлять эти обозначения. Лингвисты привыкли понимать под conjunction нечто совсем другое \ и мы вынуждены в согласии с традицией употреблять conjunction (конъюнкция) соответствующим образом (в качестве одной из так называемых «частей речи», даже если мы не находим возможным определить ее как часть речи). Термин дизъюнкция исполь-
1 Этим термином в традиционной грамматике обычно обозначаются союзы.— Прим. ред.
зовался довольно широко в современной лингвистической науке для обозначения специального вида функций «или-или»у и поэтому введение данного термина в качестве общего обозначения для всех функций «или-или» вызовет путаницу и недоразумения. Наконец, альтернация (alternation) — глубоко укоренившееся (и, более того, удобное) и неизменное понятие, применяющееся для некоторых очень специфических видов функций (особенно для так называемого аблаута и умлаута); оно ассоциируется с функцией «или-или» и в действительности является специальной усложненной функцией «или-или»', в силу этого оно не пригодно для общего обозначения функций «или-или». Термин сосуществование, правда, не был еще использован, но мы не рекомендуем его потому, что среди прочих причин, в широком лингвистическом употреблении, он будет смешиваться с сосуществованием членов парадигмы.
Мы должны поэтому искать другое решение и здесь, как и в других случаях, насколько это возможно попытаться установить связь с уже существующей лингвистической терминологией. В настоящее время в современной лингвистической науке широко распространена практика на зывать функцию между членами парадигмы корреляцией. Этот термин кажется особенно пригодным для обозначения функций «или-или», а как на наиболее подходящем обозначении для функций «и-и» мы остановимся на термине рэляция. Таким образом, мы будем употреблять последнее в более узком значении, чем в логике, где отношение (relation) используется в основном в том же самом смысле, в каком мы используем слово функция. Первоначальная трудность, вызванная таким употреблением терминов, окажется легкопреодолимой.
Мы будем понимать, таким образом, под корреляцией 1 функцию «или-или» и под реляцией 2—функцию «и-и».Функтивы, которые включаются в эти функции, мы назовем соответственно коррелятами и релятами. На этой основе мы можем определить систему как коррелятивную иерархию и процесс как релятивную иерархию.
Итак, как мы видели (стр. 270—271), процесс и система являются чрезвычайно широкими понятиями, которые не
ii 1 Или эквивалентностью (ср. H.J. U 1 d а 11, On equivalent rela-on, «Travaux du Ceicle linguistique de Copenhague*, V, p. 71—76). 2 Или конкексией (connexion).
могут быть сведены исключительно к семиотическим объектам. Мы находим, что удобными и соответствующими традиции обозначениями для семиотического процесса и семиотической системы будут соответственно синтагматика и парадигматика. Когда речь идет о языке (в обычном смысле слова) — т.е. им мы интересуемся сейчас, — можно также использовать более простые обозначения: процесс может быть здесь назван текстом, а система—языком.
Процесс и система лежащая в его основе, включаются в функцию, которая в зависимости от подхода может рассматриваться либо как реляция, либо как корреляция. Ближайшее рассмотрение функции показывает нам, что мы имеем дело с детерминацией, в которой система является постоянной: грсцесс дс!ерминирует систему. Решающим является не внешняя сьязь, состоящая в том факте, что процесс более доступен для непосредственного наблюдения, тогда как система должна быть «задана» процессу — «открыта» в нем посредством процедуры и, таким образом, только опосредствованно познаваема нами в той мере, в какой она не представлена для нас на основе процедуры, совершенной ранее. Эга внешняя с^язь создает впечатление, что процесс может сущестговать без системы, но не наоборот. В действительности решающим моментом является то, что существование системы есть необходимая предпосылка для суще:твования процесса: процесс существует благодаря системе, стоящей за ним, системе, управляющей им и определяющей его в его возможном развитии. Нельзя вообразить процесс — он был бы в полном смысле необъясним — без системы, стоящей за ним. С другой стороны, систему можно вообразить без процесса? существование системы не предопределяется существованием процесса. Становление системы не обусловливается обнаруживаемым процессом.
Таким образом, невозможно иметь текст, не имея языка, лежащего в его основе. С другой стороны, можно иметь язык, не имея текста, построенного на этом языке. Это значит, что данный язык предвидится лингвистической теорией как возможная система, но что'ни один процесс, относящийся к нему, не реализован. Процесс текста виртуален. Это обязывает нас определить реализацию.
Операцию с данным результатом мы назовем универсальной, если утверждается, что операция может быть совершена на любом объекте; ее результаты мы назовем универсальными результатами (universals). С другой стороны, операцию с данным результатом мы назовем индивидуальной, а ее результаты — индивидуальными результатами (particulars), если утверждается, что операция может быть совершена на данном объекте, но ни на каком другом. На основе этого мы назовем класс реализованным, если он может быть объектом индивидуального анализа, и виртуальным, если это не имеет места. Мы думаем, что получили таким образом чисто формальное определение, которое защитит нас от метафизических требований, достаточно ясно объясняя, что мы понимаем под словом реализация.
Если существует только язык (система), но не существует текста (процесса), принадлежащего ему, т. е. имеется язык, предусматриваемый в качестве возможного лингвистом-теоретиком, но нет текста, естественного или построенного им из системы, то лингвист-теоретик может действительно считать существование таких текстов вероятным, но не может использовать их в качестве объектов индивидуального анализа. Поэтому в таком случае мы говорим, что текст является виртуальным. Но даже чисто виртуальный текст предполагает существование реализованной лингвистической системы в смысле, данном определением. С «реальной» точки зрения это связано с тем, что процесс имеет более «конкретный» характер, чем система, и что система имеет более «замкнутый» характер, чем процесс.
Мы закончим данный раздел схемой (сославшись на детальный анализ функций, предпринятый нами в разделе 9), представляющей виды функций, предусмотренные нами
Реляция Корреляция
Функция
(коннексия) (эквивалентность)
|
{ |
Детерминация
Селекция Спецификация
------- —-----------------------------------------------------------
( Взаимозавл- Солндарность
Комплементар-
симость
^ А F ность
Реципроция < — ■
|
1 Употребление глоссематических символов для различных функций иллюстрируется следующими примерами, в которых а и b пред- |
Констелляция
Комбинация Автономия 1
У сущностей, получаемых в ходе дедукции, можно заметить одну особенность, которая проявляется, например, в том, что сложное предложение может быть представлено одной его частью, а последняя — только одним словом. Это явление постоянно встречается в самых различных текстах. В латинском императиве I «иди!» или в английском междометии аЬ! представлена сущность, о которой можно сказать, что она является сложным предложением, его частью и словом. В каждом из этих случаев мы находим также слог,включающий только одну из частей слога (центральную часть; ср. стр.272—274). Мы должны быть осторожны и принять во внимание эту возможность при подготовке анализа. Для этой цели мы должны ввести специальное «правило переноса» (правило трансференции), которое не позволяет делить данную сущность на слишком ранней ступени процедуры и в определенных условиях предусматривает последовательное перенесение определенных сущностей неразделенными из одной ступени в другую, на которой подвергаются делению сущности той же степени.
При каждом делении можно составить инвентарь сущностей, обладающих одними и теми же отношениями, т. е. способными занимать одно и то же «место» в цепи. Мы можем, например, составить инвентарь предложений, которые будут встречаться в различных местах; в известных условиях это может привести к инвентарю всех главных и всех придаточных предложений. Аналогичным образом можно составить инвентарь всех слов, всех слогов и всех частей слогов с определенной функцией; при определенных условиях это приведет к инвентарю всех центральных частей слогов. Такие инвентари необходимо составлять для того, чтобы удовлетворить требованию исчерпывающего описания. Подобная процедура даст возможность выявить особый вид функции, существующей между сущностями, которые могут занимать одно и то же место в цепи.
Сравнив инвентари, полученные на различных этапах дедукции, мы увидим, что их объем будет возрастать с ходом
ставляют любые части, V — переменные части не — постоянные части; функция: а ср Ь; реляция: а И Ь; корреляция: а; Ь; детерминация: V с или с^-^ v; селекция: v-*- с или с у: спецификация: у|— с или с —) у; взаимозависимость: с<--»с; солидарность: с ^ с; комплементарность: о|.с; констелляция; комбинация: v—v; автономность: уНг. Число частей, конечно, не ограничивается двумя.
процедуры. Если текст неограничен, т. е. может быть продолжен постоянным добавлением новых частей, что имеет место в случае живого языка, взятого в качестве текста, можно будет выявить неограниченное число сложных предложений, неограниченное число их частей, неограниченное число слов. Однако раньше или позже в процессе дедукции наступит момент^ когда число сущностей, вошедших в инвентарь, станет ограниченным и далее они будут постоянно уменьшаться. Несомненно, язык обладает ограниченным числом слогов, хотя это число может быть относительно большим. Что касается слогов, допускающих разделение на центральные и маргинальные части, то число членов этих классов будет меньше, чем число слогов в языке. Когда части слогов подвергаются дальнейшему делению, мы получаем сущности, традиционно называемые фонемами; их число в любом языке обычно настолько мало, что может быть определено двузначной цифрой, во многих языках очень низкой (около 20).
Эти факты, установленные индуктивным опытом во всех языках, исследованных до сих пор, лежат в основе изобретения алфавита. По сути дела, если бы не существовало ограниченных инвентарей, лингвистическая теория не смогла бы надеяться достичь своей цели — сделать возможным простое и исчерпывающее описание системы, на которую опирается текст. Если бы в результате анализа, как бы долго он ни продолжался, не было получено ограниченного инвентаря, исчерпывающее описание было бы невозможным. И чем меньше будет инвентарь, которым заканчивается анализ, тем лучше мы сможем удовлетворить эмпирическому принципу в его требовании простого описания. Поэтому для лингвистической теории имеет большое значение возможность уточнения идеи, лежащей в основе изобретения письма, а именно идеи анализа, ведущего к наименьшему числу сущностей и по возможности к наименьшей их протяженности.
Два наблюдения, сделанные нами здесь (1. Сущность может иногда быть той же самой протяженности, что и сущность другой степени (пример с I); 2. Объем инвентаря уменьшается в ходе процедуры от неограниченного к более ограниченному и, наконец, к сильно ограниченному), особенно важны при рассмотрении языка как системы знаков.
Что язык является системой знаков, кажется a priori очевидным и основным суждением, которое лингвистическая теория должна принять на очень раннем этапе. Лингвистическая теория вместе с тем должна быть способной определить, какое значение нужно придать этому суждению и особенно слову знак. В настоящий момент нам придется удовлетвориться нечетким понятием, установленным традицией. Согласно этому понятию, «знак» (или, как мы скажем, забегая вперед [см. стр. 306] знаковое выражение) характеризуется прежде всего тем, что он является знаком для чего-то. Эта особенность также должна вызвать у нас интерес, так как она указывает, по-видимому, на то, что «знак» определяется по функции. «Знак» функционирует, обозначает, указывает; «знак» в противоположность незнаку есть носитель значения.
Мы удовлетворимся этим временным пониманием и на его основе попытаемся решить, до какой степени может быть правильным суждение о том, что язык есть система «знаков».
На первых шагах некоторый пробный анализ текста, по-видимому, подтверждает это предположение. Сущности, которые обычно называют сложными предложениями, их частями и словами, очевидно, отвечают поставленному условию: они являются носителями значения, т. е. «знаками», и инвентари, установленные анализом, приведут нас к выделению знаковой системы, лежащей в основе знакового процесса. Здесь, как и везде, будет интересно попытаться провести анализ как можно дальше, чтобы получить исчерпывающее и максимально простое описание. Слова не являются конечными, неразложимыми знаками, как можно было бы подумать, учитывая интерес традиционной лингвистики к слову. Слова могут быть разделены на части, которые так же, как и слова, являются носителями значения: корни, словообразовательные аффиксы, словоизменительные аффиксы. Некоторые языки идут в этом отношении дальше, чем другие. Латинское окончание -ibus не может быть разложено на знаки меньшей протяженности, но само является простым знаком, несущим значение падежа и значение числа; венгерское окончание для дательного падежа множественного числа в таком слове, как magyar-ok-nak (от magyar «венгр»), есть сложный знак, состоящий из знака -ok, несущего значение множественного числа, и из знака -пак, несущего значение дательного падежа.
Суть анализа не изменится от факта существования языков, не имеющих словообразовательных и словоизменительных аффиксов, или того факта, что даже в языках, имеющих аффиксы, могут встретиться слова, состоящие из одного корня. Выше мы сделали общее замечание о том, что сущность может иногда иметь ту же самую протяженность, что и сущность более высокой степени, и в этом случае она должна переноситься в неразделенном виде от операции к операции; этот факт не вызывает больше никаких трудностей. Именно по этой причине анализ имеет ту же самую общую форму как в этом, так и во всех других случаях, и его можно будет продолжать до тех пор, пока текст не будет считаться исчерпанным. Когда, например, анализ такого английского слова, как т-асЫу-а(е-з, будет выполнен, можно показать, что в результате его получены пять различных сущностей, каждая из которых несет значение, и, следовательно, в данном случае мы будем иметь пять знаков.
Предпринимая такой детальный анализ на традиционной основе, мы, возможно, обратим внимание на тот факт, что «значение», которое несет каждая из минимальных сущностей, должно пониматься как чисто контекстуальное. Ни одна из минимальных сущностей, включая корни, не обладает таким «независимым» существованием, чтобы ей можно было приписать лексическое значение. Но с точки зрения, принятой нами — с точки зрения продолженного «анализа на основе функций в тексте,— не существует иных доступных восприятий значений, чем значения контекстуальные; любая сущность, а, следовательно, также и любой знак определяется относительно, а не абсолютно, и только по своему месту в контексте. С этой точки зрения бессмысленно проводить различие между значениями, которые появляются только в контексте, и значениями, о которых можно сказать, что они имеют независимое существование, или, следуя древним китайским грамматикам,— между «пустыми» и «полными» словами. Так называемые лексические значения в некоторых знаках есть не что иное, как искусственно изолированные контекстуальные значения мли их искусственный пересказ. В абсолютной изоляции ни один знак не имеет какого-либо значения; любое знаковое значение возникает в контексте, под которым мы понимаем ситуационный или эксплицитный контекст, неважно какой, ■поскольку в неограниченном или продуктивном тексте (живом языке) мы всегда можем превратить ситуационный контекст в эксплицитный контекст. Таким образом, мы не должны считать, например, что существительное более значимо, чем предлог, или что слово более значимо, чем словообразовательный или словоизменительный аффикс. Сравнивая одну сущность с другой, мы можем говорить не только о различии в значении, но и о различии видов значения; что же касается всех этих сущностей, то здесь мы можем говорить о значении с точно таким же относительным правом. Этого не изменит и тот факт, что значение в традиционном смысле — понятие расплывчатое (в дальнейшем оно будет подвергнуто нами более пристальному рассмотрению).
При попытках анализировать знаковые выражения таким же образом индуктивный опыт показывает, что во всех до сих пор рассмотренных языках существует этап в анализе выражения, на котором получаемые сущности не могут больше быть носителями значения и поэтому не являются больше знаковыми выражениями. Слоги и фонемы не есть знаковые выражения, но только части знаковых выражений или производные от них. Если знаковое выражение, например слово или аффикс, может состоять из одного-слога и из одной фонемы, это еще не означает, что слог есть знаковое выражение или что фонема есть знаковое выражение; это означает лишь, что некоторые сущности могут переноситься, не подвергаясь анализу, от одной операции к другой. С одной точки зрения (в аналитической операции) s в in-act-iv-ate-s есть знаковое выражение, с другой точкю зрения (в другой аналитической операции) — это фонема. Две точки зрения ведут к признанию двух различных объектов. Мы прекрасно можем сохранить формулировку, согласно которой знаковое выражение s включает одну и только одну фонему, но это не то же самое, что идентифицировать знаковое выражение с фонемой; фонема входит в другие комбинации, где она не является знаковым выражением (например, в слове sell).
Такое соображение принуждает нас оставить попытку анализа по «знакам», и нам приходится признать, что описание в согласии с нашими принципами должно анализировать содержание и выражение отдельно, причем каждый из двух анализов будет фактически выделять ограниченное число сущностей, которые не обязательно могут быть взаимно однозначно соотнесены с сущностями противоположного плана.
Относительная экономия между инвентарем знаков и незнаков полностью соответствует тому, что, видимо, является целью языка. Язык по своей цели — прежде всего знаковая система; чтобы полностью удовлетворять этой цели, он всегда должен быть готов к образованию новых знаков, новых слов или новых корней. Но при всей своей безграничной избыточности, для того чтобы быть полностью адекватным, язык должен быть удобным в обращении, практичным в усвоении и употреблении. При условии неограниченного числа знаков это достигается тем, что все знаки строятся из незнаков, число которых ограниченно, и предпочтительно строго ограниченно. Такие незнаки, входящие в знаковую систему как часть знаков, мы назовем фигурами; это чисто операциональный термин, вводимый просто для удобства. Таким образом, язык организован так, что с помощью горстки фигур и благодаря их все новым и новым расположениям может быть построен легион знаков. Если бы язык не был таковым, он был бы орудием, негодным для своей задачи. Следовательно, имеются все основания предполагать, что в указанной черте—построение знака из ограниченного числа фигур — обнаруживается наиболее существенная черта в структуре любого языка.
Это означает, что языки не могут описываться как чисто знаковые системы. По цели, обычно приписываемой им, они прежде всего знаковые системы; но по своей внутренней структуре они прежде всего нечто иное, а именно — системы фигур, которые могут быть использованы для построения знаков. Определение языка как знаковой системы при ближайшем рассмотрении показало себя неудовлетворительным. Оно затрагивает только внешнюю функцию языка, его отношение к внелингвистическим факторам, окружающим его, но не его собственные, внутренние функции.
До настоящего момента мы сознательно придерживались традиционной точки зрения, согласно которой знак прежде всего есть знак для чего-то. Такой взгляд, конечно, совпадает с общераспространенным мнением и, более того, с пониманием, широко распространенным среди эпистемологов и логиков. Но нам остается доказать, что это понимание лингвистически несостоятельно, и в этом мы согласны с современной лингвистической мыслью.
В то время как, согласно первой точке зрения, знак есть выражение, указывающее на содержание, которое находится вне самого знака, согласно второй точке зрения (которая выдвинута, в частности, Ф. де Соссюром и которой следует Л. Вайсгербер 1 ), знак есть явление, порожденное связью между выражением и содержанием.
Предпочтительный выбор одной из этих точек зрения — вопрос их практической пригодности. Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны некоторое время избегать упоминания о знаках, так как именно это понятие нам предстоит определить. Вместо этого мы будем говорить о чем-то, существование чего мы предполагаем установленным, именно о знаковой функции, имеющей место между двумя сущностями — выражением и содержанием. На этой основе мы сможем решить, как удобнее рассматривать знаковую функцию — как внешнюю или как внутреннюю функцию той» сущности, которую мы назовем знаком.
Мы ввели здесь термины выражение и содержание как обозначения функтивов, включающихся в знаковую функцию. Это чисто операциональное и формальное определения, и в данном контексте не следует придавать терминам выражение и содержание другого значения.
Между функцией и классом ее функтивов всегда существует солидарность: функция невозможна без своих функтивов, а функтивы — всего лишь конечные точки функции и, таким образом, невозможны без нее. Если одна и та же сущность включается поочередно в различные функциональные отношения и, таким образом, селектируется ими, то все дело в том, что в каждом случае мы имеем дело не с одним и тем же функтивом, а с различными функтивами, различными объектами, зависящими от избранной точки зрения, т. е. зависящими от функции, с точки зрения которой эти явления рассматриваются. Это не мешает нам судить о «той же самой» сущности с других точек зрения, например, рассматривая функции, входящие в эту сущность (функции, связанные с ее сегментами) и устанавливающие ее. Если несколько групп функтивов включаются в одно и то
1 Leo Weisgerber, «Germaisch-romanische Monatsschrift», XV, 1927, pp. 161 ff.; см. также «Indogermanische Forschungen», XLVI, 1928, pp. 310 ff.; его же: «Muttersprache und Geistesbildung». Göttingen, 1929.
же функциональное отношение (функцию), это означает, что существует солидарность между функцией и целым классом этих функтивов и что, следовательно, каждый отдельный функтив избирает функцию.
Таким образом, существует солидарность между знаковой функцией и двумя ее функтивами — выражением и содержанием. Существование знаковой функции без одновременного присутствия обоих этих функтивов невозможно; выражение же и его содержание, или содержание и его выражение, никогда не встречаются вместе без знаковой функции, существующей между ними.
Знаковая функция сама по себе есть солидарность. Выражение и содержание солидарны — они необходимо предполагают друг друга. Определенное выражение есть выражение постольку, поскольку это выражение содержания, а содержание является содержанием постольку, поскольку это содержание выражения. Поэтому, за исключением случаев искусственной изоляции, не может быть содержания без выражения и выражения без содержания. Если мы думаем не говоря, такая мысль не является языковым содержанием и функтивом знаковой функции. Если мы говорим не думая и произносим последовательности звуков, с которыми слушающий не может связать никакого содержания, такая речь будет абракадаброй, но не языковым выражением и не функтивом знаковой функции. Конечно, отсутствие содержания не следует путать с отсутствием значения: выражение может иметь содержание, которое с какой-либо точки зрения (например, с точки зрения нормативной логики или физикализма) можно охарактеризовать как не имеющее значения, однако оно является содержанием.
Если, анализируя текст, мы не примем во внимание знаковую функцию, то не сможем провести границу между знаками и разделить индивидуальные знаки на составляющие их фигуры. В таком случае мы просто не сможем дать исчерпывающее (и поэтому, в нашем смысле слова, эмпирическое) описание текста, объясняющее функции, которые этот текст устанавливает. Мы будем лишены объективного критерия, способного дать основу для анализа.
Соссюр, желая разъяснить понятие знаковой функции, пытался рассматривать выражение и содержание, взятые отдельно, безотносительно к знаковой функции, и достиг следующего результата:
«Взятое само по себе мышление похоже на туманность, где ничто не разграничено. Нет предустановленных идей, и нет никаких различений до появления языка... Звуковая субстанция не является чем-либо более устойчивым и застывшим, чем мышление; она — не готовая форма, в которую послушно отливается мысль, но мягкое вещество, пластическая материя, которая в свою очередь делится на отдельные частицы, могущие служить необходимыми для мысли «означающими». Итак, мы можем изобразить . . . язык в виде ряда смежных подразделений, начерченных как в бесконечном плане смутных идей, так и в столь же неопределенном плане звуков . . . язык вырабатывает свои единицы, оформляясь между двумя бесформенными массами . . . это сочетание создает форму, а не субстанцию» 1.
Но этот педагогический прием, как бы блестяще он ни был выполнен, не имеет смысла, и сам Соссюр должен был прийти к этому выводу. В науке, избегающей лишних постулатов, нет основания для предположения, что субстанция содержания (мысль) и субстанция выражения (поток звуков) предшествует языку во времени или в иерархическом ряду, или наоборот. Если мы сохраним терминологию Соссюра —и будем исходить именно из его предположений, — станет ясным, что субстанция зависит от формы в такой степени, что существует исключительно благодаря ей и никоим образом не имеет независимого существования.
С другой стороны, по-видимому, было бы оправданным сравнить различные языки и затем извлечь фактор, общий для всех них и общий для всех языков вообще, сколько бы их ни привлекалось для сравнения. Этот фактор — если мы исключим структуральный принцип, который включает знаковую функцию и все выводимые из нее функции (принцип, являющийся, безусловно, общим принципом для всех языков, но выражение которого специфично для каждого отдельного языка),— будет сущностью, определимой только по своей функции к структуральному принципу языка и по всем факторам, отличающим один язык
1 Ф. де Соссюр, Курс общей лингвистики, русск. перев. М., Соцэкгиз, 1933, стр. 112—113.
от другого. Этот общий фактор мы назовем материалом (purport). Таким образом, мы обнаруживаем, что цепи
jeg ved det
ikke
(датск.) ^
I do not
know
(англ.)
je ne
en tiedá (финск.)
naluvara (эским.) )
несмотря на все различия, имеют общий фактор, а именно материал, саму мысль. Этот материал, рассмотренный таким образом, существует предварительно как аморфная масса, как нерасчлененная сущность, которая определяется только своими внешними функциями, а именно своей функцией к каждому из языковых предложений, приведенных нами. Мы можем предположить, что этот материал должен подвергнуться анализу с многих точек зрения, являясь предметом многих различных анализов, в результате которых он выступит в виде многих различных объектов. Он может, например, быть анализирован с той или другой логической или с той или иной психологической точек зрения. В каждом из рассматриваемых языков анализ должен производиться различным образом. Этот факт можно истолковать только как указание на то, что материал расположен, расчленен, сформирован различно в различных языках:
в датском: сначала jeg «я», затем ved «знаю» (настоящее время, изъявительное наклонение), затем объект det «это», затем отрицание ikke;
в английском: сначала I «я», затем глагольное понятие, которое не выражено определенно в датском предложении, затем отрицание и только тогда понятие «знать» (но ни в коем случае не понятие, соответствующее датской форме настоящего времени изъявительного наклонения ved; и без дополнения);
во французском: сначала je «я», затем пе — вид отрицания (которое, однако, совершенно отлично от датского и английского, так как оно не имеет значения отрицания во всех комбинациях), затем «знать» (наст. вр. изъявит, накл.) и, наконец, особый специальный знак, называемый некоторыми отрицанием, но могущий означать также «шаг»; как и в английском, дополнение отсутствует;
в финском сначала идет глагол, означающий «я — не» (или, точнее, «не я», так как знак для «я» стоит последним;
отрицание в финском языке является глаголом, изменяющимся по лицам и числам: en «я - не», et «ты — не», ei «он — не», emme «мы — не» и т. д.), а затем понятие «знать» в форме, имеющей значение императива в других сочетаниях; дополнение отсутствует;
в эскимосском «не-знающий-есмь-я-это» — глагол, образованный от nalo «невежество» с суффиксами для первого лица субъекта и третьего лица объекта 1.
Итак, мы видим, что неоформленный материал, извлеченный из всех этих лингвистических цепей, различно формируется в каждом из языков. Каждый язык проводит свои границы в аморфной «массе мысли», по-разному располагает их и выделяет различные факторы; помещает центры тяжести в различных местах и дает им различную эмфазу. Это похоже на одну и ту же горсть песка, которая принимает совершенно различные формы, или на облако в небе, с каждой минутой меняющее свои очертания на глазах Гамлета. Подобно тому как песок может принимать различные формы, а облако вновь и вновь менять свои очертания, принимает различную форму или различную структуру в разных языках и исследуемый нами материал. Форма этого материала детерминируется только функциями языка, отсюда выводится знаковая функция и иные функции. Материал каждый раз остается субстанцией для новой формы и не может существовать иначе, как в виде субстанции для той или иной формы.
Таким образом, в лингвистическом содержании, в его процессе, мы устанавливаем специфичную форму, форму содержания, которая независима и произвольна в отношении к материалу, и формирует его в субстанцию содержания.
Не нужно долгих размышлений, чтобы видеть, что сказанное истинно и для системы содержания. Можно сказать, что парадигма в одном языке и соответствующая парадигма в другом языке покрывают одну и ту же зону материала, который, будучи абстрагирован от этих языков, представляет собой нерасчлененный аморфный континуум, на котором проложило границы формирующее действие языков.
1 Мы огвлеклись от того факта, что один и тот же материал в разных языках может быть сформирован в совершенно различных цепях: франц. je Pignore и эским. asuk или asukiaK (производное от aso, которое само по себе означает «достаточно!»).
За пределами парадигм, установленных в разных языках для обозначений цвета, мы можем, вычитая различия, найти такой аморфный континуум—цветовой спектр, в котором каждый язык произвольно устанавливает свои границы. Хотя формации в этой зоне материала большей частью приблизительно те же самые в наиболее распространенных европейских языках, нам не нужно ходить далеко, чтобы найти в них несовпадения. В уэльском английскому green «зеленый» будет соответствовать gwyrdd или glas; blue «синий» — glas; gray «серый» — glas или Jlwyd; brown «коричневый» — llwyd. Так сказать, часть спектра, занимаемая английским green, рассекается в уэльском линией, относящей часть ее к той области, в какой окажется английское слово blue, тогда как английская граница между green и blue не свойственна уэльскому. Более того, в уэльском нет границы, как в английском, между blue и gray и точно так же нет границы между gray и brown. С другой стороны, область, занимаемая английским gray, пересекается в уэльском таким образом, что половина ее относится к области английского blue, а половина к области английского brown. Схематическое изображение показывает несовпадение границ:
gwyrdd
«зеленый» green
«синий» blue glas
«серый» gray -------------------------------- .
--------------------------------------- llwyd
«Коричневый» brown
Латинский и греческий точно так же показывают расхождение с основными европейскими языками в этой области. Переход от «светлого» к «темному»,который состоит из трех областей в английском и еще во многих языках (белое, серое, черное), в других языках делится на различное число областей посредством устранения или дифференциации средней области.
Парадигмы морфем показывают то же положение вещей. Зона числа делится по-разному в языках, различающих только единственное и множественное число, в языках,.
в которых еще добавляется двойственное число (например, древнегреческий и литовский), и в языках, имеющих также паукальное или просто тройственное число (как большинство меланезийских языков, западноиндонезийский язык сангир на островах между Минданао и Целебесом и юго-восточный австралийский язык кулин в некоторых своих диалектах), а также четвертичное число (например, микро-незийский язык на островах Гилберта ). Зона времени членится по-разному (описательные формы не учитывают -ся)как в языках, имеющих только прошедшее и настоящее время (например, английский, где поэтому настоящее время занимает также ту область, которая в других языках занята будущим), так и в языках, проводящих границу между настоящим и будущим. С другой стороны, границы различны в языках, которые (как латинский, древнегреческий, французский) различают несколько видов прошедшего времени.
Это несовпадение в пределах одной и той же области материала проявляется везде. Сравним, например, такие соответствия между датским, немецким и французским:
Датский Немецкий Французский
Baum arbre
«дерево» trae-------------------------------------------
___________ Holz bois
«лес» skov Wald " ~
foret
Исходя из этого факта, мы сможем сделать вывод, что в одной из двух сущностей, являющихся функтивами знаковой функции, именно в содержании, знаковая функция образует форму, форму содержания, которая с точки зрения материала произвольна, может быть объяснена только знаковой функцией и, очевидно, солидарна с ней. В этом смысле Соссюр, различающий форму и субстанцию, безусловно, прав.
То же самое наблюдается и в другой из двух сущностей, являющихся функтивами знаковой функции, а именно в выражении. Точно так, например, как мы можем образовать зону цвета или зоны морфем, которые делятся по-разному в разных языках (т. е. каждый язык имеет свое собственное количество слов для обозначения цвета, свое собственное количество грамматических чисел, свое собственное количество времен и т.д.), мы сможем путем вычитания индивидуальных свойств при сравнении языков образовать области фонетического характера, которые делятся по-разному б разных языках. Мы можем, например, думать о фонетико-физтюлогической области движений, которая, конечно, может быть представлена в пространстве с несколькими измерениями как нерасчлененный, но поддающийся анализу континуум — например, на основе еспер-сеновской системы «антальфабетических» формул. В такую аморфную область произвольно входит в различных языках различное число фигур, поскольку границы проходят в различных точках в пределах континуума. Примером может служить континуум, образованный контуром нёба от гортани до губ. В известных языках эта зона обычно делится на три области: задняя к-область, средняя ^область и передняя р-область. Рассматривая только взрывные согласные, мы обнаруживаем, что эскимосский и латинский различают две к-области, линии разделения которых не совпадают в этих языках. Эскимосский помещает границу между увулярной и велярной областями, латинский — между велярной и велярно-палатальной. Многие языки Индии различают две 1>области: ретрофлексную и дентальную. Другим столь же очевидным континуумом является зона гласных: число гласных меняется при переходе от языка к языку благодаря несовпадениям границ. Эскимосский проводит различие между ^областью, и-областью и а-областью. В большинстве известных языков первая из них расщепляется на более узкую ьобласть и е-область, вторая — на более узкую и-область и о-об-ласть. В некоторых языках каждая из этих областей, или одна из них, может пересекаться линией, различающей округленные гласные (у, 0; и, о) и неокругленные гласные (1, е; ш, Ь; эти последние — любопытные «глухие» гласные, редкие в Европе; они обнаружены, например, в тамильском, во многих восточноалтайских языках и в румынском); по степени открытости из 1 и и могут быть образованы, кроме того, гласные, например среднего ряда и, как в норвежском и шведском, или неокругленное (4-), как в русском и т. д. В частности, вследствие необычайной подвижности языка как артикуляционного органа возможности, которыми может воспользоваться язык, бесконечно велики; но характерно то, что каждый язык устанавливает свои границы среди бесконечности возможностей.
Поскольку в отношении выражения дела обстоят, очевидно, так же, как и в отношении содержания, для нас будет удобным подчеркнуть этот параллелизм, используя ту же самую терминологию, которая была применена к. содержанию, и для выражения. Мы сможем тогда говорить, о материале выражения, и, даже если это непривычно, по-видимому, никакие факты не противоречат этому. В приведенных нами примерах континуум гласных и контур нёба являются фонетическими зонами материала, который оформлен по-разному в различных языках (в зависимостиг от специфики функций каждого языка) и который поэтому подчинен их форме выражения в качестве субстанции выражения.
Наши наблюдения относились к системе выражения; но то же самое, как в случае с содержанием, мы можем продемонстрировать и для процесса. Только благодаря когезии между системой и процессом специфичность образования системы в данном языке неизбежно отражается на процессе. Частично вследствие проводимых в системе границ, не совпадающих в различных языках, а частично вследствие возможностей реляции между фонемами в цепи (некоторые языки, например различные австралийские и африканские, совершенно не допускают групп согласных, другие имеют лишь определенные группы согласных, различные в разных языках; постановка ударения в слове также управляется различными законами в различных языках) один и тот же материал выражения может быть формирован различно в разных языках. Английское [Ьэ:'Нп], немецкое [bsr'liin], датское [ЬэеК'Н?п], японское [bsrulinu] представляют собой различие формы одного и того же материала выражения (названия города Берлин). Конечно, не имеет значения, что материал содержания в этом примере оказался тем же. Подобным же образом можно сказать, что, например, произношение английского got «получил», немецкого Gott «бог» и датского godt «хорошо» представляет собой различные формы одного и того же материала выражения; в этом примере материал выражения один и тот же, но материал содержания различен, точно так же как в датск. jeg ved det ikke и. англ. I do not know «Я не знаю» представлен один и тот же материал содержания и различный материал выражения.
Когда лицо, знакомое с функциональной системой данного языка (т. е. своего родного языка), воспринимает материал содержания или материал выражения, оно формирует его на данном языке. Существенная часть того, что в быту называется «говорить с акцентом», состоит в формировании материала выражения, согласно предрасположениям, вызванным фактами родного языка.
Из этого рассуждения, таким образом, явствует, что две сущности, включающиеся в знаковую функцию, т. е. выражение и содержание, ведут себя одинаковым образом по отношению к ней. Благодаря знаковой функции, и только благодаря ей, существуют два ее функтива, которые можно теперь точно обозначить как форму содержания и форму выражения. Подобным же образом благодаря форме содержания и форме выражения, и только благодаря им, существуют соответственно субстанция содержания и субстанция выражения, которые возникают посредством проекции формы на материал, точно так же как развернутая сеть отбрасывает тень на неразделенную поверхность.
Если вернуться к вопросу, с которого мы начали, относительно наиболее подходящего значения для слова знак, можно теперь гораздо ясней увидеть основу противоречия между взглядами традиционной и современной лингвистики. Вероятно, верно, что знак есть знак чего-то и это что-то в некотором смысле лежит за пределами самого знака. Так, слово кольцо (ring) представляет собой знак для обозначения определенного предмета на моем пальце, и этот предмет в некотором (традиционном) смысле не входит сам по себе в состав знака. Но предмет на моем пальце является сущностью субстанции содержания, а субстанция содержания благодаря знаку организуется в форму содержания и входит в состав знака наряду с другими различными сущностями субстанции содержания (например, со звонком моего телефона) 1. Выражение «знак является знаком чего-то» означает, что, содержание может подчинять себе это «что-то», выступающее в качестве субстанции содержания. Ранее мы почувствовали необходимость использовать слово мааеригл не только в связи с содержанием, но и в связи с выражением. Подобно этому и теперь в интересах ясности, вопреки ныне признаваемым понятиям, недостаточность которых становится совершенно очевидной, мы хотим говорить о знаке также и с противоположной
1 Англ. ring «кольцо* и to ring «звонить по телефону» совпадают по своему звуковому облику.— Прим. ред.
точки зрения. И действительно, мы с таким же правом можем сказать, что знак является знаком субстанции выражения. Звуковая последовательность [rig] сама по себе, как единичное явление, произнесенное hic et nunc, является сущностью субстанции выражения только благодаря знаку, поскольку она подчинена форме выражения и рассматривается благодаря ей как сущность, тождественная другим различным сущностям субстанции выражения (имеются в виду другие всевозможные произношения, иные люди или другие ситуации — для того же самого знака).
В таком случае знак, как бы это ни казалось парадоксальным, является знаком субстанции содержания и знаком субстанции выражения. Именно в этом смысле можно сказать, что знак является знаком чего-то. С другой стороны, мы не видим особого основания для того, чтобы называть знаком знак только субстанции содержания или (о чем, конечно, не может быть и речи) только субстанции выражения. Знак — это двусторонняя сущность, которая, подобно богу Янусу, глядит в двух направлениях и действует двояко: «вовне» — по отношению к субстанции выражения и «во-внутрь» — по отношению к субстанции содержания.
Вся терминология произвольна, и, следовательно, ничто не препятствует нам использовать слово знак в качестве особого обозначения формы выражения (или, если бы мы захотели, в качестве обозначения субстанции выражения, хотя это нерационально, так как ни к чему не ведет). Но представляется более удобным использовать слово знак для обозначения единицы, состоящей из формы содержания и формы выражения и установленной на основе солидарности между этими двумя формами, которую (солидарность) мы назвали знаковой функцией. В том случае, когда слово знак используется для обозначения только выражения, или части его, соответствующая терминология, хотя и объединенная в формальную систему, может привести к широко распространенному ложному представлению, согласно которому язык есть не что иное, как номенклатура или запас этикеток для существующих предметов. Слово знак всегда по своей природе связывается с идеей обозначаемого; поэтому слово знак должно использоваться таким образом, чтобы отношение между знаком и обозначаемым выступало как можно яснее и не подвергалось опасному упрощению.
Различие между выражением и содержанием и их взаимодействием в виде знаковой функции является основой структуры любого языка. Любой знак, любая система знаков, любая система фигур подчинены конечной цели существования знаков, т. е. языку, содержащему в себе форму выражения и форму содержания. Поэтому первой ступенью анализа текста должно быть разделение текста на две указанные сущности. Чтобы анализ был исчерпывающим, его нужно организовать следующим образом: на каждой ступени деления мы должны получать части наибольшей протяженности, т. е. число частей должно быть наименьшим как во всей цепи, так и в любой произвольной ее части. Например, если текст содержит и сложные и простые предложения, можно показать, что число простых предложений больше числа сложных предложений; поэтому мы не должны делить текст непосредственно на простые предложения, а обязаны разделить его сначала на сложные предложения, а затем уже сложные на простые. При проведении в жизнь этого принципа выяснится, что любой текст на первом этапе делится всегда на две, и только на две, части, минимальное число которых гарантирует их максимальную протяженность, а именно — на линию выражения и линию содержания, связанные друг с другом солидарностью посредством знаковой функции. Затем линия выражения и линия содержания каждая в свою очередь делятся дальше, естественно, с учетом их взаимодействия в знаках. Подобным же образом первое членение лингвистической системы-приведет нас к установлению двух ее парадигм: стороны выражения и стороны содержания. В качестве общих названий для линии выражения и стороны выражения, с одной стороны, и для линии содержания и стороны содержания— с другой, мы используем наименования план выражения и план содержания (обозначения, выбранные в соответствии с формулировкой де Соссюра, приведенной выше: «в ...плане... идей... и плане... звуков»).
На протяжении всего анализа данный метод приводит к наиболее ясным и простым результатам, а также проливает свет на весь механизм языка, что не имело места в прежних теориях. С этой точки зрения легко будет организовать подчиненные лингвистические дисциплины, согласно хорошо обоснованному плану, и избежать наконец старого несовершенного деления лингвистики на фонетику, морфологию, синтаксис, лексикографию и семантику — деления, неудовлетворительного во многих отношениях, и в частности перекрывающего одни понятия другими. Но, кроме того, если анализ проведен до конца, он показывает, что план выражения и план содержания могут быть исчерпывающе и непротиворечиво описаны как совершенно аналогичные по своей структуре, так что можно предвидеть идентично определяемые категории в обоих планах. Это является еще одним существенным подтверждением того взгляда, что содержание и выражение следует рассматривать как взаимосвязанные и равные во всех отношениях сущности.
Термины план выражения и план содержания, а также выражение и содержание выбраны в соответствии с установившимися понятиями и совершенно произвольны; их функциональное определение не содержит требования, чтобы тот, а не иной план называли выражением или содержанием. Они определены только по своей взаимной солидарности, и ни один из них не может быть индентифи-цирован другим образом. Они определяются противопоставительно и соотносительно как взаимно противоположные функтивы одной и той же функции.
Это проникновение в структуру знака является необходимым условием подготовки точного анализа, и в частности выявления фигур, из которых строится знак (стр. 305). На каждой ступени анализа должен быть составлен инвентарь сущностей с единообразными отношениями (стр. 300). Инвентарь должен удовлетворять нашему эмпирическому принципу (стр. 272): он должен быть исчерпывающим и предельно простым. Это требование касается любой ступени, потому что, помимо других доводов, мы не можем знать заранее, является ли данная ступень последней или нет. Оно (это требование) вдвойне важно для заключительной ступени анализа, поскольку здесь нам предстоит выявить первичные сущности, лежащие в основе системы, сущности, из которых, как мы должны показать, построены все другие сущности. И очень важно (не только ради достижения простоты решения последней ступени, но и ради достижения простоты решения в целом), чтобы на первой ступени число первичных сущностей было наименьшим. Мы формулируем это требование в виде двух принципов, принципа экономии и принципа сокращения, причем и тот и другой принцип выводятся из принципа простоты (стр. 278).
Принцип экономии. Описание производится путем применения процедуры. Процедура должна быть организована так, чтобы результат ее был наиболее про-стым, и остановлена в том случае, «ели она не ведет к дальнейшему упрощению.
Принцип сокращения. Каждая операция, входящая в процедуру, должна продолжаться или повторяться до тех лор, пока описание не станет исчерпывающим; эта операция на каждой •ступени должна вести к выявлению наименьшего числа объектов.
Мы назовем элементами сущности, получаемые в виде зшвентарей на каждой ступени деления. Применительно к анализу мы дадим следующую уточненную формулировку принципа сокращения:
Каждое деление (или каждый комплекс делений), в котором функтивы устанавливаются по данной функции, должно быть проведено так, чтобы оно вело к выявлению наименьшего числа элементов.
Для выполнения данного требования нам нужен метод, позволяющий в совершенно определенных условиях свести две сущности к одной, или, как часто говорят, отождествить две сущности х. Вообразим себе текст, разделенный на слож-
1 В связи с последней формулировкой теория прэдполагает более детальный анализ понятия лингвистического тождества. В современной литературе эта проблема рассматривалась с различных точек зрения. (См., например, Ф. де С о с с ю р, Курс общей лингвистики, М., Соцэкгиз, 1933, стр. 165; на основе иерархии типов Рассела: А. Р е n t-t i 1 á B«Actes du IVcongres international de linguistes»,K0benhavn, 1938, p. 160 ff., следуя U. S а а г n i o, Untersuchungen zur symbolischen Logik, «Acta philosophica Fennica», I, Helsingfors, 1935; cp.A. P e n 11 i 1 á & U. S a a r n i о в «Erkenntnis», IV, 1934, p. 28 ff). Полученные таким образом предварительные результаты достаточны, чтобы показать, что поиски метода, использующего формальные определения,— трудный путь и что проще найти такой метод, используя понятие сокращения. В этой связи можно отказаться от рассмотрения проблемы тождества, так как это «связано с ненужным усложнением.
ные предложения, которые в свою очередь делятся на простые предложения, а последние — на слова и т. д. На каждой ступени деления устанавливается свой инвентарь элементов.
При этом оказывается, что во многих местах текста встречается «одно и то же» сложное предложение, «одно и то же» простое предложение, «одно и то же» слово и т. д.— иными словами, можно сказать, что встречается много образцов каждого сложного предложения, каждого простого предложения, каждого слова и т. д. Эти образцы мы будем называть вариантами, а сущности, образцами которых они являются,— инвариантами. Причем мы тотчас же обнаружим, что не только сущности, но также и функции имеют варианты, так что различие между вариантами и инвариантами действительно в общем и для функтивов. Варианты выявляются непосредственно, путем механического деления цепи, но для перехода от вариантов к инвариантам на каждой ступени анализа нужно выработать специальный метод, устанавливающий необходимые критерии для подобного рода сокращения.
В современной лингвистике значительное внимание уделялось проблеме отождествления инвариантов высшей степени в плане выражения (для звукового языка речь идет о так называемых фонемах) и были сделаны первые попытки выработать такой метод сокращения. Однако часто исследователи останавливались на более или менее расплывчатом «реальном» определении фонем, не дающем объективных критериев в сомнительных случаях. Над созданием объективного метода отождествления фонем целеустремленно работали две школы, а именно лондонская школа, представителем которой является Д. Джоунз, и фонологическая школа, выросшая из Пражского лингвистического кружка, главой которого был покойный Н. С. Трубецкой. Методы отождествления, выработанные в указанных лингвистических центрах, обнаруживают характерное сходство и любопытное различие.
Сходство между ними состоит в том, что ни одна из этих школ не признает анализа текста на основе функций как предпосылку для инвентаризации. Метод, используемый ими, является индуктивным, берущим в качестве исходных данных массу индивидуальных звуков и группирующий их затем в классы звуков, так называемые фонемы. Группировка звуков в фонемы в принципе должна
производиться без учета парадигм, образуемых этими звуками. Тем не менее с удивительной непоследовагельно-стью обе школы исходят из некоторого предварительного разделения совокупности всех звуков языка на категории, анализируя отдельно согласные и отдельно гласные звуки. Но гласные и согласные рассматриваются как категории, определенные не на основе лингвистических функций, а скорее на основе нелингвистических (физиологических или физических) предпосылок. Категория гласных и категория согласных не делятся представителями этих школ в начале операции на подкатегории на основе реляции (согласно их «месту» в слоге).
Сходные черты непоследовательности в методах двух школ не вызывают удивления, поскольку дедуктивный метод, описанный нами (стр. 273), не применялся до сего времени в лингвистической науке.
С другой
стороны, различия в методе процедуры у этих двух школ представляют немалый
интерес с точки зрения методики. Обе школы считают существенным то, что фонемы
в противоположность вариантам фонем обладают различительной функцией:
взаимозамена фонем может вызвать различие в содержании (например, pet—pat), что
невозможно при взаимозамене двух вариантов одной фонемы (например, двух
оттенков е в
pet). Фонологи пражской школы ввели этот критерий в свое определение, называя
фонологическое противопоставление различительным (дистинктивным)
противопоставлением 1. Лондонская школа пошла другим путем. Д.
Джоунз, правда, признал, что фонемы различительны, но он не захотел ввести эту
черту в определение фонемы. Основанием к тому послужило существование
противопоставлений фонем, не способных вызывать различия в содержании,
поскольку такие фонемы не могут быть взаимоза-менены в одном и том же слове, т.
е. не могут находиться на одном и том же «месте» в цепи; например, h и g в
английском языке2.
Трудность возникает потому, что
1 См. «Actes du I-ег Congrès international
de linguistes», Leiden, n. d. p. 33; «Travaux du Cercle linguistique de
Prague», IV, 1931, p. 311; N. S. Trubetzkoy,
Grundzüge der Phonologie, «Travaux du Cercle linguistique de Prague», VII,
1939, p. 30.
2 D. J о n e s, «Travaux du Cercle linguistique de Prague», IV, 1931, pp.
теория Джоунза не признает того факта, что фонемы могут различаться просто тем, что принадлежат к различным категориям (помимо различия между гласными и согласными). Таким образом, Джоунз не считает достаточно различительным критерием то, что h, которая может находиться в начале слога, и g, которая может находиться только в конце слога, вступают в различительное противопоставление с другими фонемами, могущими находиться на том же«месте» (например, hat — cat, sing — sit). Поэтому лондонская школа пытается отрицать значение различительной функции, а взамен ее — по крайней мере в теории— пытается основываться на «месте» фонемы, не принимая во внимание ее различительной функции. С такой точки зрения два звука, встречающиеся на одном и том же месте, всегда принадлежат разным фонемам 1. Совершенно очевидно, что данная концепция создает новые трудности, в частности, потому, что варианты также могут находиться на одном и том же «месте» (например, различные оттенки е в слове pet). Чтобы устранить эту трудность, сторонникам данной концепции пришлось ввести, кроме фонемы, еще одно понятие — варифон (variphone),— отношение которого к фонеме не вполне ясно. Поскольку каждый новый образец фонемы необходимо является новым вариантом, каждая фонема будет иметь варианты в одном и том же «месте». Отсюда следует, что каждая фонема должна быть варифон ом. Но оказывается, хотя это и не подчеркивается, разные варифоны могут отличаться друг от друга только благодаря своему различительному противопоставлению 2.
Попытка лондонской школы избежать различительного противопоставления поучительна. Вероятно, представители этой школы думали встать на более твердую почву чистой фонетики, отказавшись от анализа содержания, для которого проблема различия и тождества могла оказаться менее надежной, поскольку в области содержания менее развит аналитический метод и труднее, по-видимому, получить объективные критерии. Очевидно, те же опасения были и у представителей Пражского кружка, так как они пыта-
1 D. J о n e s, Le maître phonétique, 1929, pp.
2 D. J о n e s, см. «Proceedings of the
International congress of pho-netic sciences» в «Archives néerlandaises tie phonétique
expérimentale», VIII—IX, 1933, p. 23.
лись использовать только то, что называется «дифференциациями интеллектуального значения». Но ученые Пражского кружка, несомненно, правы, настаивая на существенности различительного критерия как единственно релевантного. Попытка лондонской школы показывает непреодолимые трудности, возникающие в данном случае. Твердое отстаивание принципа различительности— главная заслуга Пражского кружка; во всех других случаях относительно его теории и практики в так называемой фонологии должны быть сделаны значительные оговорки.
Опыт прежних поисков метода сокращения, вероятно, говорит о том, что различительный фактор должен рассматриваться как существенный для выявления инвариантов и для различения инвариантов и вариантов. Инварианты плана выражения отличаются в том случае, если между ними имеется корреляция (например, корреляция между е и а в pet — pat), которой соответствует корреляции в плане содержания (корреляция между сущностями содержания pet и pat), так что мы можем установить реляцию между корреляцией выражения и корреляцией содержания. Эта реляция есть непосредственное следствие знаковой функции, солидарности между формой выражения и формой содержания.
Некоторые методические направления традиционной лингвистики в последнее время подошли, как мы видели, к признанию этого факта; однако соответствующий метод был серьезно разработан только для фигур плана выражения. Но, чтобы охватить структуру языка и подготовить аналитическую процедуру, чрезвычайно важно понять, что этот принцип должен быть распространен на все инварианты языка независимо от их степени или от их места в системе. Поэтому принцип действителен для всех сущностей выражения, вне зависимости от их протяженности, и не только для минимальных сущностей: он пригоден и для плана содержания в той же мере, как и для плана выражения. В действительности это всего лишь логическое следствие из признания применимости данного принципа к фигурам выражения.
Если вместо фигур мы рассмотрим знаки, и не один конкретный знак, но два или более знаков во взаимной корреляции, то всегда найдем реляцию между корреляцией выражения и корреляцией содержания. Если такая реляция отсутствует, значит мы имеем дело не с двумя различными знаками, а только с двумя различными вариантами одного и того же знака. Если замена выражения одного предложения выражением другого предложения вызывает соответствующую замену двух различных содержаний, то выражения принадлежат двум разным предложениям. Если же указанная замена не приводит к такому следствию, то это значит, что наличествует два варианта предложения в выражении, два различных образца одного и того же выражения-предложения. Это верно и для словесных выражений и для иных знаковых выражений. То же самое применительно и к фигуре независимо от ее протяженности, например к слогам. Различие между знаками и фигурами в этом отношении заключается только в том, что в случае со знаками одно и то же различие в выражении вызывает всегда одно и то же изменение в содержании, тогда как в случае с фигурами одно и то же различие в выражении может вызвать в одном отдельном случае различные изменения в содержании (например: pet — pat, led — lad, ten — tan).
Более того, рассматриваемая реляция обратима в том смысле, что различие между инвариантами и вариантами в плане содержания может быть проведено в соответствии с тем же самым критерием (мы имеем дело с двумя инвариантами содержания только тогда, когда их корреляция имеет реляцию к корреляции в плане выражения). Таким образом, практически мы имеем дело с различными инвариантами содержания, если замена одного другим может вызвать соответствующую замену в плане выражения. В отношении знаков это совершенно очевидно. Если, например, замена выражения одного предложения другим вызывает соответствующую замену содержаний, то замена содержания одного предложения другим должна вызвать соответствующую замену выражений; это то же самое явление, рассмотренное с противоположной точки зрения.
Наконец, отсюда вытекает неизбежное логическое следствие: в плане содержания точно так же, как и в плане выражения, опыт замены дает нам возможность выделить фигуры благодаря разделению минимальных содержаний знаков на функтивы (сущности и их взаимные реляции), составляющие их. Совершенно так же, как и в плане выражения, существование фигур будет всего лишь логическим следствием существования знаков. Поэтому можно с уверенностью предсказать, что такой анализ выполним.
И можно сразу добавить, что очень важно, чтобы он был выполнен, потому что такая работа является необходимой предпосылкой для исчерпывающего описания содержания. Такое исчерпывающее описание опирается на возможность объяснения и описания неограниченного числа знаков с помощью ограниченного числа фигур, в том числе с точки зрения их содержания. Требование сокращения должно быть здесь таким же, как и для плана выражения: чем меньшее число фигур содержания будет в нашем распоряжении, тем лучше мы сможем удовлетворить эмпирический принцип в его требовании наипростейшего описания.
До сих пор в лингвистике не было сделано даже попытки предпринять такое разложение знакового содержания на фигуры содержания, хотя соответствующее разложение знакового выражения на фигуры выражения так же старо, как и изобретение фонетического письма (а возможно, первое даже древнее второго, так как изобретение фонетического письма предполагает существование попыток такого анализа выражения). Данное несоответствие имело чрезвычайно катастрофические последствия: встречаясь с неограниченным числом знаков, люди считали анализ содержания неразрешимой проблемой, сизифовым трудом, неприступной вершиной.
Но процедура здесь точно такая же, как и в случае с планом выражения. Так же как выражение минимального знака посредством дальнейшего анализа на основе функций может быть разделено на меньшие компоненты с взаимными реляциями (как это имело место в древности при изобретении фонетического письма и ныне в современных фонетических теориях), так и содержание минимального знака может быть расчленено путем анализа на меньшие компоненты с взаимными реляциями.
Представим, что в ходе анализа текста на той ступени анализа, где определенные большие цепи (можно думать, например, о словесны* выражениях в языках знакомого строя) разделяются на слоги, были выделены следующие слоги: sla, sli, slai, sa, si, sai, la, li, lai. На следующей ступени, на которой слоги делятся на центральную (селектированную) и маргинальную (селектирующую) части (стр. 287), механический инвентарь категорий центральной и маргинальной частей будет соответственно a, i, ai и si, s, 1. Но поскольку ai может быть объяснено как единица, возникшая на основе реляции а и i, a si — как единица, возникшая на основе реляции s и 1, то ai и si исключаются из инвентаря элементов. Остаются лишь а и i, s и 1, которые определены по их способности вступать в упомянутые «группы» (группа согласных si и дифтонг ai). Следует заметить, что сокращение должно проводиться тогда, когда отмечаются центральная и маргинальная части слога, и не должно переноситься в следующую операцию, в которой эти части слога будут взяты в качестве объектов дальнейшего разделения. Поступать иным образом значило бы вступать в конфликт с требованием наипростейшего результата каждой частной операции. Однако если бы положение было другим, например, если бы при делении больших цепей на слоги мы нашли бы slai, но не sla, sli, sa, si, sai, la, li, lai, тогда сокращение не могло бы производиться дальше путем разделения слогов на части, и дальнейшее сокращение должно было бы быть отложено до следующей операции, в которой бы части слога служили объектами дальнейшего деления. Если бы мы, взяв другой пример, имели slai, sla, sli, но не sai, sa, si, lai, la, li, мы могли бы на этой ступени разделить ai, но не si. (Если бы мы имели slai и sla, но не sli, то разделение нельзя бы было предпринять, и тогда ai и а пришлось бы отметить как два различных инварианта. Нарушение этого правила привело бы нас к абсурду. Например, в языке, имеющем слоги а и sa, но не s, нам пришлось бы отметить в качестве инвариантов в инвентаре слогов не только а, но и s.)
В основе данного метода лежит понятие обобщения (генерализации). Сокращение может быть проведено, если можно осуществить обобщение от случая к случаю, не впадая в противоречие. Мы можем предположить в нашем примере, что si сокращается лишь в некоторых случаях, а не во всех, потому что содержание, связанное со слогом sla с неразделенным si, отличается от содержания, связанного со слогом sla с разделенным si, откуда должно вытекать, что si есть равноправный элемент наряду с s и 1. В некоторых хорошо известных языках (например, в английском) сущность t¡ может быть разделена на t и J\ поскольку такоз деление может быть обобщено на все случаи. Однако в польском tf существует как независимая сущность наряду с t и J*, причем последние могут вступать в группу tj* (функционально отличную от tf): два слога trzy «три» и czy «ли» различаются в произношении только благодаря тому, что первое имеет tj, а второе—tfr.. Таким образом, практически важно ввести здесь специальный принцип обобщения. Более того, практическое значение этого принципа проявляется во многих других местах лингвистической теории, и поэтому он должен быть утвержден в качестве одного из общих принципов теории. Нам кажется возможным доказать, что этот принцип в скрытом виде всегда присутствовал в научном исследовании, хотя, насколько нам известно, до настоящего момента он не был сформулирован. Этот принцип, имеет следующий вид:
Если один объект допускает только одно решение, а другой объект допускает двоякое решение, то в таком случае решение обобщается и считается применимым также и для объекта с двояким решением.
Правило, применимое к сокращениям, о которых говорилось здесь, может быть соответственно сформулировано следующим образом:
Сущности, которые при применении? принципа обобщения могут быть однозначно определены как сложные единицы, включающие только элементы, отмеченные в одной и той же операции, не должны определяться как. элементы.
Это правило, следовательно, может быть применено к плану содержания точно таким же образом, как и к плану выражения. Если, например, механическое составление-инвентаря на данной ступени процедуры ведет к выявлению сущностей содержания ram «баран», ewe «овца», man-«мужчина», wcman «женщина», boy «мальчик», girl «девочка», stallion «жеребец», таге «кобыла», sheep «овца» (без различия пола), human being «человеческоесущество», child «дитя», horse «лошадь» (без различия пола), he «он»,
she «она», тогда ram, ewe, man, woman, boy, girl, stallion, mare должны быть исключены из инвентаря элементов, если они могут быть объяснены однозначно как относительные единицы, включающие только he и she, с одной стороны, и sheep, human being, child, horse — с другой. Здесь, как и в плане выражения, критерием является проверка на взаимозамену, которая позволяет находить реляцию между корреляциями в обоих планах. Как взаимозамены между sai, sa и si могут вызывать взаимозамены между тремя различными содержаниями, так и взаимозамены между сущностями содержания ram, he и sheep могут вызывать взаимозамены межд> ремя различными выражениями. Ram^he-^hsep будет отличаться от ewe= she-sheep то^о так же, как si будет отличаться, например, от fl; ram=he-sheep будет отличаться от stallion= he-horse точно так же, как si будет отличаться, например, от sn.
Замена одного, и только одного, элемента другим в обоих случаях достаточна, чтобы вызвать взаимозамену в другом плане языка
В небольших примерах, рассматривавшихся нами прежде (разделение сложных предложений на простые и простых предложений на слова; разделение группы слогов на слоги и слогов на меньшие фигуры), мы в согласии с традиционными понятиями временно представляли дело так, как будто бы текст состоял только из линии выражения. В предшествующем разделе (стр. 317—318) мы пришли к тому заключению, что после разделения текста на линию выражения и на линию содержания необходимо разделить каждую из них соответственно общему принципу. Следовательно, это деление должно проводиться одинаково далеко (т. е. до конца) в обеих линиях. При продолженном разделении линии выражения мы в конце концов подойдем к границе, на которой неограниченные инвентари сводятся к ограниченным, а последние постоянно уменьшаются в размере благодаря дальнейшим операциям (стр. 300). То же наблюдается и при анализе линии содержания. Анализ на фигуры в плане выражения, можно сказать, практически состоит в сведении сущностей, входящих в неограниченные инвентари (например, словесных выражений), к сущностям, входящим в ограниченные инвентари; сведение продолжается до тех пор, пока не получится самый ограниченный инвентарь. Таким же путем проходит и анализ на фигуры в плане содержания. В то время как инвентарь содержаний слов неограничен, в языках знакомого строя даже минимальные знаки могут распределяться (на основе относительных различий) по некоторым (селектированным) инвентарям, являющимся неограниченными (например, инвентари содержаний корней), и по некоторым другим (селектирующим) инвентарям, которые являются ограниченными (например, инвентари, включающие содержания словообразовательных и словоизменительных аффиксов, т. е. деривативы и морфемы). Таким образом, на практике процедура заключается в попытке разделения сущностей, входящих в неограниченные инвентари, на сущности, входящие в ограниченные инвентари. В примере, данном выше, этот принцип отчасти выполнен: тогда как sheep, human being, child и horse остаются пока в неограниченных инвентарях, he, she как местоимения принадлежат к специальной категории, относительно определенной, с ограниченным числом членов. Дальнейшая задача будет состоять в продолжении анализа до тех пор, пока все инвентари не станут ограниченными, и как можно более ограниченными.
В этом сведении сущностей содержания в «группы» знаковое содержание приравнивается к цепи знаковых содержаний, имеющих определенные взаимные реляции. Определения, при помощи которых переводятся слова в одноязычном словаре, представляют собой явления именно такого рода, хотя словари не стремятся к сокращению (числа сущностей содержания) и поэтому не дают определений, точно соответствующих определениям, полученным в результате последовательно выполненного анализа. Но то, что устанавливается в качестве эквивалента данной сущности, когда эта сущность оказывается сокращенной, есть не что иное, как определение этой сущности, сформулированное на том же самом языке и в том же самом плане, к которому относится сама сущность. Мы не видим ничего, что препятствовало бы применению этой терминологии в отношении обоих планов. Можно назвать, например, определением анализ выражения слова pan, которое состоит из согласного р, гласного а и согласного п. Таким образом, мы подошли к определению самого понятия «определение»: под определением понимается разделение знакового содержания или знакового выражения.
Это сведение сущностей к группам элементов в некоторых случаях может быть сделано более эффективно путем выявления коннективов. Под коннективом мы понимаем1 функтив, имеющий в определенных условиях солидарность с реляцией, устанавливающей сложные единицы определенной степени. В плане выражения коннективы практически часто (но далеко не всегда) совпадают с тем, что в традиционной лингвистике называется соединительными гласными,, но отличаются от последних тем, что они определены. Гласный, возникающий в английском перед флексией в слове fishes, может быть отмечен как коннектив. В плане содержания, например, союзы часто являются коннекти-вами. Этот факт может иметь решающее значение для разделения и составления инвентаря сложных и простых предложений в языках определенной структуры. Благодаря этому мы сможем просто, уже на ступени разделения сложных предложений, не только разделить сложные предложения на части, но и свести инвентарь данного главного» и данного придаточного предложений к одному простому предложению с двумя функциональными возможностями-Главное (селектируемое) предложение и придаточное (селектирующее) предложение окажутся тогда не двумя видами простых предложений, но двумя видами «функций предложения» или двумя видами вариантов предложения. Добавим, ради полноты, что специфический порядок слов, в некоторых видах придаточных предложений может выступать как сигнал для этих вариантов предложения и, таким образом, не может помешать выполнению сокращения. Более того, судьба, постигшая два основных устоя* традиционного синтаксиса — главное и придаточное предложение, сведенных всего лишь к вариантам,— точно так же разрушает и ряд других основных его устоев. В языках близкого нам типа субъект и предикат будут вариантами* одного и того же имени (одной и той же юнкции и т. д.). Объект в языках, не имеющих объектного падежа, будет вариантом наряду с субъектом и предикатом, а в языке,, имеющем объектный падеж, где последний несет еще и другие функции, объект будет вариантом имени в этом падеже. Другими словами, разделение функтивов на два класса — инварианты и варианты,— предпринятое нами, уничтожает традиционное разграничение лингвистики на морфологию и синтаксис.
Мы должны, следовательно, выявить реляцию между корреляцией в плане выражения и корреляцией в плане содержания для всех сущностей текста в обоих планах-
Различительный фактор следует рассматривать как существенный при составлении всех инвентарей. Корреляцию в одном плане, которая имеет реляцию к корреляции в другом плане языка, мы назовем коммутацией. Это—практическое определение; в теории мы будем, конечно, искать более абстрактную и общую формулировку. Точно так же, как мы можем представить себе корреляцию и взаимозамену в парадигме, имеющей реляцию к соответствующей корреляции и к соответствующей взаимозамене парадигмы в другом плане языка, мы можем вообразить реляцию и сдвиг в цепи, который имеет реляция к соответствующей реляции и к соответствующему сдвигу в цепи в другом плане языка; в этом случае мы будем говорить о пермутации. Пермутация часто имеет место между знаками относительно большой протяженности; и можно даже определить слева как наименьшие знаки, выражение которых, а также содержание, доступны пермутации. В качестве общего термина для обозначения коммутации и пермутации мы избираем термин мутация. О производных одной и той же степени, относящихся к одному и тому же процессу или к одной и той же системе, говорят, что они образуют ряд. Мы определяем мутацию как функцию, существующую между производными первой степени одного и того же класса, функцию, имеющую реляцию к функции между другими производными первой степени одного и того же класса и принадлежащими к одному и тому же ряду. Тогда коммутация является мутацией между членами парадигмы, а пермутация — мутацией между частями цепи.
Под субституцией понимается отсутствие мутации между членами парадигмы; субституция, в нашем смысле, является поэтому противоположностью коммутации. Из данного определения следует, что некоторые сущности не имеют ни взаимной коммутации, ни взаимной субституции и именно такие сущности не входят в одну и ту же парадигму, например гласный и согласный, или Ь и д в примере Джоунза, приведенном выше.Тогда инварианты являются коррелятами с взаимной коммутацией, а варианты — коррелятами с взаимной субституцией.
Специфическая структура конкретного языка — чертыу характеризующие данный язык в противоположность другим, т. е. отличающие его от других или делающие его сходным с другими и :пределяющие типологическое место каждого языка,— устанавливается тогда, когда мы выявляем,, какие определенные категории имеет язык и каково число инвариантов, вступающих в каждую из них. Число инвариантов в пределах каждой категории устанавливается посредством коммутации. То, что мы, следуя де Соссюру, называем языковой формой, прокладывающей по-разному в разных языках свои произвольные границы в аморфном континууме субстанции, зависит исключительно от этой структуры. Все примеры, данные нами (стр. 311), показы-зывают релевантность коммутационного текста: число обозначений цветов, чисел, вре^н, рывных согласных, гласных ит. д., и т. п. установлены этим способом. Элементы содержания «дерево» (как растение и как материал) являются вариантами в датском, но инвариантами во французском и немецком языках. Элементы содержания «лес» (в смысле материала и массы деревьев) являются инвариантами в датском, но вариантами во французском. Элементы содержания «большой лес» и «небольшой лес» или «лес безотносительно к его величине» являются инвариантами во французском, но вариантами в немецком и датском языках. Единственным критерием для установления этих фактов является проверка путем коммутации.
Если старая грамматика слепо переносила категории и элементы категорий латинского языка в современные европейские языки, например в датский1, то это происходило из-за отсутствия ясного понимания значения коммутационной проверки для языкового содержания. Если языковое содержание рассматривается безотносительно к коммутации, это практически означает, что во внимание не принимается его отношение к языковому выражению через знаковую функцию. В результате в последующие годы в качестве реакции на это мы стали требовать такого грамматического метода, который исходил бы из выражения, а от него стремился найти путь к содержанию 2.
|
1 Об этом см. H. G. W i w e 1, Synspunkter for dansk sproglaere, K0benhavn, 1901,
p. 4. 2 Этому следовал и автор
настоящей работы (см. L. H j e |
После открытия коммутации во всем ее объеме выяснилось, что это требование было сформулировано неточно. С тем же правом можно требовать, чтобы изучение выражения начиналось с содержания и шло от содержания к выражению. Важно отметить, что независимо от того, заинтересованы ли мы в настоящий момент в выражении ил иг в содержании, мы ничего не поймем в структуре языка, если не будем постоянно принимать во внимание взаимодействие обоих планов. Как изучение выражения, так и изучение содержания являются изучением отношения между выражением и содержанием; каждое из этих двух направлений исследования предполагает существование другого, т. е. они взаимозависимы и поэтому не могут быть отделены друг от друга без значительного ущерба.
Как говорилось (разд. 9—11), анализ должен проводиться таким образом, чтобы в его основе лежали функции.
Лингвист должен проявлять равный интерес и к сходству языков и к их различию — к двум дополняющим друг друга сторонам одного явления. Сходство языков — это сам их структурный принцип, различие между языками — проявление этого принципа in concreto. И сходство языков,, и различие между ними заключены в самих языках, в их внутренней структуре; никакое сходство или различие между языками не бывает основано на факторах, внешних по отношению к языкам. И сходство языков, и различие между ними основывается на том, что мы, следуя де Соссю-ру, называли формой, а не на субстанции, подвергающейся формированию. A priori материал, подвергающийся формированию, можно было бы рассматривать как общий для всех языков элемент и считать его носителем сходства между языками, однако это иллюзия: материал формируется специфическим образом в разных языках, поэтому не существует универсальной формы, а существует лишь универсальный принцип образования формы. Сам по себе материал аморфен и не предполагает существования формы, но он способен к принятию формы, причем любой формы. Любые возможные внутренние разграничения присущи форме, а не материалу. Материал сам по себе недоступен для познания, так как условием познания является один из видов анализа. Материал может быть познан только благодаря наличию некоторой формы и взятый отдельно от формы не имеет научного бытия.
Поэтому невозможно считать материал (материал выражения или материал содержания) основой описания языка. Провести такое описание можно только на основе указанного формирования материала, причем структура формы одного языка будет не совпадать со структурами форм большинства других языков. Именно поэтому обречено на неудачу как построение грамматики на основе спекулятивных онтологических систем, так и построение грамматики одного языка на основе грамматики другого языка. Именно поэтому невозможно исходить из описания субстанции в качестве основы для описания языка. Наоборот, описание субстанции зависит от описания языковой формы. Старая мечта об универсальной фонетической системе и об универсальной системе значений (системе понятий) не может быть осуществлена; во всяком случае, такие системы будут оторваны от языковой реальности. Ввиду появления даже в недавнее время некоторых пережитков средневековой философии не будет лишним указать на тот факт, что для языка нельзя построить эмпирически общезначимые фонетические типы или извечную схему связи идей. Различия между языками основываются не на различных реализациях данного типа субстанции, но на различных реализациях принципа образования формы. Иными словами, различия между языками основываются на различиях формы, налагаемой на тождественный, но аморфный материал.
Соображения, развитые нами выше в полном согласии с соссюровским делением на форму и субстанцию, заставляют нас признать язык формой, а то, что лежит вне этой формы и находится от нее в функциональной зависимости, представляет собой внеязыковой материал, так называемую субстанцию. В то время как на долю лингвистики приходится анализ языковой формы, на долю многих других наук выпадает анализ субстанции. Посредством проекции данных лингвистики на данные других наук мы придем к проекции лингвистической формы на субстанцию в конкретном языке. Поскольку наложение языковой формы на материал совершается произвольно, т. е. зависит не от субстанции, а от конкретного принципа образования формы и от возможностей последующей реализации, постольку два описания — лингвистическое и нелингвистическое — должны проводиться независимо друг от друга.
Чтобы уточнить эту мысль, сделать ее более ясной и гибкой, мы укажем, какие науки должны описывать субстанцию, или, вернее, материал, тем более что до сих пор лингвистика в этом пункте имела нечеткие представления, передающиеся по традиции. Здесь мы обратим внимание на два факта:
а) Описание материала обоих
языковых планов (выра-
жения и содержания) в основном относится к сфере двух
наук: частично физики и частично психологии (мы утвер-
ждаем это без всякого отношения к некоторым концепциям
современной философии). Субстанция обоих планов может
рассматриваться частично как физическое явление (звуки
в плане выражения, предметы в плане содержания) и час-
тично как отражение этих явлений в сознании
говорящего.
Следовательно, для обоих планов необходимы физическое
и феноменологическое описания материала.
б) Исчерпывающее описание
языкового материала со-
держания требует участия всех других наук; с нашей
точки
зрения, все они, без исключения, имеют дело с языковым
содержанием.
Итак, мы пришли к тому, как нам кажется, обоснованному взгляду, что все науки группируются вокруг лингвистики. Мы свели научные сущности к двум основным видам — языкам и неязыкам и обнаружили отношения, или функцию, между ними*
Позднее у нас будет возможность обсудить природу этой функции между языком и неязыком и изучить характер предпосылки и следствия, наличествующих в данном частном случае. В то же самое время нам придется расширить и изменить предварительно нарисованную картину. Все сказанное здесь, в частности о соссюровской форме и субстанции, имеет только предварительный характер. Согласую принятой нами точке зрения, мы приходим к заключению, ято как различные специальные неязыковые науки могут должны анализировать языковой материал, отвлекаясь ют языковой формы, так и лингвистика может и должна изучать языковую форму, отвлекаясь от материала, который может быть подчинен этой форме в обоих планах. Поскольку материал содержания и материал выражения достаточным образом и совершенно однозначно описываются неязыковыми науками, лингвистике следует отвести специальную задачу описания языковой формы, для того чтобы таким путем сделать возможной проекцию формы на неязыковые сущности, которые с точки зрения языка являются субстанцией. Лингвистика должна видеть свою главную задачу в построении науки о выражении и науки о содержании на внутренней и функциональной основе; она должна построить науку о выражении без обращения к фонетическим или феноменологическим предпосылкам и науку о содержании без обращения к онтологическим или феноменологическим предпосылкам (но, конечно, не избегающую эпистемологических предпосылок, лежащих в основе любой науки). В такую лингвистику в отличие от традиционной в качестве науки о выражении не будет входить фонетика, а в качестве науки о содержании — семантика. Такая наука была бы алгеброй языка, оперирующей безыменными сущностями, т. е. произвольно названными сущностями без естественного обозначения (иными словами, обозначения, мотивированного через отношение к субстанции).
Поскольку лингвистика стоит перед этой главной задачей, решению которой до сих пор не уделялось внимания в лингвистических исследованиях, нужно быть готовым к вдумчивой теоретической и исследовательской работе. Что касается языкового выражения, то начало этой работе было положено в некоторых ограниченных областях в недавнее время
Со
времени своего возникновения настоящая лингвистическая теория была вдохновлена
этой идеей; она стремилась создать такую имманентную алгебру языка. Чтобы подчеркнуть
отличие данной теории от предшествующей лингвистики и ее абсолютную
независимость от неязыковой субстанции, мы дали ей специальное название,
которое использовалось в подготовительных работах начиная
с
1 Описание категорий выражения на чисто нефонетической основе проведено Л. Блумфилдом для английского языка и отчасти для других языков («Language»,New York, 1933, pp.130 ff.),Джорджем Л.Трейджером для польского языка («Acta lingüistica», I, 1939, p. 179), Хансом Фогтом для норвежского" языка («Norsk tidsskrift for sprogvidenskap», XII, 1942, p. 5), X. Й. Ульдаллем для датского языка (Proceedings of the Second international congress of phonetic sciences, Cambridge, 1936, p. 54 ff.) и для готтентотского языка («Africa», XII, 1939, pp. 369 ff.), А.-Бьеру-мом (Bjerrum) дчя датского диалекта в Fjolde («Fjoldemâlets lydsystem», 1944), Е. Куриловичем для древнегреческого («Travaux du Cerclel ingui-stique de Copenhague», V, 1949, p. 56), Кнудом Тогебю для французского («Structure immanente de la langue française», 1951) и Л. Ельмслевом для литовского языка («Studi bal t ici», VI,e 1936—1937, pp. 1 ff.) и для датского («Selskab for nordisk filologi», Arsberetning, 1948—1949—1950, pp. 12—23).
Уже в «Mémoire sur le sisteme primitif des voyelles», Leipzig, 1879, Ф. де Соссюра ясно и сознательно представлена данная точка зрения; метод был блестяще сформулирован его учеником А. Сеше («Programme et méthodes de la linguistique théorique», Paris, 1908, pp. 111, 133, 151).
и используем термин глоссема для обозначения минимальных единиц формы, которые теория устанавливает в качестве основы для описания, т. е., иными словами, для обозначения неразложимых инвариантов. Такое специальное обозначение не было бы необходимым, если бы термин лингвистика не использовался часто неправильно, означая безуспешное изучение языка с внеязыковых точек зрения.
Соссюровское различие между «формой» и «субстанцией» лишь относительно обосновано, так как употребление этих терминов рационально лишь в пределах языка: «форма» означает в таком случае языковую ферму, а «субстанция»,, как мы видели,—языковую субстанцию, или материал. Сами по себе понятия «форма» и «субстанция» в абсолютном смысле имеют более широкое значение, но мы не можем их универсализировать, не вызывая опасности терминологической путаницы. Нужно, конечно, решительно подчеркнуть, что «субстанция» не противопоставляется понятию функции, но означает целое, которое само по себе функционально и которое определенным образом соотнесено с данной «формой», точно так же как материал соотнесен с языковой формой. Но и нелингвистический анализ материала, предпринимаемый неязыковыми науками, ведет по самой природе материи к выявлению «фермы» по существу того же самого вида, что и языковая «форма», хотя и имеющей неязыковую природу. Мы считаем возможным предположить, что некоторые из общих принципов, установленных нами в начальных параграфах настоящей работы, ценны не только для лингвистики, но и для науки в целом, по крайней мере таковым представляется принцип исключительного значения функций при анализе (стр. 283). Таким образом, то, что с одной точки зрения является «субстанцией», с другой точки зрения является «формой». Это связано с тем, что функтивы обозначают лишь конечные точки, или точки пересечения функций, а также с тем, что только функциональная сеть зависимостей познаваема и имеет научное бытие, в то время как «субстанция» в онтологическом смысле остается метафизическим понятием.
Неязыковой анализ материала, проведенный в форме дедукции (в нашем смысле), должен привести к выявлению неязыковой иерархии, имеющей функцию к языковой иерархии, выявленной путем лингвистической дедукции.
Мы назовем языковую иерархию языковой схемой, а производные неязыковой иерархии, подчиненные языковой схеме,—языковым узусом. Мы будем в дальнейшем говорить, что языковой узус манифестирует языковую схему; функция, существующая между языковой схемой и языковым узусом, будет названа манифестацией. Это предварительные, рабочие (операциональные) термины.
В языковой схеме, как и в языковом узусе, некоторые сущности могут быть сведены к образцам некоторых других сущностей (см. разд. 14). Любой функтив в пределах схемы и безотносительно к манифестации можно расчленить на варианты. Это следует из самого определения варианта (стр. 331). Более того, членение универсально, а не индивидуально (стр. 299), поскольку любой функтив всегда может быть расчленен неограниченное число раз на произвольное число вариантов. Варианты поэтому, как правило, виртуальны, подобно несводимым инвариантам (согласно данным определениям; см. стр. 299), в то время как только сводимые инварианты могут быть реализованы.
В современной науке о выражении, ориентирующейся на фонетику, обычно разграничивают два вида вариантов — так называемые «свободные» варианты, выступающие независимо от окружений, и «связанные», или «обусловленные» (иногда — но мы не рекомендуем этого выражения—их называют «комбинаторными»), варианты, которые появляются только в некоторых окружениях в цепи. Если анализ выполнен тщательно, любая сущность выражения может иметь столько связанных вариантов, сколько имеется возможных реляций в цепи. И далее, если анализ выполнен тщательно, любая сущность выражения может иметь столько свободных вариантов, сколько имеется возможных образцов, так как для достаточно чувствительного экспериментально-фонетического исследования два образца одного и того же звука речи никогда не дадут абсолютно полного совпадения. «Свободные» варианты мы будем называть здесь вариациями, а «связанные» варианты — вариатами. Вариации определяются как комбинационные варианты, поскольку они не предопределяют существование каких-либо сущностей в цепи и сами не предопределяются существованием последних; вариации включаются в комбинацию. Вариаты определяются как солидарные варианты, ибо данный вариат всегда предопределяет существование данного вариата другого инварианта (или другой разновидности инварианта) в цепи и предопределяется существованием последнего: в слог \а входят два вариата двух различных инвариантов, а именно вариат 1:, который может выступать только с а, и вариат а, который может выступать только с 1; между ними имеется солидарность.
Распределение вариантов по двум категориям, предлагаемое современной наукой о выражении, имеет, как можно видеть, функциональное значение и может быть проведено повсюду. В этой связи, учитывая настоящее положение в лингвистике, важно подчеркнуть, что расчленение на варианты в науке о содержании так же возможно и необходимо, как и в науке о выражении. Все так называемые контекстуальные значения манифестируют вариаты, и частные значения, кроме того, манифестируют вариации. Более того, для обоих языковых планов в соответствии с требованием простейшего описания важно, чтобы членение на вариации предшествовало членению на вариаты, поскольку инвариант должен быть сначала расчленен на вариаты и уже затем вариаты должны быть расчленены на вариации: вариации специфицируют вариаты. Но, по-видимому, новое расчленение на вариаты может быть связано с исчерпывающим членением на вариации и так далее; в той мере, в какой это возможно, необходима последовательная спецификация.
При проведении расчленения инварианта на вариаты для каждого индивидуального «места» достигается несводимый вариат, и расчленение на вариаты исчерпано. Вариат, который не может таким образом быть дальше расчленен на вариаты, мы назовем локализованным вариатом. Если выполнено расчленение локализованного вариата на вариации вплоть до индивидуальных разновидностей, то достигнута несводимая вариация, и расчленение на вариации исчерпано. Вариацию, которая не может быть дальше расчленена на вариации, мы назовем индивидом. Иногда можно расчленить индивид снова на вариаты в соответствии с различными «местами», в которых может появляться данный индивид; в таких случаях имеет место последовательная спецификация.
Тот факт, что расчленение на варианты может быть исчерпано на данной стадии, не противоречит виртуальности вариантов. При условии последовательной спецификации членение на варианты в принципе неограниченно. Но вместе с тем членение на варианты оказывается неограниченным также на его индивидуальной ступени даже тогда, когда оно исчерпано. Это объясняется тем, что число вариантов в неограниченном тексте будет всегда неограниченно, а число возможных членений, посредством которого членение на варианты даже на конкретной ступени может быть исчерпано, будет, таким образом, тоже неограниченным.
Если последовательная спецификация не может быть продолжена, и иерархия оказывается исчерпанной при разделении вариатов на вариации, которые не могут снова быть расчленены на вариаты, то в некотором эпистемологическом смысле можно сказать, что рассматриваемый объект не подлежит дальнейшему научному описанию. Цель науки заключается всегда в регистрации когезий, и если объект предоставляет только возможность регистрации констелляций или характеризуется отсутствием функции, точное рассмотрение объекта уже невозможно. Сказать, что предметом науки является регистрация когезий,— это значит установить, что наука всегда стремится познать объекты как следствие определенного основания или причины. Но если объект может быть разделен только на такие объекты, о которых в равной мере можно сказать, что они являются следствиями или результатами всего или ничего, продолжение научного анализа становится бесполезным.
A priori можно представить себе, что любая наука, выполняющая условия, которые мы требуем для лингвистической теории, на заключительном этапе дедукции придет к ситуации, при которой нельзя будет обнаружить никаких следствий или воздействий причин. Тогда единственно возможным подходом к вариациям будет статистический подход, подобный тому, который Эбергард Цвир-нер пытался систематически применить в отношении фонетического выражения языков г. Если, однако, этот эксперимент будет выполнен точно, объектом такого «фонометрического» подхода должен быть не индуктивно найденный класс звуков, но установленный дедуктивно лингвистически локализованный вариат высшей степени.
Выше (стр. 330) мы заметили, что сущности, обычно рассматриваемые традиционным синтаксисом,— главные предложения и придаточные предложения, члены предложения, такие, как субъект, именной предикат, объект и т. д.,— являются вариантами. Употребляя введенную нами тер-
минологию, мы можем ради точности добавить, что они являются вариатами. Традиционный синтаксис (понимаемый как изучение связей между словами) занимается главным образом изучением вариатов в плане содержания, хотя это изучение никогда не является исчерпывающим. Поскольку каждое разделение вариантов предполагает существование выделенных инвариантов, синтаксис нельзя рри-знать самостоятельной дисциплиной.
Класс, имеющий функцию к одному классу или многим другим в одном и том же ряду, мы назовем суммой. Синтагматическую сумму мы назовем единицей, а парадагмати-ческую—категорией. Таким образом, единица есть цепь, имеющая реляцию к одной или многим другим цепям в одном и том же ряду, а категория есть парадигма, имеющая корреляцию к одной или многим другим парадигмам в том же ряду. Под установлением (establishment) мы понимаем реляцию, которая существует между суммой и функцией, входящей в нее, и которую функция выбирает в качестве постоянной; в этом случае говорят, что функция устанавливает сумму, а сумма устанавливается функцией. Так, например, в парадигматике (языковой системы) мы можем заметить существование различных категорий, имеющих взаимную корреляцию, каждая из которых, в частности, установлена корреляцией между ее членами. Эта корреляция в случае категорий инвариантов является коммутацией; в случае категорий вариантов это — субституция. Подобным же образом в синтагматике (языковом процессе, тексте) мы можем наблюдать существование различных единиц, имеющих взаимную реляцию, каждая из которых, в частности, устанавливается реляцией между ее частями.
Из этих определений следует, что функции всегда существуют либо между суммами, либо между функциями; другими словами, каждая сущность является суммой. При этом число вариантов неограниченно, и членение на варианты может быть продолжено бесконечно, так что каждая сущность может рассматриваться как сумма и в каждом случае именно как сумма вариантов. Эта точка зрения необходимо связана с требованием исчерпывающего описания.
В теории это означает, что сущность есть не что иное, как две или более сущностей с взаимной функцией — факт, который еще раз подчеркивает, что только функции имеют научнее бытие (стр. 283)
В практике в отношении анализа особенно важно понять, что реляция существует только между категориями.
Анализ должен быть построен таким образом, чтобы пригодная для анализа основа выбиралась в соответствии с эмпирическим принципом и принципами, вытекающими из него. Представим себе, что в качестве основы для анализа выбрана селекция. Тогда в первой операции данная цепь разделяется на селекционные единицы первой степени; категорию, полученную из всех единиц, мы назовем функциональной категорией. Под последней, следовательно, понимается категория функтивов, устаногленных в единичном анализе с данной функцией, взятой за основу анализа. В пределах такой функциональной категории можно выделить 4 вида функтивов:
1. ФунктиЕы, которые могут рыступать только как селектированные.
2. Функтивы, которые могут выступать только как селектирующие.
3. Функтивы, которые могут выступать и как селектированные и как селектирующие.
4. Функтивы, не выступающие ни как селектированные, ни как селектирующие (т.е. функтивы, включающиеся только в солидарности или в комбинации, или совсем не включающиеся в реляции).
Каждую из перечисленных категорий мы назовем фун-ктивной
категорией; таким образом, под функтивной категорией понимается категория,
определяемая посредством членения функциональной категории согласно функтивным
возможностям. Операция анализа состоит в выяснении того, какие из этих
Возьмем опять-таки конкретный пример деления цепи на главные и придаточные предложения. Главные предложения будут принадлежать к 1-й функтивной категории, придаточные предложения — ко 2-й функтивной категории. Для простоты вообразим, что 3-я и 4-я категории оказались виртуальными. Теперь ясно, что такое выделение не может означать, что каждое индивидуальное придаточное селектирует каждое индивидуальное главное предложение: индивидуальное придаточное предложение не нуждается в присутствии какого-либо определенного главного предложения, но лишь в присутствии любого главного предложения. Таким образом, только категория главных предложений селектируется категорией придаточных предложений; селекция существует между функтивными категориями, тогда как реляция, существующая как следствие этой селекции между членом одной функтивной категории и членом другой, может быть иной, например комбинацией.
Одной из задач, стоящих перед лингвистикой, является' установление общего исчисления реляций между элементами, которые соответствуют определенным реляциям между функтивными категориями.
Если основой анализа является солидарность или комбинация, т. е. синтагматическая реципроция, то функтивными категориями будут:
1. Функтивы, которые могут выступать только как солидарные.
2. Функтивы, которые могут выступать только как комбинированные.
3. Функтивы, которые могут выступать и как солидарные и как комбинированные.
4. Функтивы, не выступающие ни как солидарные, ни как комбинированные (т. е. функтивы, включающиеся только в селекции или не включающиеся ни в какую реляцию).
Здесь точно так же солидарность и комбинация будут иметь место между функтивными категориями, в то время как между элементами могут наблюдаться другие отношения. Выше (стр. 286) мы встречались с этим явлением при рассмотрении латинских именных морфем: категория числа и категория падежа имеют взаимную солидарность, но между конкретным числом и конкретным падежом существует комбинация.
Мы сможем теперь остановиться на явлении, известном в традиционной грамматике под именем синкретизма, а в современной фонемике под названием нейтрализации. Оно заключается в том, что коммутация между двумя инвариантами в некоторых условиях пропадает. Известными примерами, которые мы также можем использовать, являются синкретизм именительного и винительного падежа среднего рода (и в некоторых других случаях) в латинском языке, а также нейтрализация между датскими р и b в конце слога (таким образом, слово top может произноситься либо с р, либо с Ь).
Для подобных случаев мы будем употреблять термин устранение (suspension) и введем следующее общее определение: если дан функтив, существующий в определенных условиях и отсутствующий в других определенных условиях, то говорят, что там, где функтив присутствует, имеет место приложение (application) функтива (в этих условиях функтив прилагается), а там, где функтив отсутствует, имеет место устранение функтива или его отсутствие (функтив устраняется или отсутствует в этих условиях).
Устраненную мутацию между двумя функтивами мы назовем совпадением (overlapping), а категорию, установленную совпадением, назовем (в обоих планах языка) синкретизмом. Так, например, мы говорим, что именительный и винительный падежи в латинском языке или р и Ь в датском языке имеют взаимное совпадение или включаются в совпадение и что эти сущности вместе с совпадением образуют синкретизм, или, что каждая из сущностей вступает в синкретизм.
Из данных определений следует: когда две сущности в одних условиях выявлены на основе коммутационного испытания как инварианты, а в других условиях они включаются в совпадение, то в последних они будут вариантами и только их синкретизм будет инвариантом. В обоих примерах условия состоят в реляциях, в которые включаются данные сущности в цепи: коммутация между именительным и винительным падежами в латинском языке (которая прилагается, например, в первом склонении)устраняется, когда,например, именительный или винительный падежи включаются в реляцию со средним родом; коммутация же между р и b в датском языке (которая имеет место, например, в начальной позиции раеге «груша» — baere «нести») устраняется, ког-дар или b вкл очаются в реляцию с предшествующей центральной частью слога.
Необходимо понять, что реляция, существующая в данных случаях, есть реляция между вариантами. Сущность, присутствие которой является необходимым условием для совпадения именительного и винительного падежей, есть вариат среднего рода, солидарный с группой именительный — винительный; а сущность, чье присутствие является необходимым условием для совпадения р и Ь, - вариат центральной части слога, солидарный с последующими р/Ь.
Такую солидарность между вариантом, с одной стороны, и совпадением — с другой, мы назовем доминацией; мы будем говорить, что данный вариант доминирует в совпадении \ а совпадение доминируется данным вариантом.
Особое преимущество установления такого рода формального определения заключается в том, что мы сможем в дальнейшем различать обязательную и факультативную доминацию, не обращаясь к социологическим предпосылкам, что неизбежно вызвало бы «реальные» определения этих терминов. Такое обращение к социологическим явлениям в лучшем случае усложнило бы аппарат предпосылок нашей теории и привело бы к конфликту с принципом простоты, а в худшем случае внесло бы (в теорию) метафизические предпосылки и таким образом вступило бы в противоречие с эмпирическим принципом и особенно с требованием четких определений. Такие понятия, как обязательный и факультативный, согласно ныне принятым явным или скрытым «реальным» определениям, предполагают существование понятия социальной нормы, которое оказалось излишним в нашей лингвистической теории. Мы можем теперь просто определить обязательную доминацию как доминацию, доминант которой по отношению к синкретизму является в ар и атом, а факультативную доминацию как доминацию, доминант которой по отношению к синкретизму является вариацией. Когда в определенных условиях совпадение обязательно, между доминантом, с одной стороны, и синкретизмом — с другой, существует солидарность. Когда в определенных условиях совпадение факультативно, между доминантом и синкретизмом существует комбинация.
Синкретизмы манифестируются двумя способами: как коалесценции и как импликации. Под коалесценцией мы понимаем такую манифестацию синкретизма, которая с
1 Вместо доминации во взятых здесь примерах мы можем использовать более специфичный термин и говорить о синкретизации, поскольку термин доминация может применяться в более широком смысле и распространен также на случаи недостаточности (defectiveness) точки зрения субстанциональной иерархии идентична манифестации либо всех, либо ни одного из функтивов, вступающих в синкретизм. Синкретизмы, приведенные выше в качестве примеров, манифестируются как коалесценции, в которых манифестация идентична манифестации обоих функтивов, вступающих в синкретизм. Так, синкретизм именительного и винительного падежей имеет значение «именительно-винительный» (в различных контекстах это значение вызывает манифестацию вариатов, которые обычно имеют именительный и винительный падежи). Точно так же синкретизм р/Ь произносится таким же путем, как обычно произносится р и Ь (в различных связях с юми жз самыми манифестациями вариата). Примером синкретизма, манифестация которого не идентична манифестации ни одного из функтивов, вступающих в синкретизм, может служить совпадение различных гласных в некоторых акцентуальных условиях в русском и английском языках, где синкретизм принимает качество ]э1. Под имгликацией мы понимаем манифестацию синкретизма, которая с точки зрения субстанциональной иерархии идентична манифестации одного или более функтивов, вступающих в синкретизм, но не всех. Если в языке глухой и звонкий согласные взаимозаменимы (коммутабельны), но их коммутация устраняется перед другим согласным, так что глухой согласный произносится звонко перед звонким согласным, то тогда имеет место импликация. Из включающихся в импликацию функтивов тот, манифестация которого идентична с манифестацией синкретизма, определяется как имплицируемый другим функтивом, а последний — как имплицирующий. Таким образом, можно сказать, что в нашем примере глухой согласный в определенных условиях имплицирует звонкий согласный или что звонкий согласный в этих условиях имплицируется глухим. Если синкретизм между звонким и глухим согласным осуществляется таким образом (так обстоит дело, например, в славянских языках), что не только глухой согласный произносится звонко перед звонким, но также и звонкий произносится глухо перед глухим, то импликация является не однсстсроннсй (унилатеральной), но двусторонней или многосторонней (билатеральной или мультилатеральной): звонкий имплицирует глухой и глухой имплицирует звонкий во взаимоисключающих условиях.
Мы обращаем внимание на тот факт, что употребление
термина имгликация согласуется с логистическим термином и является только частным случаем последнего. Импликация является функцией «если — то», ее следствием с той только разницей, что в наших примерах она имеет место не между суждениями, а между сущностями меньшей протяженности. Если мы имеем глоссематическую сущность выражения р, находящуюся в некоторой реляции к другой такой сущности, то мы получаем q. Логическая связь между предпосылками представляется нам всего лишь другим специальным случаем лингвистической импликации г.
Синкретизм может быть разрешимым или неразрешимым. Разрешить синкретизм это значит ввести вариат синкретизма, который не еклю :ается в совпадение, устанавливающее синкретизм. Если несмотря на синкретизм, мы можем рассматривать слово templum в одном контексте как именительный падеж, а в другом — как винительный падеж, то это потому, что синкретизм именительного и винительного падежей в латинском языке в этих примерах разрешим. Мы находим разрешение в пределах категории именительного — винительного падежей, т. е. в пределах синкретизма, выбирая вариат, не гключгющийся в совпадение (например, вариат именительного падежа от domus и вариат винительного падежа от domum), и искусственно вводя эти сущности содержания в templum вместо падежной сущности, входящей в него; это делается в силу аналогического заключения, которое основывается на принципе обобщения. Синкретизм разрешим только в том случае, если возможны такие аналогические заключения, основывающиеся на результатах, которые дает анализ лингвистической схемы. Такие обобщающие аналогические заключения невозможны в случае с top, и, следовательно, мы должны признать синкретизм р/Ь неразрешимым.
Цепь с неразрешенно-разрешимым синкретизмом можно назвать актуализированной, а цепь с разрешенно-раз-решимым синкретизмом — идеальной. Данное различие эквивалентно различию между точным и грубым способами изображения, и оба э^и вида изображения еозможны, таким образом,на основе анализа лингвистической схемы.
Когда мы разрешаем синкретизм и создаем идеальную систему изображения, воспроизведенный ею (написание
1 Сходство становится еще более близким, rev и ргесматривать предпосылки как сложные имена. См. J. J 0 rge г sen, «The Journals of Unified Science», VIII, 1939, pp. 233 ff. и IX, 194 >, pp. 185 ff или произношение) синкретизм, представленный одним из его членов, будет сам по себе импликацией, в которой синкретизм имплицирует данный член. Нам кажется, что это должно соответствовать анализу логического заключения, которое, согласно концепции современных логиков, является чисто лингвистической операцией, а поэтому и разъяснения следует ждать от лингвистических предпосылок. Ранее (стр. 290) мы надеялись определить логическое заключение как анализ предпосланного суждения. Мы можем добавить теперь более точное утверждение, в соответствии с которым предпосланное суждение может, по-видимому, рассматриваться как разрешимый синкретизм своих следствий; логическое заключение является тогда расчленением предпосланного суждения, расчленением, состоящим в разрешении данного синкретизма, выступающего как импликация.
В общем нам кажется, что понятие синкретизма, полученное из чисто лингвистических предпосылок, могло бы быть с успехом использовано для освещения различных якобы неязыковых явлений. Таким образом, вероятно, удастся разрешить общую проблему отношения между классом и сегментом. Поскольку парадигма рассматривается не просто как сумма членов (класс как множество в терминологии Рассела), но как что-то отличное от своих членов (класс как целое), постольку она представляется разрешимым синкретизмом своих членов; путем разрешения синкретизма класс как целое превращается в класс как множество. Следовательно, должно быть ясно, что, если мы хотим попытаться придать точное значение слову понятие, мы должны рассматривать понятие как разрешимый синкретизм между предметами (именно между предметами, входящими в понятие).
В синкретизм может вступать, кроме эксплицитных сущностей, также нулевая сущность, имеющая особое значение для лингвистического анализа. Нередко наблюдается потребность в признании существования скрытых (латентных) или факультативных языковых сущностей, в частности «фонем» г. Так, на основе некоторых результатов анализа можно утверждать существование латентного d/t во
Как мы уже видели (разд. 9—И), анализ заключается в установлении функций. При принятии такой точки зрения необходимо будет предвидеть возможность того, чта установление некоторых функций в силу солидарности между функцией и функтивом может заставить нас интерполировать некоторые функтивы, недоступные непосредственному восприятию. Подобная интерполяция называется катализом.
Практически катализ — необходимое условие для проведения анализа. Например, анализ латинского языка приводит нас к выводу, что предлог sine селектирует отложительный падеж (управляет отложительным падежом) (см. стр. 285), т.е., согласно определению, присутствие отложительного падежа в тексте является необходимым условием для присутствия sine (но не наоборот). Ясно, что этот результат не может быть достигнут чисто механическим наблюдением над сущностями, выступающими в конкретных текстах. Мы можем легко представить себе конкретный текст, в котором sine выступает без сопровождающего его отложительного падежа, текст, в-силу тех или иных причин прерванный или незавершенный (поврежденная над^ гшсь, фрагмент, незаконченное письменное или устное высказывание). Как правило, определение любых связей должно исключить такие не поддающиеся учету случаи речевой практики (accidents de la parole). Но явления в конкретных текстах, не поддающиеся механической констатации связей, не ограничиваются только таким видом непреднамеренных нарушений. Хорошо известно, что и апозиопесис и аббревиатура являются постоянным и существенным элементом в экономии языкового узуса (ср. высказывания: Как мило! Если бы только имел! Потому! и т. д.). Если бы при анализе исследователь ограничился установлением отношений на этой основе, он кончил бы, по всей вероятности, простой регистрацией механических комбинаций (в противовес задаче науки, стр. 340).
Требование исчерпывающего описания, однако, приводит к тому, что, устанавливая апозиопезисы и подобные им явления, мы признаем их как таковые, поскольку анализ в одинаковой мере должен выявлять и внешние реляции, которыми обладают действительно наблюдаемые сущности, и когезий, выходящие за пределы данной сущности. Если мы имеем дело с латинским текстом, обрывающимся на sine, мы все же можем отметить когезию (селекцию) с отложительным падежом, т. е. необходимое условие для sine может интерполироваться; соответственно следует поступать во всех других случаях. Эта интерполяция основания, стоящего за следствием, производится в согласии с принципом обобщения.
С другой стороны, в катализе мы должны стараться не вводить в текст сущностей, для включения которых нет твердых оснований. В случае с sine мы твердо знаем, что здесь требуется отложительный падеж. Мы знаем также, что латинский отложительный падеж имеет свои предпосылки: он требует сосуществований некоторых других морфем в цепи; и мы знаем относительно цепи морфем, выступающих с отложительным падежом, что она предполагает наличие основы. Поскольку, однако, отложительный падеж не солидарен с какой-либо конкретной морфемой в каждой категории, а солидарен только с определенной категорией морфем (стр. 342) и поскольку цепь морфем, включающая падеж, число и род (в некоторых случаях вместе с морфемой сравнения), имеет когезий не с конкретной именной основой, а с категорией всех именных основ, мы не можем вводить в операцию катализа какое-либо конкретное имя в отложительном падеже с данным sine. Таким образом, то, что вводится здесь катализом, в большинстве случаев является не индивидуальной сущностью, а неразрешимым синкретизмом между всеми сущностями, которые могут находиться на данном «месте» в цепи. В случае с sine мы знаем, к счастью, что необходимой предпосылкой существования sine может быть только отложительный падеж; но в отношении сущностей, которых требует сам отложительный падеж, мы знаем только, что они имеют то или иное число, тот или иной род, те или иные морфемы сравнения (конечно, в границах возможностей латинского инвентаря) и ту или иную основу. Фактически морфема отложительного падежа предполагает существование одной из этих сущностей, безразлично какой, а катализ должен лишь отметить этот факт.
Катализ мы определяем как выделение когезий путем замены одной сущности другой сущностью, которая находится в отношении субституции к первой. В нашем примере sine — замененная сущность, a sine + отложительный падеж (+ когезивный синкретизм) — заменяющая сущность. Заменяющая сущность всегда эквивалентна замененной (катализированной) сущности 4- интерполированная или добавляемая (энкатализированная) сущность. Как мы видели, относительно энкатализированной сущности правильно утверждение, что она часто, но не обязательно представляет синкретизм, далее, часто, но не обязательно является латентом (латентные сущности могут устанавливаться только катализом при применении принципа обобщения) и, наконец, она всегда обязательно, если она является сущностью содержания, имеет нуль выражения, а если — сущностью выражения,—нуль содержания; последнее есть следствие содержащегося в определении требования субституции между замененной и заменяющей сущностью.
По существу на основе соображений и определений, данных в предшествующих разделах настоящей работы и уточненных и дополненных необходимым количеством правил технического порядка, лингвистическая теория предписывает анализ текста, который ведет нас к выявлению языковой формы, скрытой за непосредственно доступной чувственному восприятию «субстанцией», и к установлению скрытой за текстом системы языка, состоящей из категорий, из определений которых могут быть выведены возможные единицы языка. Ядром этой процедуры является катализ, благодаря которому форма энкатализируется в субстанцию, а язык энкатализируется в текст. Процедура чисто формальна в том смысле, что она рассматривает единицы языка как состоящие из числа фигур, для которых существуют определенные правила трансформации. Эти правила устанавливаются без учета субстанции, в которую манифестируются фигуры и единицы; лингвистическая иерархия, а следовательно, и лингвистическая дедукция независимы от физических, физиологических и вообще от неязыковых иерархий и дедукций, ведущих к описанию «субстанции». Поэтому не следует ждать от этой дедуктивной процедурь? каких-либо выводов семантического или фонетического порядка; как для языкового выражения, так и для языкового содержания процедура —это лишь «лингвистическая алгебра», представляющая собой формальную основу для упорядочения дедукций неязыковой «субстанции». «Алгебраические» сущности, которыми оперирует процедура, не имеют естественного обозначения, но, конечно, должны называться так или иначе; это наименование произвольно I* обладает пригодностью в согласии со всем характером лингвистической теории. Произвольность наименований обусловливает тот факт, что они вовсе не требуют манифестации; их пригодность есть выражение того, что они выбираются так, чтобы упорядочить информацию о манифестации наипростейшим образом. На основе произвольной реляции между формой и субстанцией одна и та же сущность лингвистической формы может манифестироваться в совершенно различных субстанциональных формах при переходе от одного языка к другим; проекция иерархии форм на иерархию субстанции может существенно различаться от языка к языку.
Процедура руководствуется основными принципами (стр. 272, 277, 319, 327), из которых специально для анализа текста мы можем затем дедуцировать принцип, названный нами принципом исчерпывающего описания:
Любое деление (или комплекс де* лений), при котором выявляются функтивы с данной функцией в качестве-основы деления, должно быть организовано таким образом, чтобы она могло непротиворечиво привести к установлению наибольшего числа реализованных функтивных категорий в пределах наибольшего числа функциональных категорий.
Практически это означает, что при делении текста мы не должны пропускать ни одной ступени, ибо это может вызвать возвращение анализа к предшествующим этапам (стр. 317); анализ должен идти в направлении от инвариантов, имеющих наибольшую возможную протяженность, к инвариантам, имеющим наименьшую возможную протяженность, так что между этими двумя крайними точками следует пройти наибольшее возможное число производных ступеней.
Уже в этом пункте наш анализ существенно отличается от традиционного. Последний не касался ни тех частей текста, которые имеют очень большую протяженность, ни тех частей текста, которые имеют маленькую протяжен ность. Открыто или безоговорочно традиционный анализ устанавливал, что работа лингвиста начинается с разделения сложных предложений на простые предложения, в то время как изучение больших частей текста, групп предложений и т. п. нужно отнести к области других наук — главным образом к логике и психологии. Согласно этому взгляду, лингвист или грамматик, столкнувшись с неана-лизированным текстом, например с текстом, состоящим из всего написанного или сказанного по-датски, должен быть способен совершить прыжок сразу на ту ступень, где происходит разделение на простые предложения. Теоретически он должен, по-видимому, считать, что логико-психологический анализ больших частей текста уже совершен. Практически, однако, ему вовсе не придется заботиться о том, сделан ли в действительности такой анализ или нет, а если сделан, то в какой мере он может считаться удовлетворительным с точки зрения лингвиста.
Вопрос, поднятый нами здесь, не есть вопрос о разделении труда, но вопрос о размещении объектов в соответствии с их определениями. С этой точки зрения анализ текста является неизбежным долгом лингвиста, включая анализ частей текста, имеющих большую протяженность. Надо попытаться разделить текст на основе селекции и реци-проции, и на каждой ступени анализа следует искать части наибольшей протяженности. Нетрудно обнаружить, что языковой текст очень большой или неограниченной протяженности дает возможности для разделения на части большой протяженности, определяемые по взаимной селекции, солидарности, или комбинации. Самым первым из этих разделений является разделение на линию содержания и линию выражения, которые солидарны. Когда последние будут подвергнуты дальнейшему членению, будет возможно и необходимо, inter alia, разделить линию содержания на литературные жанры и затем провести разграничение между науками, предопределяющими (селектирующими) и предопределенными (селектированными), Систематика изучения литературы и науки находит таким образом свое естественное место в рамках лингвистической теории. При разделении наук лингвистическая теория сможет найти в самой себе и свое собственное определение. На последующей ступени процедуры более обширные части текста должны быть разделены на произведения отдельных авторов, отдельные работы, главы, параграфы и т. п., а затем уже на сложные предложения и простые предложения. На этом этапе деления, inter alia, силлогизмы будут разделены на посылки и заключения; по-видимому, это та стадия лингвистического анализа, с которой связаны многие проблемы формальной логики. Во всем этом мы видим значительное расширение перспектив, рамок и возможностей лингвистической теории, а также основу для осознанного и организованного сотрудничества между лингвистами в более узком смысле и специалистами целого ряда дисциплин, которые до сих пор, и по-видимому неправильно, не допускались в сферу лингвистической науки.
В заключительных операциях анализа лингвистическая теория приведет к разделению, нисходящему к сущностям меньшей протяженности, чем те, которые рассматривались до сих пор как неразложимые инварианты. Это верно не только для плана содержания, где, как мы видели, традиционная лингвистика довела анализ далеко не до конца, но также и для плана выражения. В обоих планах разделение, основанное на реляции, закончится инвентаризацией таксем, т. е. виртуальных элементов; для плана выражения таксемами grosso modo будут лингвистические формы, которые манифестируются в фонемах. Но в этой связи следует сделать ту оговорку, что анализ, выполненный в соответствии с принципом простоты, часто ведет к иным результатам, чем обычный фонемический анализ. Известно, что эти таксемы обычно делятся далее на основе универсального деления, которое имеет место, когда они в соответствии со специальными правилами распределяются по системам из двух, трех и большего числа измерений г. Мы не можем здесь рассмотреть эти специальные правила, основанные на том факте, что лингвистические элементы одной и той же категории различаются не только по количеству, но и качественно 2. В принципе мы должны довольствоваться лишь указанием на тот до сих пор не замеченный лингвистами факт, что когда инвентарь таксем «упорядочивается в систему», то логическим следствием этого является дальнейшее разделение отдельной таксемы. Представим себе, например, что отмечена категория с инвентарем, включающим 9 таксем, и что, исходя из специальных правил качественного деления, последние могут быть размещены в систему из 2 измерений с тремя членами в каждом измерении, так что 9 может быть представлено как произведение 3x3. Тогда члены измерений сами будут частями таксем, поскольку каждая из 9 таксем теперь оказывается представленной как единица, включающая один член одного измерения и один член другого. 9 таксем, следовательно, могут быть описаны как производные 3+ -4-3=6 инвариантов, а именно членов измерений. Таким образом, мы приходим к более простому описанию и в большей степени удовлетворяем требованию уточненного принципа сокращения (стр. 319). Два измерения будут как категории солидарны, и каждый член одного измерения вступит в комбинацию с каждым членом другого измерения. Члены измерения будут представлены таким образом как части таксем и как неразложимые инварианты. Может ли быть так «упорядочен в систему» инвентарь таксем или нет, зависит в основном от размера инвентаря. Если такое
1 См., например, системы, установленные автором в кт гг «La calégorie des cas», I—II, «Acta Jutlandica», VII, 1 и IX, 2, 1935—1957. Соответствующие системы могут быть установлены и для плана вы-рачсе шя.
2 См. «La catégorie des cas», I, pp. 112; ср. Jens Holt, Etudes d'aspect,
«Acta Jutlandica», XV, 2, 1943, pp. 26. Исчерпывающее изложение этой стороны лингвистической теории (представленное Линг« вистическому кружку 27 апреля
упорядочение может быть выполнено, члены измерений, а не таксемы будут конечными точками анализа; эти конечные точки мы называем глоссемами. И если считать, что одна таксема выражения манифестируется одной фонемой, то глоссема выражения будет манифестироваться частью фонемы.
После того как доведена до конца синтагматическая дедукция текста, следует приступить к парадигматической дедукции. Здесь язык членится на категории, распределяемые как категории текстуального анализа таксем высшей степени; из этих категорий путем синтеза могут быть дедуцированы все возможные единицы языка. Оказывается, что обе стороны (оба плана) языка имеют совершенно аналогичную категориальную структуру — открытие, которое, как нам кажется, имеет далеко идущее значение для понимания структурального принципа языка или вообще «сущности» семиотики. Представляется, что подобное последовательно выполненное описание языка на основе эмпирического принципа не допускает существования таких дисциплин, как синтаксис или наука о частях речи. Как мы видели, сущности синтаксиса чаще всего являются вариатами, а «части речи» старой грамматики — сущностями, которые на основе нового определения следует найти вновь в совершенно различных местах в пределах иерархии единиц.
Наука о категориях, однако, предполагает такой обширный и взаимосвязанный аппарат терминов и определений, что ее части не могут быть описаны без обращения к целому;поэтому в пролегоменах к теории она может быть изложена только как учение об определяющих ее единицах.
В отношении выбора и ограничения объектов в предшествующих разделах (см. стр. 280) мы следовали за общераспространенной лингвистической концепцией, рассматривая «естественный» язык как единственный объект лингвистической теории. Но в то же время (стр. 280) мы указали на перспективу расширения нашей точки зрения и теперь в последующих разделах (21—23) переходим к выполнению обещанного. При этом мы подчеркиваем, что расширение горизонтов не принимает форму произвольного и необязательного придатка, но что, напротив, именно тогда, когда мы ограничиваем себя рассмотрением только «естественного» языка, эти новые горизонты вытекают из изучения «естественного» языка и утверждают себя с неизбежной логической последовательностью. Если лингвист хочет уяснить себе объект своей науки, он должен обратиться к областям, считавшимся по традиции чуждыми лингвистике. Этот факт, кстати, уже оставил значительный след на нашем изложении, поскольку, начиная со специальных предпосылок, сам характер постановки проблем вынуждал нас обратиться к более общим эпистемологическим принципам.
И, действительно, совершенно ясно, что не только общие соображения, высказанные нами, но и введенные нами более специальные термины применимы как к «естественному» языку, так и к языку в более широком смысле. Именно потому, что теория построена таким образом, что лингвистическая форма рассматривается без учета «субстанции» (материала), наш аппарат легко можно применить к любой структуре, форма которой аналогична форме «естественного» языка. Наши примеры взяты из «естественного» языка, и мы сами исходили из него. Однако то, что мы установили и проиллюстрировали примерами, по-видимому, не является специфичным для «естественного» языка, а принадлежит более широкому кругу явлений. Подобная универсальная применимость к знаковым системам (или к системам фигур, служащим для образования знака) как целому обнаруживается при изучении функций и их анализа (разд. 9—11, 17), при изучении знаков (разд. 12), выражения и содержания, формы, субстанции и материала (разд. 13, 15), коммутации и субституции, вариантов, инвариантов и классификации вариантов (разд. 14, 16), класса и сегмента (разделы 10, 18), а также катализа (разд 19). Иными словами, «естественный» язык может быть описан на основе теории, обладающей минимальной спецификой и предполагающей дальнейшие следствия.
Нам уже приходилось указывать на это при случае. Мы сочли возможным сделать утверждение об универсальном характере понятий «процесс» и «система» и их взаимосвязи (стр. 270), и наш взгляд на «естественный» язык заставил нас включить в теорию языка важные аспекты литературоведения, общей философии науки и формальной логики (стр. 354); мы не смогли обойти и некоторых почти неизбежных замечаний о природе логического суждения (стр. 291, 347).
В то же время мы были вынуждены обозреть большое число специальных наук, не связанных непосредственно с лингвистикой, но выступающих в качестве материала содержания для лингвистики; нам пришлось также провести границу между языком и неязыком (стр. 335), временный характер которой мы, впрочем, подчеркивали.
Построенная нами лингвистическая теория сохраняется или рушится вместе с принципом, на котором она построена и который мы назвали змпирическим принципом (стр.272). Это заставляет нас признать (с необходимыми ограничениями, касающимися самой терминглогии; ср. стр. 308, 335) соссюровское разделение на форму и «субстанцию» в качестве логической необходимости, из чего следует, что сама по себе «субстанция» не может быть определена в пределах языка. Мы должны были представить себе совершенно различные субстанции (с точки зрения иерархии субстанции), подчиненные одной и той же языковой форме; sto логически вытекает из произвольного отношения между языковой формой и материалом.
Долгое господство традиционной фонетики ограничивало понятия лингвистов даже в области «естественного» языка, причем изучение языка было явно незмпирическим, т. е. непригодным вследствие своего неисчерпывающего характера. Считалось, что субстанция выражения в разговорном языке должна состоять исключительно из «звуков». Таким образом, как указывалось, в частности Цвирнера-ми, был упущен тот факт, что речь сопровождается мимикой и жестами и некоторые речевые элементы могут быть заменены последними и что в действительности, как говорят Цвирнеры, в механизме «естественного» языка участвуют не только так называемые органы речи (гортань, рот и нос), но и все связки мускулов 1.
Далее, можно заменить обычную субстанцию звука, мимики и жеста какой-либо другой, оказавшейся пригодной в измененных внешних условиях. Таким образом, та же самая языковая форма может манифестироваться (проявляться) также и в письме, как это имеет место в фонетической и фонемической записях и в так называемых фонетических системах письма, как, например, в финском
1 Eberhard Z w i r n
e r и Kurt Z w i r n e r, «Archives néerlandaises de phonét'que
expérimentale», XIII, 1937, p. 112.
языке. Здесь мы имеем дело с графической «субстанцией»г предназначенной исключительно для глаза, которую вовсе не нужно переводить в фонетическую «субстанцию», чтобы понять смысл. И эта графическая «субстанция» может быть с точки зрения субстанции как таковой совершенно различных видов. Могут быть также и иные «субстанции»; стоит лишь вспомнить о морских кодах флажками, которые прекрасно могут использоваться для манифестации «естественного» языка, например английского, или о языке жестов у глухонемых.
Против изложенной точки зрения часто выдвигались два довода. Первый из них подчеркивает, что все эти субстанции являются «производными» по отношению к субстанции звуков, мимики и жестов и «искусственными» в противоположность «естественности» последних; говорят, что возможно даже несколько ступеней этой «производ-ности», когда, например, код флажками или язык жестов у глухонемых исходит от письменности, которая в свою очередь исходит от «естественного» звукового языка. Другой довод заключается в том, что различие в субстанции сопровождается во многих случаях изменением языковой формы; так, не все системы письма «фонетичны», но при анализе они приведут нас к установлению инвентаря таксем, а, возможно, частично и категорий, отличных от инвентаря разговорного языка.
Первый из доводов не имеет силы, поскольку тот фактг что одна манифестация является «производной» по отношению к другой, не меняет того, что она все же является* манифестацией данной языковой формы. Более того, не всегда ясно, что является «производным», а что нет; мы не должны забывать, что открытие алфавитного письма теряется в доистории \ так что утверждение, будто алфавит основывается на фонетическом анализе — одна из возможных исторических гипотез; он может основываться также и на формальном анализе языковой структуры2. Но во всяком случае, как признано современной лингвисти-
1 Бэртран Рассел совершенно правильно замечает, что мы не располагаем фактами для решения вопроса о том, речь или письмо является более древней формой человеческого выражения («An outline of philosophy», London, 1927, p. 47).
2 По этому вопросу см. работу
автора в «Archiv für vergleichende Phonetik», II, 1938, pp.
кой, диахронические соображения не имеют ничего общего с синхроническим описанием.
Другой довод несостоятелен потому, что он не опровергает общего факта манифестации языковой формы в данной субстанции. Однако наблюдение, лежащее в основе этого довода, интересно, так как оно показывает, что различные системы выражения могут соответствовать одной и той же системе содержания. Следовательно, задача лингвиста-теоретика состоит не только в описании действительно существующей системы выражения, но и в исчислении того, какие системы выражения вообще возможны для данной системы содержания и наоборот. Однако то, что любая система языкового выражения может манифестироваться в чрезвычайно различных субстанциях выражения1, является наглядным фактом.
Таким образом, различные фонетические и различные письменные узусы можно подвести под систему выражения одной и той же языковой схемы. Язык может испытать изменение фонетической природы, не затрагивающее системы выражения языковой схемы, и точно так же он может испытать изменение чисто семантической природы, не затрагивающее системы содержания. Только таким образом можно провести различие между фонетическими изменениями и семантическими изменениями, с одной стороны, и фсрмальными изменениями — с другой.
С нашей точки зрения во всем этом нет ничего удивительного. Сущности языковой формы имеют «алгебраическую» природу и не имеют естественного обозначения; поэтому они могут быть обозначены произвольно самыми различными способами.
Эти различные возможные обозначения по субстанции не затрагивают теорию языковой схемы. Ее положение не зависит от них. Главная задача теоретика — выявить
1 05 отношэнии мгжду письменностью и рзчью см. A P e n 11 i 1 à и U S a a r n i о в «Erkenntnis», IV, 1934, pp. 28 ff. и H. J. U 1 d a 1 1 в ^Congrès international des sciences anthropologiques et ethnologiques», Compte rendu de U d3uxième session, Kobenhavn, 1939, p. 374. Из более старых исследований письма со структуральной точки зрения см. сс^бзнно И. Б о д у э н д е К у р т е к е, Об отношении русского письма к русскому языку, СПб., 1912, и Ф. де С о с с ю р, Курс общей лингвистики, особенно стр. 196. Ср.такжз статью с несколько неясным решэнием пооолемы: Joseph V а с h e k, Zum Problem der geschriebenen Sprache, TCLP, VIII, 1939, p. 94 ff. Анализ письма безотносительно к звуку еще не производился.
путем определений структуральный принцип языка, из которого может быть дедуцировано общее исчисление в форме типологии, категориями которой являются индивидуальные языки, или вернее, индивидуальные языковые типы. Здесь нужно предвидеть все возможности, включая и те, которые являются виртуальными в мире опыта или остаются вне «естественной» или «действительной» манифестации.
В этом общем исчислении не стоит вопрос о том, манифестируются ли индивидуальные структурные типы, но лишь о том, способны ли они манифестироваться и, nota bene, способны ли они манифестироваться в любой субстанции. Субстанция, таким образом, не является необходимой предпосылкой для существования языковой формы, но языковая форма является необходимой предпосылкой для существования субстанции. Манифестация, иными словами, есть селекция, постоянной в которой является языковая форма, а переменной — субстанция; мы формально определяем манифестацию как селекцию между иерархиями и между дериватами различных иерархий. Постоянная в манифестации (манифестированное) может, в согласии с Соссюром, быть названа формой, и если форма является языком, мы называем ее языковой схемой г. Переменная в манифестации (манифестирующее) может быть (также в согласии с Соссюром) названа субстанцией; субстанцию, манифестирующую языковую схему, мы назовем языковым узусом.
Исходя из этих предпосылок мы приходим к формальному определению семиотики как иерархии, любой из сегментов которой допускает дальнейшее деление на классы, определяемые на основе взаимной реляции, так что любой из этих классов допускает деление на дериваты, определяемые на основе взаимной мутации.
Это определение, представляющее не что иное, как формальное следствие всего сказанного выше, обязывает лингвиста считать предметом своего исследования не только «естественный» каждодневный язык,но и любую семи-
1 Термин схема употребляется здесь вместо термина модель (pattern), предложенного в моей статье «Langue et Dare le» (Cahiers F. de Saussure, II, 1942, p. 43).
отику — любую структуру, аналогичную языку и удовлетворяющую данному определению. Язык (в обычном смысле) может рассматриваться как специальный случай этого более общего объекта, и его специфические характеристики, касающиеся только языкового узуса, не влияют на данное определение.
Здесь мы снова хотим указать, что речь идет не столько» о практическом разделении труда, сколько о выявлении объекта путем определения. Лингвист может и должен в. своей исследовательской работе сосредоточивать свое внимание на «естественных» языках, а другим, имеющим лучшую подготовку, главным образом логикам, предоставить исследование других семиотических структур. Но лингвист не может безнаказанно изучать язык, не имея более широкого кругозора с ориентацией на аналогичные структуры. Он даже может извлечь из этого практическую выгоду, потому что некоторые из таких структур проще по своей конструкции, чем языки, и поэтому удобны в качестве моделей в предварительной работе. Кроме того, на) основе чисто лингвистических предпосылок стало ясно, что между логиками и лингвистами должно быть особенно тесное сотрудничество.
Со времен Соссюра лингвистам было известно, что язык, не может изучаться изолированно. Соссюр требовал в качестве основы для лингвистики в узком смысле создания дисциплины, названной им семиологией (от jrjjieîov «знак»). Поэтому незадолго до второй мировой войны отдельными лингвистами и лингвистическими кружками, заинтересованными в изучении основ этой науки (в частности* в Чехословакии), были сделаны серьезные попытки начать изучение других знаковых (но не языковых) систем, а именно народных обычаев, искусства и литературы,, на более широкой семиологической основе 1.
1 Ср., inter alia, Р. Bogatyrev, Pííspévek k strukturální ef-nografii, «Slovenská Miscellanea», Bratislava, 1931; его же, Fimkcno-Strukturálna m^toda a iné metody etnografie i folkloristiky, «Stovenské pohl'ady», LI, 10, 1935; его же, Funkcie kroja na moravskomSlovensku, «Spisy národopisného odboru Matice slovenskej», Г, Matica slovenská, 1937 (французское резюме, стр. 68); Jan Mukafovsky, Estetická funkce, norma a hodnota jako sociálni fakty (Fonction, norme et valeur esthétiques соттг faits sociaux),Praha, 1936; его же, L'art comme fait sémiologique (оттиск без выходных данных). Более полная работа по общей семиологии была сделана Е. В u у s s e n s„ Les langages et je discours (Collection Lebè^tie), Bruxelles, 1943.
Верно, что в «Курсе» Соссюра эта общая дисциплина представляется построенной в основном на социологической и психологической основе. В то же время Соссюр намечает нечто, что может быть понято лишь как наука о чистой форме, где концепция языка принимает вид абстрактной трансформационной структуры, которую он объясняет через сравнение с аналогичными структурами. Так, он отмечает, что, может быть, самая существенная черта семиологической структуры повторяется в структурах, называемых играми, например в шахматах, которым он уделяет большое внимание. Именно эти соображения нужно выдвинуть на первый план, если мы хотим создать лингвистику в широком смысле, «семиологию» на имманентной основе. И именно эти соображения делают возможным и необходимым тесное сотрудничество лингвистов и логиков. Как раз знаковые системы и системы игр были взяты современными логиками в качестве центрального объекта и рассматривались ими как абстрактные трансформационные системы; тем самым они подошли к изучению языка именно с этих позиций Таким образом, в указанном смысле представляется плодотворным и необходимым установить общую точку зрения для большого числа дисциплин, от изучения литературы, искусства, музыки,истории вплоть до логики и математики с тем, чтобы с этой общей точки зрения данные науки концентрировались бы вокруг ряда лингвистически определенных проблем. Каждая наука смогла бы внести свой вклад в семиотику, исследуя, до какой степени и каким образом их объекты подчиняются анализу, согласованному с требованиями лингвистической теории. Таким образом, эти дисциплины предстанут, по-видимому, в новом свете, и исследователи, возможно, придут к их критическому пересмотру. Таким путем на основе взаимного сотрудничества окажется возможным создать общую энциклопедию знаковых структур.
В этой чрезвычайно обширной сфере проблем нас в настоящий момент особенно интересуют два вопроса: п е р-в ы й: какое место в этом множестве семиотических структур будет уделено языку? Второй: где лежат границы между семиотикой и несемиотикой?
1 Основксй работой является книга Р. Кг риала «Logische Syrtax der Sprache», Wien, 1934; расширенное издание — «The logical syrUx of language», 1937.
Язык может быть определен как парадигматика, чьи парадигмы манифестируются любым материалом, а текст — соответственно, как синтагматика, цепи которой, если они распространены бесконечно, манифестируются любым материалом. Под материалом мы понимаем класс переменных, которые манифестируют более чем одну цепь при более чем одной синтагматике и более чем одну парадигму при более чем одной парадигматике.
Практически язык является семиотикой, в которую могут быть переведены все другие семиотики — как все другие языки, так и все другие мыслимые семиотические структуры. Эта переводимость основывается на том факте, что языки и только они одни способны давать форму любому материалу 1; в языке и только в нем мы можем «претворить невыразимое в выразимое» 2. Именно это свойство делает язык таким, каков он есть, т. е. способным удовлетворить требованиям общения в любой ситуации. Мы не можем здесь исследовать основу этого замечательного свойства; нет сомнения, что оно покоится на структуральной особенности, на которую мы могли бы пролить более яркий свет, если бы знали больше о специфической структуре неязыковых семиотик. Можно сделать заключение, что данное свойство языка обусловлено неограниченной возможностью образования знаков и очень свободными правилами образования единиц большой протяженности (предложения и т. д.). Это свойственно любому языку и, с другой стороны, позволяет языку порождать ложные, противоречивые, неточные, грубые и неэстетические формулировки наряду с формулировками истинными, непротиворечивыми, точными, красивыми и эстетичными. Грамматические правила языка независимы от какой-либо шкалы значимостей (scale of values) — логических, эстетических или этических; и вообще язык не зависит ни от какой специфической целеустановки.
Если мы хотим исследовать границу между семиотикой и несемиотикой, ясно a priori, что игры лежат поблизости от этой границы или, может быть, на самой границе. Исследуя структуру игр, сопоставляя ее с семиотическими струк-
1 Мы сделали это
наблюдение независимо от польского логика Альфреда Тарского («Studia
philosophica», I, Lwow, 1935); см. J 0 r g e n-sen, Traekaf deduktionsteoriens udvikling i
den nyere tid (Festsskrift udg. af K0benhavns Universitet, nov. 1937), p. 15.
2 Kierkegaard.
турами, не являющимися играми, интересно сравнить способы рассмотрения структур игр, существовавшие до сих пор, как со стороны лингвистики, так и со стороны логики, независимо друг от друга. С точки зрения логики большое внимание уделялось тому факту, что игра, например шахматы, есть трансформационная система по существу той же самой структуры, что и семиотика (например, математическая семиотика), и существовала тенденция рассматривать игру как случай простой модели, как нормативный образец семиотики. С лингвистической точки зрения аналогию видели здесь в том факте, что игра является системой значимостей, аналогичных экономическим стоимостям. Язык же и другие системы значимостей рассматривались как нормативные для понятия игры. Оба пути рассуждения имеют исторические основания. Логическая теория знаков берет начало в математике Гильберта, рассматривавшего систему математических символов как систему фигур выражения без всякого учета их содержания; причем правила трансформации этих фигур данная теория, не учитывая возможных интерпретаций, описывала таким же образом, как описываются правила игр. Этот метод был усовершенствован польскими логиками в их «металогике» и доведен до конца Р. Карнапом в его теории знака, где в принципе любая семиотика рассматривается как система выражения без учета содержания. С этой точки зрения в любой семиотике, т. е. в любом описании семиотики, можно заменить inhaltliche Redeweise через formale Redeweise 1. Знаковая теория лингвистики, с другой стороны, имеет глубокие корни в традиции, согласно которой знак определяется своим значением. Именно в рамках этой традиции решал данную проблему Соссюр. Он уточняет ее и находит для нее обоснование, вводя понятие стоимости. Результатом этого явилось признание формы содержания и двусторонней природы знака, что ведет к теории знака, построенной на взаимодействии формы содержания и формы выражения в принципе коммутации.
Со стороны логики, где продолжаются дебаты о природе знака, проблема сводится в основном к вопросу о но-
1 Вводный исторический сбзор
см. J. J
минализме или реализме Для лингвистической теории языка, введение в которую представляет настоящий очерк, вопрос заключается не в этом; он заключается скорее в том, должен ли быть материал содержания вовлечен в саму знаковую теорию. Поскольку материал содержания оказывается излишним для определения и описания семиотической схемы, нужны и достаточны формальное изложение и номиналистический подход; с другой стороны, формальное и номиналистическое описание в лингвистической теории не ограничены формой выражения, но находят свой объект во взаимодействии формы выражения и формы содержания. Соссюровское различие между формой и субстанцией чрезвычайно существенно для современного состояния проблемы в логистике.
На этой основе логистика сможет также увидеть как различие, так и сходство между играми и семиотиками, не являющимися играми. Решающим для вопроса о том, имеем ли мы дело со знаком или нет, является вовсе не факт его интерпретации, т. е. подчинение ему материала содержания. Ввиду селекции между семиотической схемой и семиотическим узусом в исчислении лингвистической теории существуют системы, не интерпретированные, но лишь доступные интерпретации. С этой точки зрения тогда не существует разницы между, например, шахматами и чистой алгеброй, с одной стороны, и языком — с другой. Но если мы хотим решить, до какой степени игра или другая квазизнаковая система вроде чистой алгебры являются или не являются семиотиками, мы должны выяснить, необходимо ли для их исчерпывающего описания иметь дело с двумя планами, или принцип простоты может быть применен таким образом, что будет достаточно операции с одним планом.
Предпосылкой необходимости оперировать двумя планами должен быть тот факт, что два плана, будучи экспериментально установлены, не могут иметь абсолютно тождественной структуры, т. е. взаимно однозначного соответствия между функтивами одного плана и функтивами другого плана. Мы выразим это, сказав, что в данном случае два плана не должны быть конформальны. Два функтива называются конформальными, если любой конкретный де-
1 Так, например, у и. Бааггио в работе, приведенной на стр. 39, прим.
риват одного функтива без
исключения вступает в те же самые функции, что и любой конкретный дериват другого функтива, и
наоборот. Мы можем, следовательно, сформулировать
правило: два опытным путем установленных сегмента одного и того же
класса будут сведены к одному сегменту, если они конформальны и не коммутабельны. Испытание,
устанавливающее это правило, называемое нами
деривационным испытанием, предписывается
лингвистической теорией для каждого конкретного этапа анализа текста соотносительно с
коммутационным испытанием; оба испытания вместе необходимы для того, чтобы решить вопрос, является ли данный
объект семиотикой или нет. Не будем затрагивать здесь применения деривационного испытания
к семиотическим дериватам высших степеней (в процессе), но рассмотрим лишь дериваты первой степени — планы семиотики. Они (т. е. планы семиотики) не
коммутабельны, и основным фактором в решении вопроса о том, рассматривать ли их как различные или идентичные сущности (в последнем
случае приложение лингвистической теории к данному объекту исключается), является лишь их конформальность или
неконформальность. Индуктивный опыт показывает, что для всех до сих пор исследованных языков
деривационное испытание дает отрицательный ответ. Без сомнения, отрицательный ответ будет получен и для некоторых других
структур, считавшихся до сих пор семиотиками, или для
тех, которые должны считаться семиотиками на основе деривационного испытания. Но вместе с тем
деривационное испытание дает положительный ответ для многих таких структур,
которые современная теория любит называть семиотиками. Это видно на примере чистых игр;
в их интерпретации имеется одна сущность содержания, соответствующая одной сущности выражения (шахматной
фигуре и т. п.), так что если экспериментально построить оба плана,
функциональная сеть будет одинакова в обоих из них. Такая структура не является
семиотикой в том смысле, какой вкладывает в этот
термин лингвистическая теория. Мы должны предоставить специалистам
различных областей решать, могут ли быть определены с этой точки зрения как семиотики, например,
так называемые символические системы математики и логики или некоторых видов
искусства, например музыки. По-видимому, не исключена возможность, что логическая концепция
семиотики как одноплановой есть результат того, что исходным пунктом были
взяты структуры, которые, согласно нашему определению, не являются семиотиками
(отсюда их преждевременное обобщение) и которые поэтому фундаментально
отличаются от истинно семиотических структур. Термин
символические системы предполагается использовать для таких структур, которые
могут быть интерпретированы (т. е. которым может быть подчинен материал
содержания), но которые не являются двуплановыми (т. е. при наличии которых
принцип простоты не позволяет нам энкатализировать форму в содержание).
Лингвисты высказывали некоторые опасения относительно применения термина символ
к сущностям, стоящим в чисто произвольном отношении к
их интерпе-тации 1. С этой точки зрения символ должен использоваться
только для сущностей, изоморфных со своей интерпретацией, т. е. сущностей,
являющихся изображениями или эмблемами: например, фигура Христа скульптора
Торваль-дсена — символ сострадания; молот и серп как символ коммунизма; весы
как символ правосудия; сюда же относятся и ономатопоэтические слова в сфере
языка. Но в логистике есть обыкновение использовать символ в более широком
смысле, и кажется удобным применять это слово к интерпретируемым
несемиотическим сущностям. Видимо, существует близость между интерпретируемыми
единицами игры и изоморфичными символами; и те и другие не допускают
дальнейшего анализа на фигуры, что характерно для знаков. Дискуссия о природе
знака, проходившая недавно* у лингвистов, справедливо привлекла внимание к
грамматическому характеру изоморфичных символов 2. Это та же мысль,
что излагалась нами выше, но в традиционной формулировке.
В предшествующих разделах, сознательно прибегая к упрощению, мы рассматривали «естественный» язык в качестве единственного объекта лингвистической теории. В последнем разделе, несмотря на значительное расширение кругозора, мы все еще действовали так, как если бы единственным объектом теории была денотативная семиотика. Под денотативной семиотикой мы понимаем такую семио-
1 Так, Соссюр (см. «Курс общей лингвистики», М., 1933, стр. 127 и сл.) определяет символ как непроизвольный (мотивированный).
2 Е. В u у s ь е n s, «Acta lingüistica», II, 1940—1941, р. 85.
тику, ни один из планов которой не является семиотикой. Предельно расширяя кругозор, мы можем указать, что существуют также семиотики, план выражения которых является семиотикой, и существуют семиотики, план содержания которых является семиотикой. Первую мы будем называть коннотативной семиотикой, вторую — метасе-миотикой. Поскольку план выражения и план содержания определены только в противопоставлении друг к другу* определения, данные нами здесь коннотативной семиотике и метасемиотике, являются предварительными, «реальными» определениями, которые мы не можем считать даже операциональными.
Когда в разделе 21 мы дали определение семиотике, это определение относилось не к индивидуальной семиотике, противопоставленной другим семиотикам, но к семиоти-кам, противопоставленным несемиотикам, т. е. оно относилось к семиотике как высшему типу иерархии, к языку (la langue) как понятию или к классу как целому. Относительно индивидуальной семиотики противопоставленной другим семиотикам, мы можем сказать, что лингвист-теоретик предвидит ее в своем исчислении как возможный тип структуры. С другой стороны, мы еще не касались вопроса о том, как удается лингвисту-теоретику узнать и выделить отдельную семиотику как таковую при анализе текста. Подготавливая анализ, мы исходим из молчаливого предположения, что данный текст представляет собой единую семиотику, а не смешение двух или нескольких семиотик.
Другими словами, чтобы построить простую модель ситуации, мы допускали, что данный текст обладает структурной однородностью, т. е. что мы можем энкатализиро-вать в текст только одну семиотическую систему. Однако эта предпосылка оказывается недейственной на практике. Наоборот, любой текст, достаточно большой, чтобы из него можно было вывести систему, приложимую к другим текстам, обычно содержит производные элементы, принадлежащие разным системам. Различные части текста и части его частей могут состоять, таким образом, из:
1. Различных стилистических форм (характеризуемых разного рода ограничениями: стихи, проза, различные видь^ их смешения).
2. Различных стилей (творческий стиль и чисто подражательный, так называемый нормальный стиль; творческий и в то же самое время подражательный стиль, называемый архаическим).
3. Различных оценочных стилей (value-styles) (высокий оценочный стиль и низкий, так называемый вульгарный; существует также нейтральный оценочный стиль — не высокий и не низкий).
4. Различных средств (media) (речь, письмо, жесты, сигнальные коды флажками и т. д.).
5. Различных эмоциональных тонов (сердитый, радостный и т. д.).
6. Различных идиом, среди которых следует различать:
а)
разные говоры (vernaculars) (язык того или иного кол-
лектива, жаргоны различных групп и профессий);
б) различные национальные языки;
в)
различные региональные языки (общенародный язык,
локальный диалект и т. д.);
г) различные индивидуальные особенности
(присущие
выражению акустические и артикуляционные различия).
Стилистическая форма, стиль, оценочный стиль, средство, тон, говор, национальный язык, региональный язык и индивидуальные особенности произношения являются солидарными категориями, так что любой функтив денотативного языка может быть определен в отношении всех их в одно и то же время. Посредством комбинации члена одной категории с членом другой возникают гибриды, которые часто имеют специальное обозначение или легко могут получить последнее: беллетристический стиль есть одновременно творческий стиль и высокий оценочный стиль \ Слэнг — творческий стиль, являющийся одновременно высоким и низким оценочным стилем; жаргон и код — творческие стили, не являющиеся ни высокими, ни низкими оценочными стилями; разговорный язык—нормальный стиль, не являющийся нй высоким ни низким оценочным стилем; лекторский стиль — высокий оценочный стиль, пред-
1 Жаргон в более общем смысле может быть определен как нейтральный оценочный стиль со специфичными знаками (обычно знаковыми выражениями); код—как нейтральный оценочный стиль со специфичными манифестациями выражения. Используя обозначение жанровый стиль для языка, свойственного определенным литературным жанрам (типичными примерами служат некоторые древнегреческие диалекты), мы можем определить терминологию как жаргон и жанровый стиль одновременно, а научный знаковый язык (если это не символическая система) — как код и жанровый стиль одновременно.
ставляющий собой речь и общий язык; церковный стиль — высокий оценочный стиль, являющийся речью и жаргоном; канцелярский стиль —высокий оценочный стиль, являющийся архаическим стилем, видом письма и жаргоном, и т. д.
Целью данных перечислений не является исчерпывающее описание этих явлений или их формальное определение; наша цель — указать на самый факт их существования и на их многообразие.
Индивидуальные члены каждого из этих классов и единицы, возникающие при комбинации индивидуальных членов, мы назовем коннотаторами. Некоторые из этих кон-нотаторов могут быть солидарны с некоторыми системами семиотических схем, другие—с некоторыми системами семиотического узуса, а третьи — с теми и другими. Это нельзя знать a priori, поскольку ситуация меняется. Если назвать только крайние случаи, то надо отметить, что невозможно знать заранее, представляют ли собой индивидуальные особенности произношения (произношение одного индивидуума, противопоставленное произношению другого) только специфический узус, а не специфическую схему (может быть, слегка отличную от другой,но все же отличную), или представляет ли собой национальный язык специфическую лингвистическую схему, либо—в сравнении с другим национальным языком — только специфический узус, в то время как схемы обоих национальных языков являются идентичными.
Чтобы обеспечить непротиворечивое и исчерпывающее описание, лингвистическая теория должна выработать такую процедуру анализа текста, которая позволила бы различать эти случаи. Очень странно, что в прежних лингвистических теориях этому требованию уделялось лишь незначительное внимание. Объяснение нужно искать отчасти в том, что вопрос рассматривался с трансцендентной точки зрения. Например, с расплывчатой социологической точки зрения (по всей видимости, ложной) считалось возможным утверждать, что из существования социальной нормы следует, что национальный язык также единообразен и специфичен по своей внутренней структуре; что, с другой стороны, индивидуальными особенностями произношения в языке (linguistic physiognomy) можно пренебречь;что речь любого индивида без всяких рассуждений можно принять за образец национального языка. Только представители лондонской школы проявляли обоснованную осторожность в данном вопросе; определение фонемы, данное Даниэлем Джоунзом, относится к «произношению индивидуума, говорящего в определенном стиле» 1.
При неограниченности (продуктивности) текста всегда будет существовать «переводимость» (translatability), означающая здесь субституцию выражения между двумя знаками, каждый из которых принадлежит своему знаковому классу, а эти последние солидарны со своим соответствующим коннотатором. Этот критерий особенно очевиден и легко применим к знакам большой протяженности, с которыми анализ текста имеет дело в своих первичных операциях: любой дериват текста (например, глава) может быть переведен из одного оценочного стиля, средства, тона, говора, национального или регионального языка, индивидуального произношения в другие. Как мы видели, эта переводимость не всегда взаимна, если речь идет об иной (чем язык) семиотике, но если в круг семиотик включить язык, то односторонняя переводимость всегда возможна. Следовательно, в анализе текста коннотаторы будут выглядеть как части, входящие в функтивы таким образом, что функтивы будут иметь взаимную субституцию при условии вычета этих частей; в некоторых условиях коннотаторы присутствуют во всех функтивах данной степени. Но этого еще недостаточно, чтобы определить коннотатор. Мы назовем сущность, имеющую указанное выше свойство, индикатором; мы должны различать два рода индикаторов: сигналы (см. стр. 330) и коннотаторы. Разница между ними с практической точки зрения заключается в том, что сигнал может быть недвусмысленно отнесен всегда к одному определенному плану семиотики, что не имеет места в случае с коннотатором. Таким образом, коннотатор является индикатором, существующим в определенных условиях в обоих планах семиотики.
При анализе текста коннотаторы должны выделяться в итоге вычитания. Таким образом, знаки, различающиеся только солидарностью с своим собственным коннотатором, выступают как вариаты. Эти вариаты в противоположность
обычным вариантам (стр. 338) являются индивидуальными и при дальнейшем анализе их следует рассматривать отдельно. Этим мы ограждаем себя от смешения различных семиотических схем (и узусов). Если позднее здесь создастся идентичность, ее легко можно будет обнаружить.
Но совершенно ясно, что сами коннотаторы представляют собой объект, изучение которого относится к области семиотики. Исследование коннотаторов не входит в задачи дисциплины, анализирующей денотативные семиотики; единственной задачей этой дисциплины является выделение коннотаторов и сохранение их для позднейшего изучения. Это изучение относится к области специальной дисциплины, определяющей исследование денотативных семиотик.
Теперь становится очевидным, что солидарность, существующая между некоторыми классами знаков и некоторыми коннотаторами, является знаковой функцией, поскольку классы знаков служат выражением, когда в качестве содержания выступают коннотаторы. Так, семиотические схемы и узусы, которые мы обозначаем как датский язык, суть выражения для коннотатора«датский». Подобным же образом семиотические схемы и узусы, которые мы обозначаем как индивидуальные особенности суть выражение реальной индивидуальной особенности NN (данного лица), ит. д. Недаром национальный язык считается «символом» нации, а локальный диалект — «символом» данной области и т. д.
Итак, представляется правильным рассматривать коннотаторы как содержание, для которого денотативная семиотика служит выражением, и обозначать это содержание и это выражение как семиотику, именно коннотативную семиотику. Другими словами, по окончании анализа денотативной семиотики, коннотативная семиотика должна быть подвергнута аналогичному анализу. Здесь также нужно различать семиотическую схему и узус. Коннотаторы следует анализировать на основе их взаимных функций, а не на основе материала содержания, который подчинен или может быть подчинен им. Таким образом, изучение схемы коннотативной семиотики захватывает не только понятия социального или сакрального характера, которые общераспространенное мнение связывает с такими понятиями, как национальный язык, местный диалект, жаргон, стилистическая форма и т. д. и т. д. Но этому изучению схемы коннотативной семиотики необходимо подчинить изучение ее узуса, точно так же как это имело место в денотативной семиотике.
Следовательно, коннотативная семиотика есть семиотика, не являющаяся языком; ее план выражения представлен планом содержания и планом выражения денотативной семиотики. Иными словами, это семиотика, один из планов которой (а именно план выражения) является семиотикой. Нас поражает здесь, что мы открыли семиотику, план выражения которой является семиотикой. Ведь в результате развития логистики в работах польских логиков можно было ожидать выявления существования семиотики, план содержания которой является семиотикой. Таковым является так называемый метаязык 1 (или, как мы будем говорить, метасемиотика), под которым понимается семиотика, трактующая семиотику; в нашей терминологии это должно означать семиотику, содержание которой есть семиотика. Такой метасемиотикой должна быть сама лингвистика.
Как уже было замечено, понятия «выражение» и «содержание» не вполне подходят в качестве основы для формальных определений, потому что «выражение» и «содержание» — произвольно данные обозначения для элементов, определяемых только соотносительно и негативно. Поэтому мы дадим определения на иной основе, первоначально разделив класс семиотик на класс научных семиотик и класс ненаучных семиотик. Для этого нам понадобится понятие операции, которое мы определили раньше. Под научной семиотикой 2 мы понимаем семиотику, представляющую собой операцию; под ненаучной семиотикой — семиотику, которая не есть операция. Мы соответствено определяем кон-нотативную семиотику как ненаучную семиотику, один или оба плана которой являются семиотиками, а метасе-миотику — как научную семиотику, один или оба плана которой являются семиотиками. Случай, как мы видели, обычно встречающийся на практике, сводится к тому, что один из планов является семиотикой.
Поскольку теперь, как указывают логики, мы в состоянии представить себе научную семиотику, которая рассматривается метасемиотикой, мы можем в соответствии с их
1 См. работу Йоргенсена, упоминавшуюся в ссылке на стр. 364.
2 Мы не говорим просто наука, потому что следует считаться с возможностью существования наук, являющихся не семиотиками в нашем смысле, а символическими системами терминологией определить мета-(на>чную) семиотику как метасемиотику, семиотический объект которой является научной семиотикой (семиотика, выступающая как план другой семиотики, называется ее семиотическим объектом). В соответствии с терминологией де Соссюра мы можем определить семиологию как метасемиотику. семиотический объект которой есть ненаучная семиотика. И наконец, мы можем использовать обозначение метасемиология для мета-(научной) семиотики, семиотические объекты которой суть семиологии.
Чтобы объяснить не только основу лингвистики, но и ее тончайшие детали, лингвистическая теория обязана прибавить к изучению денотативных семиотик изучение коннотативных семиотик и метасемиологий. Это обязанность нашей специальной науки, потому что задача может быть выполнена удовлетворительно только в том случае, если исходить из предпосылок данной науки.
Наша последняя задача должна заключаться в рассмотрении вопроса, как, собственно, организована метасемиология с лингвистической точки зрения.
Обычно метасемиотика бывает (или может быть) полностью или частично идентична со своим семиотическим объектом. Так, лингвист, описывающий язык, может использовать тот же язык и для своего описания; подобным же образом семиолог, описывающий семиотики, не являющиеся языками, сможет сделать это описание при помощи языка; и в любых других случаях используемая семиотика всегда может быть переведена в язык (ср. определение языка). Отсюда следует, что метасемиология, если появляется необходимость дать полное описание семиологической семиотики, должна в значительной мере повторять результаты семиологии. Однако принцип простоты предписывает нам следовать методу, который поможет избежать этого; из соображений пригодности мы должны так организовать метасемиологию, чтобы практически ее объект был отличен от объекта семиологии; мы должны соответственно действовать перед лицом возможных метасемиологий высшего порядка и воздерживаться от добавлений метасемиологий еще более высшего порядка, если их объекты не будут отличаться от объектов уже рассмотренных метасемиоло-гией.
В силу сказанного метасемиология должна интересоваться не языком, уже описанным семиологией, используемым семиологией, но возможными изменениями его и добавлениями к нему, которые ввела семиология, чтобы создать свой специальный жаргон. Точно так же ясно, что метасемиология не должна давать описание положений,входящих в теорию семиологии, если она может доказать, что эти положения суть возможные единицы, которые можно предвидеть из системы языка. Ее сферой является, напротив, специальная терминология семиологии, и здесь оказывается, что используются три различных рода терминов.
1. Термины, которые выступают как определяемые в семиологической системе определений и содержание которых поэтому уже определено, т. е. анализировано (стр. 329) самой семиологией. Эти термины не относятся к специальной сфере метасемиологии.
2. Термины, взятые из языка и выступающие как неопределяемые в семиологической системе определений. Такие неопределяемые термины занимают особое место в семиологии в противоположность тому, что имеет место в других науках. Поскольку эти неопределяемые термины взяты из объекта языка — семиологии, семиология в своем анализе плана содержания дает им определения. Указанные термины также не относятся к специальной сфере метасемиологии.
3. Термины, не взятые из языка (но которые требуют согласования структуры выражения с системой языка) и выступающие как неопределяемые в положениях семиологии. Здесь мы должны различать 2 вида терминов:
а) Термины для вариантов высшей степени от инвариантов высшей степени, т. е. для вариантов-глоссем (и вариантов-сигналов) высшей степени—самых конечных, «мельчайших» вариантов (вариантов-индивидов или локализованных вариантов), рассматриваемых семиологией в ходе анализа. Эти варианты необходимо остаются неопределяемыми в семиологии, поскольку определение означает анализ, а анализ в семиологии невозможен именно на данном этапе. С другой стороны, анализ этих вариантов возможен в метасемиологии, так как там они должны описываться как минимальные знаки, выступающие в семиологии, и анализироваться таким же образом, как анализируются минимальные знаки языка семиологии, т. е. посредством сведения в фигуры на основе коммутационного испытания, установленного для семиологической семиотики, и путем членения на варианты. Мы увидим, что сущности, выступающие как варианты плана содержания и плана выражения в языке (или вообще в семиологическом объекте 1-го порядка), будут инвариантами в плане содержания в семиологии.
б) Термины для категорий вариантов и инвариантов любой степени. Их содержания, рассматриваемые в качестве класса как целого, будут синкретизмами сущностей, рассмотренных в пункте «а», или синкретизмами самих содержаний.
Задачей метасемиологий является, следовательно, рассмотрение минимальных знаков семиологии, содержание которых идентично с конечными вариантами содержания и выражения семиотического объекта (языка); анализ должен производиться согласно той же самой процедуре, которая предписывается вообще для анализа текста. Как и в ординарном анализе текста, так и здесь должна быть предпринята попытка установить с возможной полнотой реализованные сущности, т. е. сущности, доступные частному {индивидуальному) делению.
Чтобы понять, что здесь может иметь место, следует помнить, что мы не смогли сохранить неизменным соссю-ровское разделение на форму и субстанцию и что в действительности речь идет о различии двух форм разных иерархий. Функтив, например, в языке может рассматриваться как языковая форма или как форма материала; в зависимости от этих двух точек зрения возникают различные объекты; их, однако, можно назвать в некотором смысле идентичными, поскольку все различие их заключается в различных точках зрения на них. Разделение, произведенное Соссюром, и формулировка, данная им, не должны внушить нам неправильную мысль о том, будто бы функтивы, от крываемые нами при анализе языковой схемы, не могут с равным правом считаться имеющими физическую природу. Можно сказать, что они являются физическими сущностями (или синкретизмами последних), определенными по взаимной функции. Поэтому с тем же правом можно заявить, что метасемиологический анализ содержания минимальных знаков семиологии является анализом физических сущностей, определенных по взаимной функции. В какой мере можно считать в конечном счете все сущности в любой семиотике, в ее содержании и выражении, физическими или сводимыми к физическим, является чисто эпистемологическим вопросом физикализма, направленным против
|
1 По этому вопросу, кроме работ
Блумфилда
и Нейрата,
см. Alf Ross,
On the illusion of consciousness, «Theoria», VII, 1941, pp. 171 ff. |
феноменализма. Этот вопрос является предметом развернувшихся в настоящее время споров х, в которых мы участвовать не будем и на которых теория языковой схемы не должна задерживаться. С другой стороны, в современных лингвистических дискуссиях часто можно заметить некоторую тенденцию (как среди сторонников, так и среди противников глоссематической точки зрения) толковать вопрос таким образом, будто объект, анализируемый лингвистом путем энкатализа языковой формы, не может обладать физической природой точно так же, как и объект, который «исследователь субстанции» должен анализировать путем энкатализа той или другой «неязыковой» формы мatepиaлa. Но необходимо преодолеть это непонимание, чтобы четко определить задачи метасемиологии. Метасемиология, перемещая свою точку зрения, что означает переход от семиотического объекта к его метасемио-тике, в помощь обычным семиологическим методам дает в руки ученого новые средства для дальнейшего выполнения анализа, который с точки зрения семиологии был исчерпан. Это может только означать, что конечные варианты языка подвергаются дальнейшему, индивидуальному анализу на чисто физической основе. Другими словами, метасемиология на практике идентична так называемому описанию субстанции. Задача метасемиологии — проводить непротиворечивый, исчерпывающий и наипростейший анализ вещей, которые являются для семиологии неразложимыми индивидами (или локализованными сущностями) содержания^ звуков (или письменных знаков и т. д.), которые являются для семиологии неразложимыми индивидами (или локализованными сущностями) выражения. Мета-семиологический анализ должен выполняться на основе функций, согласно уже указанной процедуре до тех пор, пока он не будет исчерпан и пока здесь мы также не достигнем конечных вариантов, по отношению к которым подход со стороны когезий будет безуспешньм, и поиски причин и условий должны будут уступить место чисто статистическому описанию как единственно возможному (стр. 340) — положение, в котором находится современная физика и дедуктивная фонетика.
Совершенно очевидно, что можно и необходимо к коннотативной семиотике добавить метасемиотику, продолжающую анализ конечных объектов коннотативной семиотики. Подобно тому как метасемиология денотативных семиотик будет на практике рассматривать объекты фонетики и семантики в форме, интерпретированной заново, так и в метасемиотике коннотативных семиотик найдет свое место в заново интерпретированной форме большая часть специфической социологической лингвистики и внешней лингвистики Соссюра. Этой метасемиотике принадле-жит задача анализа различных •— географических и исторических, политических и социальных, сакральных, психологических—материалов содержания, связанных с нацией (носителем национального языка), областями (носителями местных языков), оценочными формами стиля, личностью (носителем индивидуальных особенностей, хотя это по существу задача индивидуальной психологии), настроением и т. д. Многие специальные науки, прежде всего, очевидно, социология, этнология и психология, должны прийти здесь на помощь.
С другой стороны, в соответствии с принципом простоты, метасемиологий высших порядков не должны привлекаться до тех пор, пока они, будучи последовательно выполнены, не принесут иных результатов, чем те, которые уже достигнуты в метасемиологий первого порядка или. ранее.
Ограниченный практический и технический подход, естественный для специалиста в процессе работы и приведший в области лингвистики к требованию лингвистической теории как надежного метода для описания данного ограниченного текста, составленного на предварительно определенном «естественном» языке, в ходе нашего изложения с логической необходимостью направлял нас к более широкой научной и гуманитарной точке зрения, пока в заключение не сформулировалась идея о понятии целого, абсолютного по своему характеру.
Индивидуальный акт речи обязывает исследователя энкатализировать систему, связанную с этим актом. Индивидуальная характеристика есть целостность, которую дано познать лингвисту через анализ и синтез, но не замкнутая в себе целостность. Это целостность с внешними когезиями, которые обязывают нас энкатализировать другие лингвистические схемы и узусы; они одни могут пролить свет на индивидуальные особенности; это целостность с внутренними когезиями, с коннотативным материалом, объясняющим целостность в своем единстве и многообразии. Для местного диалекта и стиля, речи и письма, языков и других семиотик процедура повторяется во все более широких циклах. Самая маленькая система—это непротиворечивая целостность, но никакая целостность не является изолированной. Катализ за катализом заставляют нас расширять кругозор до тех пор, пока не будут учтены все когезий. Не только отдельный язык является объектом лингвиста, но целый класс языков, члены которых связаны друг с другом, объясняют и освещают друг друга. Невозможно провести границу между изучением индивидуального языкового типа и общей типологии языков; индивидуальный языковой тип— частный случай общей типологии и, как все функтивы, существует только благодаря функции, связывающей его с другими. В исчислительной типологии лингвистической теории предвидятся все языковые схемы; они образуют систему с корреляциями между индивидуальными членами. Реляции также могут иметь место; они выступают как контакты между языками, которые манифестируются частично в виде заимствований, а частично в генетической близости языков; независимо от языковых типов они образуют языковые семьи; эти реляции, так же как и все другие, зависят от чистой предпосылки (presupposition), которая подобно реляции между частями процесса в тексте, манифестируется во времени, но сама не определятся временем .
Посредством последующего катализа привлекаются к рассмотрению коннотативные семиотики, метасемиотика и метасемиология. Таким образом, все те сущности, которые на первых этапах при рассмотрении схемы объекта семиотики временно должны были быть исключены как несемиотические элементы, вводятся вновь в качестве необходимых компонентов семиотических структур высшего порядка. Соответственно мы не находим несемиотик, которые не были бы компонентами семиотик, и на конечном этапе не остается объектов, не освещенных с основной позиции лингвистической теории. Семиотическая структура предстает в качестве такой позиции, с которой могут быть рассмотрены все научные объекты.
Лингвистическая теория совершенно невиданным образом ив невиданном масштабе выполняет здесь взятые на себя обязательства (стр. 269, 279). На первом этапе лингвистическая теория была создана как имманентная, и ее единственной задачей было изучение ее констант, системы и внутренней функции. Это осуществлялось за счет утраты отклонений и нюансов конкретной физической и феноменологической действительности. Временное ограничение кругозора было ценой, заплаченной за отторжение у языка его тайны. Но именно благодаря этой имманентной точке зрения сам язык сполна окупает все то, что потребовал, ранее. В более высоком смысле, чем в лингвистическом, язык снова стал ключевой позицией познания. Отказавшись от являвшейся препятствием трансцендентности, имманентный подход дал новую и лучшую основу; имманентность и трансцендентность соединились в высшем единстве на основе имманентности. Лингвистическая теория,руководимая внутренней необходимостью, приходит к признанию не только языковой системы в ее схеме и узусе, в ее всеобщности и ее индивидуальности, но также к признанию человека и человеческого общества, стоящих за языком, и всего мирового человеческого знания, добытого посредством языка. На этом этапе лингвистическая теория достигает той цели, к которой она стремилась:
питапНаз е1 ишуегзйаэ.
Термины даются на русском, английском и датском языках (в указанной последовательности). Цифры в скобках указывают номера определений, от которых зависит данное определение.
1. Деление (анализ) (Division [Analysis]; Inddeling I Analyse]—описание объекта на основе единообразных зависимостей других объектов по отношению к данному объекту и между собой.
2. Класс (Class; Klasse)—делимый объект [1].
3. Сегменты (Segments; Afsnit) — объекты, выделяемые при простом делении в качестве единообразно зависящих от класса и друг от друга [1, 2].
4. Иерархия (Hierarchy; Hierarki) — класс классов [2].
5. Комплекс анализов (Analysis complex; Inddelingskom-plex) — класс анализов одного и того же класса [1, 2].
6. Операция (Operation; Operation) — описание, удовлетворяющее эмпирическому принципу
7. Синтез (Synthesis; Syntese) — описание объекта как сегмента класса [2, 3].
8. Функция (Function; Funktion) — зависимость, удовлетворяющая условиям анализа [1].
9.
Функтив (Functive; Funktiv) — объект, имеющий
функцию к другим объектам [8].
10. Включаться в (Contract;
Indgaa)—о функтиве
говорят, что он включается
в свою функцию [8, 9].
11. Сущность (Entity; St0relse)—функтив, не являю-
щийся функцией [8, 9].
12. Постоянная (Constant; Konstant)—функтив, при-
сутствие которого есть необходимое условие для присут-
ствия функтива, к которому первый функтив имеет функ-
цию [8, 9].
13. Переменная (Variable; Variabel) — функтив,
присут-
ствие которого не является необходимым условием для
присутствия функтива, к которому первый функтив имеет
функцию [8, 9].
14. Взаимозависимость (Interdependence; Interdepen-dens) — функция между двумя постоянными [8, 12].
15. Детерминация (Détermination; Détermination) — функция между постоянной и переменной [8, 12, 13].
16. Констелляция (Constellation; Konstellation) — функция между двумя переменными [8, 13].
17. Когезия (Cohésion; Kohaesion) —функция, среди функтивов которой имеется одна или более постоянных [8, 9,12].
18. Реципроция (Reciprocity; Reciprocitet)— функция, функтивы которой либо только постоянные, либо только переменные [8, 12, 13].
19. Дедукция (Déduction; Deduktion) — продолженный анализ или комплекс анализов, между анализами которых Имеет место детерминация [1, 5, 15].
20. Процедура (Procédure; Procédure) — класс операций с взаимной детерминацией [2, 6, 15].
21. Дериваты (Dérivâtes; Derivater) — сегменты и сегменты сегментов класса одной и той же дедукции [2, 3,19].
22. Включать (Include; Indbefatte) — о классе говорят, что он включает свои дериваты [2, 21].
23. Вступать в (Enter into; Indgaa i) —о дериватах говорят, что они вступают в свой класс [2, 21].
24. Степень (Degree; Grad) —указание на число классов, которые отделяют дериваты данного класса от первичного общего класса (если число классов 0, то дериваты называются дериватами 1-й степени; если число классов 1, то дериваты имеют вторую степень, и т. д. [2, 21].
25. Индукция (Induction; Induktion) — продолженный синтез, отдельные синтезы которого связаны детерминацией [7, 15, 23].
26. Корреляция (Corrélation; Korrelation) — функция и-и [8].
27. Реляция (Relation; Relation)— функция или-или [8].
28. Система (System; System) —корреляционная иерархия [4, 26].
29. Процесс (Process; Forteb) — реляционная иерархия [4, 27].
30. Членение (Atriculation; Leddeling) —
деление сис-
темы [1, 28].
31. Разделение (Partition;
Deling)—деление текста
[1, 29].
32. Универсальная операция (Universality; Universa-litet): операция с определенным результатом называется универсальной, а ее результат — универсальным, если операция может быть проведена на любом объекте [6].
33. Индивидуальная операция (Particularity; Partiku-laritet): операция с данным результатом называется индивидуальной, а ее результат — индивидуальным, если операция может быть проведена только на данном объекте [6].
34. Реализация (Realization; Realisation): класс называется реализованным, если он может быть принят за объект индивидуального анализа [1, 2, 33].
35. Виртуальность (Virtuality; Virtualnet): класс называется виртуальным, если он не может быть принят за объект индивидуального анализа [1, 2, 33].
36. Комплементарность (Complementarity; Komplemen-taritet) — взаимозависимость между терминами в системе [14, 28].
37. Солидарность (Solidarity; Solidaritet) — взаимозависимость между терминами в процессе [14, 29].
38. Спецификация (Specification; Specifikation) —детерминация между терминами в системе [15, 28].
39. Селекция (Selection; Selektion — детерминация между терминами в процессе [15, 29].
40. Автономия (Autonomy; Autonomi) — констелляция в системе [16, 28].
41. Комбинация (Combination; Kombination) — констелляция в процессе [16, 29].
42. Определение (Definition; Definition) — разделение знакового содержания или знакового выражения [31].
43. Ряд (Rank; Raekke): говорят, что дериваты одной и той же степени, принадлежащие к одному и тому же процессу или к одной и той же системе, образуют ряд [21, 24, 28, 29].
44. Мутация (Mutation; Mutation) —функция, существующая между дериватами первой степени одного и того же класса; функция, имеющая реляцию к функции между другими дериватами первой степени одного и того же класса, принадлежащими к тому же ряду [2, 8, 21, 24, 27, 431,
45. Сумма (Sum; Sum)— класс, имеющий функцию к одному или большему числу других классов того же ряда [2, 8, 43].
46. Установление (Establishment; Etablering) — реляция, существующая между суммой и функцией, входящей-в нее в качестве постоянной. Говорят, что функция устанавливает сумму и что сумма устанавливается функцией [8, 10, 12, 23, 27, 45].
47. Приложение (Application; lkrafttraeden): некоторый функтив присутствует в определенных условиях и отсутствует в других определенных условиях; в случае его присутствия говорят о приложении функтива или о том, что функтив грилагается в определенных условиях [9].
48. Устранение (Suspension; Suspension): некоторый функтив присутствует в определенных условиях и отсутствует в других определенных условиях; в случае его отсутствия говорят об устранении функтива или о том, что функтив. устраняется в определенных условиях [9].
49. Совпадение (Overlapping; Overlapping)—устраненная мутация между двумя функтивами [9, 44, 48].
50. Манифестация (Manifestation; Manifestation) — селекция между иерархиями и между дериватами различных иерархий [4, 21, 39].
51. Форма (Form; Form) — постоянная в манифестации [12, 50].
52. Субстанция (Substance; Substans) — переменная в манифестации [13, 50].
53. Семистика (Semiotic; Semiotik) — иерархия, каждый сегмент которой допускает дальнейшее деление на классы, определяемые на основе их взаимной реляции таким образом, что любой из этих классов допускает деление на дериваты, определяемые на основе взаимной мутации [1, 2, 3, 4, 21, 27, 44].
54. Парадигма (Paradigm; Paradigme) — класс в семиотической системе [2, 28, 53].
55. Цепь (Chain; Кае de) — класс в семиотическом процессе [2, 29, 53].
56. Член (Member; Led)—сегмент парадигмы [3, 54].
57. Часть (Part; Del) — сегмент цепи [3, 55].
58. Семиотическая схема (Semiotic schéma; Semiotisk sprogbygning) — форма, являющаяся семиотикой [51, 53].
59. Коммутация (Commutation; Kommutation) — мутация между членами парадигмы [44, 54, 56].
60. Пермутация (Permutation; Permutation) — мутация между частями цепи [44, 55, 57].
61. Слова (Words; Ord)—минимальные знаки, выражения которых и содержания которых доступны перму-тации [60].
62. Субституция (Substitution; Substitution) — отсутствие мутации между членами парадигмы [44, 54, 56].
63. Инварианты (Invariants; Invarianter) — корреляты с взаимной коммутацией [26, 59].
64. Варианты (Variants; Varianter)— корреляты с взаимной субституцией [26, 62].
65. Глоссемы (Glossemes; Glossemer)— минимальные формы, устанавливаемые теорией в качестве основы объяснения, неразложимые инварианты [63].
66. Семиотический узус (Semiotic usage; Usus) —субстанция, манифестирующая семиотическую схему [50, 52, 58].
67. Парадигматика (Paradigmatic; Paradigmatik) — семиотическая система [28, 53].
68. Синтагматика (Syntagmatic; Syntagmatik) — семиотический процесс [29, 53],
69. Материал (Purport; Mening) — класс переменных, манифестирующих более чем одну цепь в более чем одной синтагматике или более чем одну парадигму в более чем одной парадигматике [2, 13, 50, 54, 55, 67, 68].
70. Вариации (Variations; Variationer) — варианты, связанные комбинацией [41, 64].
71. Вариаты (Varieties; Varieteter) —варианты, связанные солидарностью [37, 64].
72. Индивиды (Individual; Individ) — вариация, которая не может быть расчленена на другие вариации
[30, 70].
73. Локализованный (вариат) (Localized [variety]; Lokaliseret) — вариат, который не может быть расчленен на другие вариаты [30, 71].
74. Единство (Unit; Enhed)—синтагматическая сумма [45, 68].
75. Категория (Category; Kategori)-—парадигма, имеющая корреляцию к одной или большему числу парадигм i одного и того же ряда [26, 43, 54].
76. Функциональная категория (Functional category; Funktionskategori) — категория функтивов, выделенных при простом анализе, произведенном на основе данной функции [1, 8, 9, 75].
77. Функтивная категория (Functival category; Funk-tivkategori)— категория, выделяемая при вычленении функциональной категории в соответствии с функтивными возможностями [9, 30, 75, 76].
78. Синкретизм (Syncretism; Synkretisme) — категория, устанавливаемая совпадением [46, 49, 75].
79. Доминация (Dominance, Dominans) — солидарность между вариантом, с одной стороны, и совпадением — с другой [37, 49, 64].
80. Обязательный (о доминации) (Obligatory; Obliga-torisk) — доминация, в которой доминант в отношении синкретизма является вариатом [71, 78, 79].
81. Факультатив (Facultative; Fakultativ) —функция, вступающая в факультативность (совпадение с нулем, доминация которого не обязательна), называется факультативом [49, 79].
82. Коалесценция (Coalescence; Sammenfald) — манифестация синкретизма, которая с точки зрения субстанциональной иерархии идентична с манифестацией либо всех, либо ни одного из функтивов, входящих в синкретизм [4, 9, 23, 50, 52, 78].
83. Импликация (Implication; Implikation)—манифестация синкретизма, которая с точки зрения субстанциональной иерархии идентична с манифестацией одного или большего числа функтивов, входящих в синкретизм, но не с манифестацией всех [4, 9, 23, 50, 52, 78].
84. Разрешение (Resolution; Oplosning): разрешить синкретизм — значит ввести вариат относительно синкретизма, не входящий во взаимодействие, которое устанавливает данный синкретизм [10, 46, 49, 71, 78].
85. Понятие (Concept; Begreb) — разрешимый синкретизм между вещами [78, 84].
86. Латенция (Latency, Latens) — совпадение с нулем, чья доминация обязательна [49, 79, 80].
87. Катализ (Catalysis; Katalyse) — выявление когезий путем замены сущностей, допускающих субституцию [11, 17, 62].
88. Язык (Language; Sprog)— парадигматика,
чьи
парадигмы манифестируются в любом материале [50, 54,
67, 69].
89.
Текст (Text; Text) — синтагматика, цепи которой,
продленные до бесконечности, манифестируются любым
материалом [50, 55, 68, 69].
90. Языковая схема (Linguistic schema; Sprogbygning)— форма, являющаяся языком [51, 88].
91. Языковый узус (Linguistic usage; Sprogbrug) —субстанция, манифестирующая языковую схему [50, 52, 90].
92. Элемент (Element; Element)—член функтивной категории [56, 77].
93. Таксема (Тахете; Тахет) — виртуальный элемент [35, 92].
94. Коннектив (Connective; Konnektiv) — функтив, солидарный в некоторых условиях с реляцией, устанавливающей сложные единицы определенной степени [9, 24, 27, 37, 74].
95. Единообразие (Conformity; Konformitet): два функтива называются единообразными, если любой индивидуальный дериват одного функтива без всяких исключений вступает в те же функции, что и дериват другого функтива и обратно [8, 9, 10, 21, 33].
96. Символические системы (Symbolic systems; Symbolsys-temer) — структуры, которым может быть подчинен материал содержания, но в которые принцип простоты не позволяет нам энкатализировать форму содержания [51, 69, 871.
97. Денотативная семиотика (Denotative semiotic; De-notationssemiotik) — семиотика, ни один из планов которой не является семиотикой [53].
98. Индикаторы indicators; Indikatorer) — части, входящие в функтивы таким образом, что после удаления этих частей функтивы имеют взаимную субституцию [9, 23, 57, 62].
99. Сигнал (Signal; Signal) — индикатор, который всегда однозначно отнесен к определенному плану семиотики [53, 98].
100. Научная семиотика (Scientific semiotic; Videnskabs-semiotik) —семиотика, являющаяся операцией [6, 53].
101. Коннотативная семиотика (Connotative semiotic; Konnotationssemiotik) — ненаучная семиотика, один или оба плана которой являются семиотикой [53, 100 ].
102. Метасемиотика (Metasemiotic; Metasemiotik) — научная семиотика, один или оба плана которой являются семиотикой [53, 100].
103. Семиотический объект (Object semiotic; Objektse-miotik) — семиотика, выступающая как план другой семиотики [53].
104. Мета-(научная) семиотика (Meta-[scientific se-
miotic]; Metavidenskabssemiotik) —метасемиотика, семиотический объект которой является научной семиотикой [100, 102, 103].
105. Семиология (Semiology; Semiologi) — метасемиотика, семиотический объект которой является ненаучной семиотикой [100, 102, 103].
106. Метасемиология (Metasemiology; Metasemiologi)— мета-(научная семиотика), семиотические объекты которой являются семиологиями [103, 104, 105].