Перевод – Елена
Наумова
МАРК
СЕРЖ
ИВАН
Гостиная. Декорация не
меняется. Аскетичный, нейтральный интерьер. Действие происходит последовательно
у СЕРЖА, у ИВАНА и у МАРКА. В интерьере не меняется ничего, кроме картины на
стене.
МАРК (один). Мой друг Серж купил картину. Это полотно примерно метр шестьдесят на метр двадцать, закрашенное белой краской. Фон белый, а если прищуриться, можно обнаружить тонкие, белые поперечные полосы. Серж — мой старый друг. Вполне преуспевающий малый, он врач-дерматолог, и любит искусство. В понедельник я пошел к Сержу, он приобрел ее только в субботу, но мечтал о ней несколько месяцев. Картина — белая, с белыми полосами.
У СЕРЖА На полу лежит белое полотно с белыми тонкими поперечными полосами, Серж в восхищении смотрит на картину. Марк смотрит на картину. Серж наблюдает за Марком, рассматривающим картину. Длинная пауза, во время которой легко угадываются чувства персонажей.
МАРК. Дорого?
СЕРЖ. Двести тысяч.
МАРК. Двести тысяч?..
СЕРЖ. Хандтингтон берет ее у меня за двести двадцать.
МАРК. Кто это?
СЕРЖ. Хандтингтон?!
МАРК. Не знаю такого.
СЕРЖ. Хандтингтон! Галерея Хандтиггона!
МАРК. Галерея Хандтинггона берет ее у тебя за двести двадцать?..
СЕРЖ. Нет, не галерея. Он сам. Сам Хандингтон. Для себя.
МАРК. А почему Хандтингтон сразу ее не купил?
СЕРЖ. Потому что эти люди заинтересованы в том, чтобы продавать частным липам. Необходимо, чтобы работал рынок.
МАРК. А-а-а…
СЕРЖ. Ну что?
МАРК. …
СЕРЖ. Ты не не оттуда смотришь. Посмотри отсюда. Видишь линии?
МАРК. Как фамилия …
СЕРЖ. Художника? Антриос.
МАРК. Известный?
СЕРЖ. Очень. Очень! Пауза.
МАРК. Серж, не может быть, чтоб ты купил эту картину за двести тысяч франков!
СЕРЖ. Он столько стой. Это же Антриос.
МАРК. Не мог ты купить эту картину за двести тысяч франков.
СЕРЖ. Я так и думал, что ты не поймешь.
МАРК. Ты купил это дерьмо за двести тысяч франков?!
СЕРЖ сам с собой.
СЕРЖ. Мой друг Марк — умница, я всегда уважал его, он занимает хорошее положение, он — инженер в авиационной промышленности, он — из тех новых интеллектуалов, что никак не могут смириться с современностью, и почему-то гордятся этим. С некоторых пор у этого приверженца старины стало проявляться какое-то поразительное высокомерие.
Те же. На том же месте. Та же
картина.
СЕРЖ (после паузы). …Как ты можешь говорить «это дерьмо»?
МАРК. Серж, побольше юмора! Посмейся!..Посмейся старина, это потрясающе, что ты приобрел эту картину!
Марк смеется. Серж застыл как
изваяние.
СЕРЖ. Ты находишь, что это потрясающее приобретение, тем лучше, тебе смешно — ладно, но мне хотелось бы знать, что ты подразумеваешь под словом «дерьмо»?
МАРК. Ты смеешься надо мной!
СЕРЖ. Ничего подобного. Это дерьмо по сравнению с чем? Когда про какую-то вещь говорят «это дерьмо», имеется в виду, что существует некий критерий, позволяющий оценивать эту вещь.
МАРК. Ты с кем разговариваешь? С кем ты сейчас разговариваешь? Эй!..
СЕРЖ. Ты не интересуешься современной живописью, ты совершенно не разбираешься в этой области, как же ты можешь утверждать, что та или иная вещь, подчиняющаяся неведомым тебе законам, является дерьмом?
МАРК. Это дерьмо, извини.
СЕРЖ один.
СЕРЖ. Ему не нравится эта картина — пусть так. Но какая жесткость в обращении. Ни малейшего желания понять. Какая жесткая манера обвинения. Претенциозный, коварный смех. Это смех человека, который знает все и вся. Я ненавижу этот смех.
МАРК один.
МАРК. То, что Серж купил эту картину, выше моего понимания, это беспокоит меня и вызывает во мне смутную тревогу. Выйдя от него, я проглотил три таблетки Гельсемиума, это Паула посоветовала. Кстати, как она сказала «Гельсемиум» или «Игнациа», я в этом вообще не разбираюсь?! Никак не могу понять, как это Серж, мой друг, мог купить эту картину. Двести тысяч франков! Он, конечно, человек обеспеченный, но в роскоши не купается. Обеспеченный, и только, хорошо обеспеченный. И покупает белую картину за двести кусков. Я должен посоветоваться с Иваном, это наш общий друг, надо поговорить с Иваном. Хотя Иван очень терпимый, что является самым большим недостатком. Иван терпимый, потому что ему на все наплевать. Если Иван спокойно воспримет то, что Серж купил белое дерьмо за двести кусков, то лишь потому, что на Сержа ему наплевать. Это очевидно.
У ИВАНА на стене
дрянная картина. Иван стоит на четвереньках спиной к залу. Что-то ищет под
диваном. Продолжая искать, оборачивается и представляется.
ИВАН. Меня зовут Иван. Сейчас я немного нервничаю: проработав всю жизнь с текстилем, я недавно получил место торгового агента по оптовой продаже канцтоваров. Я — славный малый. В профессиональном плане я всегда был неудачником, а через две недели я женюсь на милой, замечательной девушке из хорошей семьи.
Входит Марк. Иван
снова что-то ищет, повернувшись к зрителям спиной.
МАРК. Ты что делаешь?
ИВАН. Ищу колпачок от фломастера.
Пауза.
МАРК. Ладно, хватит.
ИВАН. Еще пять минут назад он у меня был.
МАРК. Это ерунда.
ИВАН. Нет, не ерунда.
Марк наклоняется и ищет вместе с ним. Какое-то время они ищут вместе. Марк выпрямляется.
МАРК. Хватит, другой купишь.
ИВАН. Это особые фломастеры, ими можно рисовать на любом материале. …Это раздражает меня. Если б ты знал, как меня раздражают вещи. Еще пять минут назад я держал в руке этот колпачок.
МАРК. Вы здесь жить собираетесь?..
ИВАН. Ты считаешь молодоженам это подходит?
МАРК. Молодоженам! Ха-ха!
ИВАН. Только не смейся так в присутствии Катрин.
МАРК. Ну как там канцтовары?
ИВАН. Хорошо. Учусь.
МАРК. Ты похудел.
ИВАН. Немного. Меня бесит, что я не нахожу этот колпачок. Он засохнет. Садись.
МАРК. Если не прекратишь искать колпачок, я уйду.
ИВАН. О-кей, больше не ищу. Выпьешь что-нибудь?
МАРК. Минеральной, Перрье, если у тебя есть. Ты видел Сержа в эти дни?
ИВАН. Не видел, а ты?
МАРК. Вчера видел.
ИВАН. Он в порядке?
МАРК. В полном. Недавно приобрел картину.
ИВАН. Да?
МАРК. Ммм …
ИВАН. Хорошую?
МАРК. Белую.
ИВАН. Белую?
МАРК. Белую. Представь себе, полотно, где-то метр шестьдесят на метр двадцать… белый фон… абсолютно белый… по диагонали тонкие белые поперечные полосы… понимаешь… и кажется, еще горизонтальная белая линия внизу..
ИВАН. А как ты разглядел?
МАРК. Что?
ИВАН. Белые линии? Ведь фон-то белый, как же ты линии разглядел?
МАРК. Потому что они заметны. Потому что они то ли слегка сероватые, то ли наоборот, в общем белый цвет имеет оттенки. Белый может быть более или менее белым!
ИВАН. Не нервничай, что ты нервничаешь?
МАРК. Что ты придираешься. Договорить не даешь.
ИВАН. Ладно. Ну и что?
МАРК. Ладно. Итак, ты представляешь себе картину.
ИВАН. Представляю.
МАРК. А теперь угадай, сколько Серж заплатил за нее.
ИВАН. Кто художник?
МАРК. Антриос! Ты знаешь?
ИВАН. Нет. Известный?
МАРК. Я так и знал, что ты задашь этот вопрос.
ИВАН. Это логично…
МАРК. Нет, не логично…
ИВАН. Логично. Ты просишь угадать цену, но ты прекрасно знаешь, что цена зависит от известности художника…
МАРК. Я не прошу тебя оценивать картину по каким-то критериям, не прошу давать профессиональную оценку, я просто спрашиваю тебя: Иван, сколько ты заплатил бы за белую картину, на которой изображены несколько грязно-белых полос?
ИВАН. Ни одного сантима.
МАРК. Хорошо, а Серж? Назови любую цифру.
ИВАН. Десять тысяч.
МАРК. Ха-ха!
ИВАН. Пятьдесят.
МАРК. Ха-ха!
ИВАН. Сто тысяч…
МАРК. Давай-давай …
ИВАН. Сто пятьдесят, двести?!..
МАРК. Двести. Двести кусков.
ИВАН. Нет?!
МАРК. Да.
ИВАН. Двести кусков?!
МАРК. Двести кусков.
ИВАН. …Он с ума сошел!..
МАРК. Вот. Небольшая пауза.
ИВАН. Однако…
МАРК. Однако что?
ИВАН. Если это доставляет ему удовольствие… Он хорошо зарабатывает.
МАРК. Вот значит как ты к этому относишься.
ИВАН. А что? А ты по-другому?
МАРК. Ты не видишь в этом ничего страшного?
ИВАН. … Гм… Нет.
МАРК. Странно, что ты не чувствуешь главного в этой истории. Ты видишь только внешнюю ее сторону. Ты не видишь всей ее серьезности.
ИВАН. А в чем серьезность?
МАРК. А ты не понимаешь, что все это значит?
ИВАН. Орешков хочешь?
МАРК. Ты не видишь, что Серж, как это не смешно, вдруг возомнит себя «коллекционером»?
ИВАН. А-а-а…
МАРК. Теперь Серж вступил в ряды великих ценителей искусства.
ИВАН. Да нет!
МАРК. Конечно, нет. Такой ценой никуда не вступишь, Иван. Но он ведь так считает.
ИВАН. Да-а…
МАРК. Тебя это не смущает?
ИВАН. Нет, если ему это нравится.
МАРК. Как это «если ему это нравится»?! Что это за философия такая «если ему это нравится»!
ИВАН. Если это не наносит вреда ближнему…
МАРК. Как это не наносит вреда ближнему! Я совершенно выбит из шлеи и даже оскорблен, да, именно ошибся тем, что Серж, которого я люблю, из снобизма рядится в павлиньи перья, и совершенно лишился чувства здравого смысла.
ИВАН. Ты только что это обнаружил. Его вечное шатание по галереям всегда выглядело как-то смешно, он всегда был «галерейной крысой»…
МАРК. Он всегда был крысой, но такой, с которой можно было посмеяться. А теперь, что меня задевает действительно, так это то, что с ним больше невозможно посмеяться.
ИВАН. Да нет!
МАРК. Невозможно!
ИВАН. Ты пытался?
МАРК. Конечно. Я смеялся. От чистого сердца. А что еще оставалось. Но он даже не улыбнулся. Двести кусков, чтобы посмеяться, дороговато, знаешь ли.
ИВАН. Да. (Они смеются.) Со мной он будет смеяться.
МАРК. Я бы очень удивился. У тебя еще орешки есть?
ИВАН. Засмеется, увидишь.
У СЕРЖА. Серж и Иван.
Картины не видно.
СЕРЖ. …А как отношения с родителями жены?
ИВАН. Отлично. Они думают; этот парень постоянно менял работу, теперь пусть попробует себя в канцтоварах… У меня что-то на руке вскочило, что это?.. (Серж его осматривает) …Это серьезно?
СЕРЖ. Нет.
ИВАН. Тем лучше. Что нового?..
СЕРЖ. Ничего. Работы много. Устал. Я рад тебя видеть. Ты никогда не звонишь.
ИВАН. Не хочу тебя беспокоить.
СЕРЖ. Ты что серьезно? Ты всегда можешь передать секретарше, и я сразу же тебе перезвоню.
ИВАН. Ты прав. У тебя тут все больше становится похоже на храм…
СЕРЖ (смеется). Да!.. Ты Марка видел на днях?
ИВАН. На днях нет. А ты видел?
СЕРЖ. Дня два-три назад.
ИВАН. У него все нормально?
СЕРЖ. Да. Не более чем нормально.
ИВАН. Да?!
СЕРЖ. Да нет, все нормально.
ИВАН. Я с ним неделю назад по телефону разговаривал, у него все было в порядке.
СЕРЖ. Да-да, у него все в порядке.
ИВАН. Ты так сказал, будто с ним что-то не так.
СЕРЖ. Совсем нет, я сказал тебе, что у него все нормально.
ИВАН. Ты сказал, не более чем.
СЕРЖ. Не более чем. Но все нормально.
Длинная пауза. Иван бродит по комнате…
ИВАН. Ты ходишь куда-нибудь? Что-нибудь видел?
СЕРЖ. Ничего. У меня больше средств нет, чтобы куда-то ходить.
ИВАН. Да?
СЕРЖ (весело). Я разорен.
ИВАН. Да?
СЕРЖ. Хочешь увидеть нечто особенное? Хочешь?
ИВАН. Еще как! Показывай!
Серж выходит и возвращается с картиной Антриоса: он поворачивает ее и ставит и перед Иваном. Иван смотрит на картину и, как ни странно, против ожидания, не может искренне рассмеяться. Долгая пауза, во время которой Иван рассматривает, картину, а Серж наблюдает за Иваном.
ИВАН. Да. Да-да.
СЕРЖ. Антриос.
ИВАН. Да-да.
СЕРЖ. Антриос семидесятых. Обрати внимание. Сейчас у него похожий период, но этот — семидесятых годов.
ИВАН. Да-да. Дорогая?
СЕРЖ. Относительно, да. На самом деле — нет. Нравится?
ИВАН. Да-да-да.
СЕРЖ. Конечно.
ИВАН. Конечно, да… Да… В то же время…
СЕРЖ. Завораживающе.
ИВАН. Ммм… Да.
СЕРЖ. Сейчас нет вибрации…
ИВАН. … Немного…
СЕРЖ. Нет, нет. Нужно, чтоб ты зашел в полдень..При искусственном освещении не заметна вибрация однотонного полотна.
ИВАН. Гм, гм.
СЕРЖ. Кроме того, оно не монохромно.
ИВАН. Нет!.. Сколько?
СЕРЖ. Двести тысяч.
ИВАН. М-да.
СЕРЖ. М-да.
Пауза. Вдруг Серж
разражается хохотом, Иван вместе с ним. Они искренне покатываются со смеху.
СЕРЖ. Безумие, да?
ИВАН. Безумие!
СЕРЖ. Двести тысяч!
Они искренне хохочут.
Останавливаются. Смотрят друг на друга. Снова смеются. Успокоившись.
СЕРЖ. Знаешь, Марк видел эту картину.
ИВАН. Да?
СЕРЖ. Он сражен.
ИВАН. Да?
СЕРЖ. Он сказал мне, что это дерьмо. Совершенно неуместный термин.
ИВАН. Совершенно.
СЕРЖ. Нельзя сказать, что это дерьмо.
ИВАН. Нет.
СЕРЖ. Можно сказать «я не вижу, не понимаю», но нельзя сказать, что это дерьмо.
ИВАН. Ты видел, у него самого.
СЕРЖ. Ничего общего. У тебя, кстати, тоже… как бы это сказать… ну тебе на это плевать.
ИВАН. Он любит классику, он привержен классике, ну что ты хочешь…
СЕРЖ. Он засмеялся каким-то сардоническим смехом… Без тени обаяния…. Без тени юмора.
ИВАН. Ты ведь не сегодня открыл для себя, что Марк импульсивен…
СЕРЖ. У него нет юмора. С тобой я смеюсь. С ним чувствую себя замороженным.
ИВАН. Он сейчас несколько мрачен, это правда.
СЕРЖ. Я не упрекаю его в том, что он не чувствует этой живописи, он просто не обладает соответствующей культурой восприятия, этому надо учиться, а он не учился, потому что никогда и не стремился, и не потому что не имел склонности, неважно — но что я ставлю ему в упрек, так это его тон, его самоуверенность, его бестактность. Я упрекаю его в неделикатности. Я не упрекаю его в том, что он не интересуется современным Искусством, мне на это плевать, я и так его люблю…
ИВАН. Он тоже!..
СЕРЖ. Нет, нет, нет, нет, в тот раз я почувствовал у него что-то вроде… снисходительности… Какая-то злобная насмешливость..
ИВАН. Да нет же!
СЕРЖ. Да! Не пытайся ты всегда все сглаживать. Перестань быть великим примирителем рода человеческого! Согласись, что Марк закостенел. Ведь Марк и правда закостенел.
Пауза.
У МАРКА на стене — реалистическая картина-пейзаж, вид из окна.
ИВАН. Мы смеялись.
МАРК. Ты смеялся?
ИВАН. Мы смеялись. Оба. Мы смеялись. Клянусь Катрин, мы смеялись вместе.
МАРК. Ты сказал ему, что это дерьмо, и вы смеялись.
ИВАН. Нет, я не сказал ему, что это дерьмо, мы просто смеялись.
МАРК. Ты пришел, увидел картину и засмеялся. И он тоже.
ИВАН. Да. Если хочешь. После двух-трех слов так и произошло.
МАРК. Он смеялся от чистого сердца.
ИВАН. Абсолютно, от чистого сердца.
МАРК. Ну значит, как видишь, я ошибся. Тем лучше. Ты меня просто успокоил.
ИВАН. Я больше тебе скажу. Первым засмеялся Серж.
МАРК. Серж первым засмеялся…
ИВАН. Да.
МАРК. Сначала засмеялся он, а потом ты.
ИВАН. Да.
МАРК. Но он-то почему засмеялся?
ИВАН. Он засмеялся потому, что почувствовал, что я сейчас засмеюсь. Он засмеялся, чтобы я не чувствовал себя неловко.
МАРК. То, что он засмеялся первым, ничего не значит. Он засмеялся — первым, чтобы предупредить твой смех. Это не значит, что он смеялся от чистого сердца.
ИВАН. Он смеялся от чистого сердца.
МАРК. Он смеялся от чистого сердца, но не по той причине.
ИВАН. А что это за «та причина»? Я что-то не понимаю.
МАРК. Он смеялся не из-за того, что его картина смешна, вы смеялись по разным причинам. Ты смеялся над картиной, а он — чтоб тебе понравиться, чтоб под тебя подстроиться, чтобы доказать тебе, что он не только эстет, способный вложить в покупку картины сумму, которую тебе и за год не заработать, но и по-прежнему твой старый друг-ниспровергатель, с которым можно и повеселиться.
ИВАН. Гм.. гм … (небольшая пауза) Знаешь…
ИВАН. Ты наверное удивишься…
МАРК. Да…
ИВАН. Мне не понравилась эта картина… но и не вызвала отвращения.
МАРК. Конечно. Невозможно испытывать отвращение к невидимому, к тому, чего нет.
ИВАН. Нет-нет, есть что-то такое…
МАРК. Что есть?
ИВАН. Что-то такое. Это не то, «чего нет».
МАРК. Ты шутишь?
ИВАН. Я не так строг, как ты. Это творчество, в нем есть какая-то мысль.
МАРК. Мысль!
ИВАН. Мысль.
МАРК. Какая мысль?
ИВАН. Это завершение какого-то движения…
МАРК. Ха-ха-ха!
ИВАН. Это не случайно сделанная картина, это произведение, которое вписывается в некий процесс…
МАРК. Ха-ха-ха!
ИВАН. Смейся. Смейся.
МАРК. Ты повторяешь глупости Сержа! У него это выглядит удручающе, а у тебя — комично!
ИВАН. Знаешь, Марк, не будь ты таким самоуверенным. Ты становишься язвительным и неприятным.
МАРК. Что ж, тем лучше. С каждым разом мне все меньше хочется нравиться.
ИВАН. Браво.
МАРК. Мысль!
ИВАН. С тобой невозможно разговаривать.
МАРК. Какая-то мысль в этой штуке! То, что ты видишь перед собой — это дерьмо, но успокойся, успокойся — в нем есть мысль! Как ты думаешь, в этом пейзаже скрыта какая-то мысль? (указывает на картину, висящую на стене) Что нет? Слишком явно. Слишком откровенно. Здесь — все на холсте! И здесь не может быть мысли!
ИВАН. Ты забавляешься, и это хорошо.
МАРК. Иван, говори от своего собственного имени. Расскажи о том, что ты чувствуешь сам.
ИВАН. Я чувствую какую-то вибрацию.
МАРК. Ты чувствуешь какую-то вибрацию?
ИВАН. Я чувствую Какую-то вибрацию. Ты считаешь, что я не в состоянии оценить эту картину сам!
МАРК. Разумеется.
ИВАН. А почему?
МАРК. Потому что я тебя знаю. Несмотря на твое дурацкое всепрощение, ты здравомыслящий человек.
ИВАН. Чего совершенно нельзя сказать о тебе.
МАРК. Иван, посмотри мне в глаза.
ИВАН. Смотрю.
МАРК. Картина Сержа волнует твою душу?
ИВАН. Нет.
МАРК. Ответь на мой вопрос. Скажем, завтра ты женишься на Катрин, и в качестве свадебного подарка получаешь эту картину. Ты будешь доволен?.. Ты будешь доволен?
ИВАН (один). Разумеется, я не буду доволен. Я не буду доволен. Но вообще говоря, я не тот человек, который может сказать про себя «я доволен». Я пытаюсь представить себе… Представить себе какое-нибудь событие, о котором мог бы сказать «вот этим я доволен»… Ты доволен, что женишься? — однажды наивно спросила меня мать, — ты доволен, что женишься?.. Конечно, мама, конечно… Что значит «конечно»? Можно быть довольным или недовольным, а причем здесь «конечно».
МАРК (один). Наверное надо было принять «Игнациа». Почему я обязательно должен быть так категоричен. В конце концов, какое мне дело до того, что Серж дает себя одурачить современному Искусству. Нет, это все серьезно. Но я бы мог сказать ему об этом иначе. Найти более спокойный тон. Если мне трудно переносить даже физически, что мой лучший друг покупает белую картину, я должен все-таки сдерживаться и не задирать его. Я должен поговорить с ним по-дружески. С этого момента буду все объяснять ему по-дружески.
СЕРЖ (один). По-моему, она не белая. Когда я говорю «по-моему», я хочу сказать «объективно». Объективно, она не белая. Там есть белый фон, есть живопись в серых тонах… Есть даже что-то красное. Можно сказать, очень бледные оттенки. Если бы она была белой, она бы мне не понравилась. Марк видит ее белой… В этом его ограниченность. Марк видит ее белой, потому что он вбил себе в голову, что она белая. А Иван — нет. Иван видит, что она не белая. Марк может думать что угодно. Плевать я на него хотел.
У СЕРЖА.
СЕРЖ. Ты готов посмеяться?
МАРК. Ну что там?
СЕРЖ. Ивану понравился Антриос.
МАРК. Где он?
СЕРЖ. Иван?
МАРК. Антриос.
СЕРЖ. Ты хочешь еще взглянуть?
МАРК. Покажи.
СЕРЖ. Я знал, что ты созреешь!..
Серж выходит и возвращается с картиной. В течение какого-то времени они ее рассматривают.
СЕРЖ. Иван сразу уловил.
МАРК. Гм-гм…
СЕРЖ. Ладно, не будем зацикливаться на этой картине, жизнь коротка… Кстати, ты это читал? (Берет «Счастливую жизнь» Сенеки и бросает на низкий столик прямо под нос Марку) Сенека. Прочти, это шедевр.
Марк берет книгу,
открывает, пролистывает.
СЕРЖ. Современнейший шедевр. Прочтешь — ничего другого читать не станешь. Я разрываюсь между кабинетом, больницей, и еще Франсуаза заявила, что я должен видеться с детьми каждый выходные — новый бзик Франсуазы — детям нужен отец, в общем у меня нет времени на чтение. Я вынужден обращаться к основоположникам..
МАРК. Как и в живописи… В которой ты, чудесным образом отказался от формы и цвета, от этих двух никчемных вещей.
СЕРЖ. Да… Хорошо еще, что я способен ценить более традиционную живопись. Например, твоего псевдо-фламандца. Он очень мил.
МАРК. Что в нем фламандского? Это вид Каркассона.
СЕРЖ. Да, но все же… в нем есть что-то фламандское… окно, вид, еще… ну неважно, он очень хорош.
МАРК. Он ничего не стоит, ты же знаешь.
СЕРЖ. Да не в этом дело!.. Впрочем, одному Богу известно, сколько будет стоить когда-нибудь Антриос!..
МАРК. Знаешь, я подумал. Я подумал и изменил свою точку зрения. Как-то я тут ехал по Парижу, и сидя за рулем, думал о тебе, и я сказал себе: разве этот поступок Сержа не является в сущности проявлением истинно поэтической натуры?.. Разве подобная нерациональная покупка не является поступком в высшей степени поэтическим?
СЕРЖ. Какой ты сегодня деликатный! Я просто тебя не узнаю. Ты взял такой подобострастный, ласковый тон, который, впрочем совсем не идет тебе.
МАРК. Нет-нет, уверяю тебя, я пришел с повинной.
СЕРЖ. С повинной? Почему?
МАРК. Я слишком поверхностный, нервный, я слишком полагаюсь на первое впечатление… Если хочешь, мне не хватает мудрости.
СЕРЖ. Почитай Сенеку.
МАРК. Ну вот видишь, например, ты говоришь мне «почитай Сенеку», а я способен прийти от этого в отчаянье. Я способен прийти в отчаянье из-за того, что в таком разговоре ты можешь сказать мне «почитай Сенеку». Это ужасно!
СЕРЖ. Нет. Нет, это не ужасно.
МАРК. Да?!
СЕРЖ. Нет, потому что ты почувствовал…
МАРК. Я не сказал, что я пришел в отчаянье…
СЕРЖ. Ты сказал, что ты способен…
МАРК. Да, да, что я способен…
СЕРЖ. Что ты способен прийти в отчаянье, и я понимаю это. Потому что в этом «почитай Сенеку» ты почувствовал некое самодовольство с моей стороны. Ты говорить, что тебе не хватает мудрости, а я отвечаю тебе «почитай Сенеку», ведь это чудовищно!
МАРК. Именно так!
СЕРЖ. Это говорит о том, что тебе действительно не хватает мудрости, ведь я сказал «не почитай Сенеку», а «почетай Сенеку!».
МАРК. Верно, верно.
СЕРЖ. Значит тебе просто не хватает юмора.
МАРК. Безусловно.
СЕРЖ. Тебе, Марк, не хватает юмора. В самом деле, не хватает юмора, старина. Мы как раз сошлись в этом с Иваном на днях, тебе не хватает юмора. Куда это кстати он запропастился? Никогда не придет вовремя, черт знает что! Мы пропустили сеанс!
МАРК. …Иван говорит, что мне не хватает юмора?..
СЕРЖ. Иван, как и я, считает, что в последнее время тебе не достает чуть-чуть чувства юмора…
МАРК. Значит, когда вы виделись в последний раз, Иван сказал тебе, что ему очень нравится твоя картина, а что мне не достает чувства юмора…
СЕРЖ. Да, в самом деле, именно так, картина очень понравилась. И честное слово… Что ты там глотаешь?
МАРК. «Игнациа».
СЕРЖ. Теперь ты веришь в гомеопатию…
МАРК. Я уже ни во что не верю.
СЕРЖ. Ты не находишь, что Иван здорово похудел?
МАРК. И она тоже.
СЕРЖ. Они подрывают свое здоровье с этой женитьбой.
МАРК. Да. Они смеются.
СЕРЖ. А у Паулы все в порядке?
МАРК. Все в порядке. (показывает на Антриоса) Ты куда ее повесишь?
СЕРЖ. Еще не решил. Там. Или там?.. Там как-то слишком напоказ.
МАРК. Ты ее возьмешь в раму?
СЕРЖ (смеясь от всего сердца). Нет!.. Нет, нет…
МАРК. Почему?
СЕРЖ. Ей не нужна рама.
МАРК. Да?
СЕРЖ. Пожелание художника. Она как бы бесконечна. Вписывается в антураж… (Он жестом подзывает Марка и показывает ему срез полотна). Иди посмотри, видишь?..
МАРК. Это что, пластырь?
СЕРЖ. Нет, такой специальный крафт… Сделанный самим мастером.
МАРК. Забавно, что ты называешь его мастером.
СЕРЖ. А как по-твоему я должен его называть?
МАРК. Ты говоришь «мастер», ты мог бы сказать «художник» или… как его там… Антриос…
СЕРЖ. Да?..
МАРК. Ты как-то так произносишь «мастер»… ну ладно, это не имеет значения. Что мы имеем? Попробуем остановиться на чем-то конкретном.
СЕРЖ. Уже восемь часов. Мы пропустили все сеансы. Просто невыносимо, что этот малый, который ни черта не делает — ты согласен? — вечно опаздывает! Ну куда он подевался?
МАРК. Пойдем поужинаем.
СЕРЖ. Да, пять минут девятого. Мы договорились между семью и половиной восьмого… А что ты хотел сказать? Как я произношу слово «мастер»?
МАРК. Да ничего. Я собирался сказать глупость.
СЕРЖ. Нет, нет. Скажи.
МАРК. Ты так произносишь «мастер» как нечто бесспорное… Мастер… Что-то божественное…
СЕРЖ (смеется). Для меня это и есть божественно! Не думаешь же ты, что я выложил бы целое состояние за простого смертного!..
МАРК. Конечно.
СЕРЖ. В понедельник я ходил в Бобур, и знаешь сколько там Антриосов?.. Три! Три Антриоса! В Бобуре!
МАРК. Впечатляюще.
СЕРЖ. И мой не самый плохой!.. Слушай, я вот что предлагаю, если Ивана через три минуты не будет, мы сматываемся. Я нашел великолепный лионский ресторан.
МАРК. Почему ты такой взвинченный?
СЕРЖ. Я не взвинченный.
МАРК. Да нет, взвинченный.
СЕРЖ. Я не взвинченный, да нет, пожалуй взвинченный, потому что его сверхтерпимость, неспособность настоять на своем, недопустимы!
МАРК. На самом деле, это я тебя раздражаю, а ты отыгрываешься на бедном Иване!
СЕРЖ. На бедном Иване, ты что смеешься, почему ты должен меня раздражать?
СЕРЖ. Он меня раздражает, это правда. Он меня раздражает. Эти медоточивые речи. Насмешка в каждом слове. Такое впечатление, что он силится быть любезным. Не будь столь любезным, старина! Не будь же таким приторно любезным! Именно приторно любезным.
МАРК. Неужели это из-за Антриоса, из-за покупки Антриоса?.. Нет все это началось гораздо раньше… А именно с того дня, когда говоря о произведении искусства, ты без тени юмора произнес слово «деконструкция». Меня задел не сам термин «деконструкция», а та важность, с которой ты его произнес. Ты сказал это так серьезно, так ответственно, без всякой иронии, именно так ты произнес «деконструкция», друг мой. В тот же день надо было дать ему по морде.
У СЕРЖА. Марк и Серж в тех же
позах, что мы их оставили.
МАРК. Лионский ресторан, говоришь. Там наверное тяжелая пища? Жирновато, сосиски… как ты думаешь?
Звонок в дверь.
СЕРЖ. Восемь часов двенадцать минут.
СЕРЖ идет и открывает
Ивану дверь. Иван проходит в комнату, не переставая говорить.
ИВАН. Ситуация драматическая, неразрешимая проблема, драматическая, обе мачехи хотят видеть свое имя в списке приглашенных. Катрин обожает свою мачеху, которая практически ее воспитала, она хочет, чтоб ее имя было в приглашении, она этого хочет, ее мачеха не считает возможным, — и это естественно, ведь ее мать умерла — чтобы ее имя не стояло рядом с именем отца, я же свою мачеху ненавижу, не может быть и речи, чтобы ее имя стояло в приглашении, а мой отец отказывается прийти, если не будет ее, или пусть тогда по крайней мере не будет и мачехи Катрин, что абсолютно невозможно, я подумал вообще не звать родителей, в конце концов нам не по двадцать лет, мы вполне можем сами себя представлять, и сами приглашать гостей, Катрин разоралась, что для ее родителей — это пощечина, что они оплачивают прием, который стоит безумных денег, особенно для ее мачехи, которая так старалась, хотя Катрин ей и не родная дочь, я дал себя уговорить, против воли, просто я устал, итак, я согласился, чтобы и моя мачеха, которую я ненавижу, эта дрянь, получила приглашение, я звоню матери, чтобы предупредить ее, я говорю ей: мама, я сделал все, чтобы этого избежать, но по-другому никак нельзя, Ивонну придется вписать в приглашение, а она отвечает, что если Ивонна получит приглашение, ее там не будет, я говорю ей: мама, не усложняй все, а она — как смеешь ты предлагать мне, чтобы мое имя одиноко фигурировало в списке, имя брошенной жены, под именем этой Ивонны, выступающей в нерушимой связке с именем твоего отца, я говорю: мама, меня друзья ждут, я сейчас повешу трубку, завтра обо всем поговорим, на свежую голову, а она — почему я всегда последняя спица в колесииие — как это, мама, ты вовсе не последняя спица в колеснице — конечно же последняя, если ты говоришь мне, чтобы я не усложняла, это означает, что все уже решено, что все решается без меня, все делается за моей спиной а милая Югетта лишь должна произнести «аминь», и кроме того, добавляет она, я должна стать последним винтиком в этом деле, срочность которого я еще даже не поняла — мама, меня ждут друзья, — да-да, у тебя всегда есть дела поважней меня, до свидания, она вешает трубку, а Катрин, которая стояла рядом, но ее не слышала, спрашивает меня, что она сказала. — я говорю, она не хочет быть в одном списке с Ивонной, и это понятно, а она — я не об этом, что она сказала о самой свадьбе — ничего — ты врешь, и нет, Кати, клянусь тебе, она просто не хочет быть в одном списке с Ивонной, позвони ей и скажи, что когда речь идет о женитьбе сына, надо отбросить самолюбие — ты могла бы то же самое сказать своей мачехе — это совершенно другое дело, кричит Катрин — это я, именно я настояла на ее присутствии, а не она, бедняжка, сама деликатность, если бы она только представляла себе, какие это создает проблемы, она умоляла бы меня вычеркнуть свое имя, перезвони матери, я перезваниваю, весь в напряжении, Катрин взяла отводную трубку, Иван, говорит мне мать, до сих пор ты вел жизнь самую безалаберную, и теперь вдруг из-за того, что ты развил бурную матримониальную деятельность, я вынуждена провести целый день и вечер в обществе твоего отца, которого я не видела целых семнадцать лет, и которому совсем не собиралась демонстрировать свои отвислые щеки и свой лишний вес, и с Ивонной, которая, это так к слову, нашла возможность заняться бриджем, я узнала об этом от Феликса Перолари, — моя мать, кстати, тоже играет в бридж — я не могу избежать всего этого, но список приглашенных — это то, что получат все и будут изучать очень внимательно, и я буду выступать там в полном одиночестве — Катрин у своей трубки с отвращением встряхивает головой, а я говорю: мама, почему ты такая эгоистка — я не эгоистка, Иван, ты не станешь, как Мадам Рамиро сегодня утром, говорить мне о том, что у меня камень вместо сердца, что в нашей семье у всех камень вместо сердца, так изволила выразиться Мадам Рамиро, и все потому, что я отказалась платить ей шестьдесят франков за работу по дому, она совсем с ума сошла и она еще говорит мне, что в нашей семье у всех камень вместо серена, и это тогда, когда нам удалось поставить стимулятор сердца этому бедному Андре, которому ты и двух слов не написал, — да конечно, это смешно, тебе все смешно, — это не я эгоистка, Иван, тебе еще многому надо учиться в этой жизни, давай милый, беги, беги к своим друзьям…
Пауза.
СЕРЖ. Ну и что?
ИВАН. Ну и ничего. Ничего не решили. Я повесил трубку. Небольшая драма с Катрин. Сокращенный вариант. Так как я спешил.
МАРК. Почему ты поддаешься всему этому бабью с их глупостями?
ИВАН. Да не знаю, почему я поддаюсь их глупостям! Они с ума посходили!
СЕРЖ. Ты похудел.
ИВАН. Естественно. На четыре килограмма. И все из-за этой нервотрепки…
МАРК. Почитай Сенеку.
ИВАН. «Счастливая жизнь», вот что мне нужно! Что он там пишет?
МАРК. Шедевр.
ИВАН. Да?..
СЕРЖ. Он не читал.
ИВАН. А!
МАРК. Нет, но Серж только что сказал мне, что это шедевр.
СЕРЖ. Я сказал шедевр, потому что это и есть шедевр.
МАРК. Да-да.
СЕРЖ. Это шедевр.
МАРК. Чего ты злишься?
СЕРЖ. Ты будто намекаешь, что я говорю «шедевр» по любому поводу.
МАРК. Вовсе нет…
СЕРЖ. Ты говоришь это с некоторой иронией…
МАРК. Да нет же!
СЕРЖ. Ты произносишь слово шедевр таким тоном…
МАРК. Да ты с ума сошел! Да нет же, наоборот, ты еще добавил «современнейший».
СЕРЖ. Да, ну и что?
МАРК. Ты произнес слово «современнейший» так, будто это высшая похвала. Будто более лестного определения, чем современный не существует.
СЕРЖ. Ну и что?
МАРК. Ну и ничего. … Современнейший!..
СЕРЖ. Ты сегодня ко мне придираешься.
МАРК. Нет.
ИВАН. Еще не хватало, чтоб вы поругались, это уж слишком!
СЕРЖ. А ты не находишь, что это удивительно: человек писал почти две тысячи лет назад, и это актуально до сих пор?
МАРК. Да, да, да. Это свойственно классикам.
СЕРЖ. Не играй словами..
ИВАН. Ну, что делать будем? Я думаю, с кино мы сегодня пролетаем, прошу прощения. Пойдем поужинаем?
МАРК. Серж сказал мне, что его картина тебе очень понравилась.
ИВАН. Да… В общем понравилась, да… А тебе нет, я знаю.
МАРК. Мне нет. Пойдемте ужинать. Серж знает отличный лионский ресторан.
СЕРЖ. Ты же считаешь, что там слишком жирная пища.
МАРК. Я считаю, что пища чуть — чуть жирная, но хочу попробовать.
СЕРЖ. Ну нет, если для тебя слишком жирно, пойдемте в другое место.
МАРК. Да Нет, я хочу попробовать.
СЕРЖ. Мы пойдем в этот ресторан, если вам это доставит удовольствие, а если нет — тогда не пойдем! (обращаясь к Ивану) Ты хочешь поесть в лионском ресторане?
ИВАН. Я сделаю так, как вы хотите.
МАРК. Он сделает так, как мы хотим. Он всегда делает то, чего хотят другие.
ИВАН. Да что с вами сегодня! Вы какие-то странные!
СЕРЖ. А он прав, ты хоть иногда мог бы иметь собственное мнение.
ИВАН. Послушайте-ка, друзья, если вы намерены сделать из меня мишень для насмешек, я ухожу! Я сегодня и так намучился.
МАРК. Побольше юмора, Иван!
ИВАН. Что?
МАРК. Побольше юмора, старина.
ИВАН. Побольше юмора? Причем здесь юмор?. Странный ты какой.
МАРК. Мне кажется, в последнее время тебе несколько не хватает юмора. Смотри, не стань таким, как я!
ИВАН. Да что с тобой?
МАРК. А тебе не кажется, что мне тоже в последнее время не хватает юмора?
ИВАН. А-а-а…
СЕРЖ. Так, хватит, надо на что-то решаться. Хотя по правде говоря, я даже не голоден.
ИВАН. Вы какие-то не такие сегодня!..
СЕРЖ. А ты хочешь, чтоб я высказался по поводу твоих бабских историй? По-моему истеричней всех Катрин. Гораздо истеричней.
МАРК. Это очевидно.
СЕРЖ. И если ты уже сейчас позволяешь ей так доставать тебя, ты готовишь себе ужасное будущее.
ИВАН. А что я могу поделать?
МАРК. Откажись.
ИВАН. Отказаться от свадьбы?!
СЕРЖ. Он прав.
ИВАН. Я не могу, вы ума сошли.
МАРК. Почему?
ИВАН. Да потому что, не могу и все! Все уже подготовлено. Я уже месяц как работаю с канцтоварами…
МАРК. Какая связь?
ИВАН. Предприятие принадлежит ее дяде, который вовсе не нуждался в новом сотруднике, тем более в таком, который до этого работал только с текстилем.
СЕРЖ. Поступай как знаешь. Я только сказал свое мнение.
ИВАН. Извини меня, Серж, я не хочу тебя обидеть, но ты не тот человек, чьи советы по поводу супружества я стал бы выслушивать. Трудно сказать, что в этой области у тебя все сложилось удачно…
СЕРЖ. Именно поэтому.
ИВАН. Я не могу отказаться от этой свадьбы. Я знаю, что Катрин несколько истерична, но у нее есть свои достоинства. Она обладает необходимыми достоинствами для брака с таким как я… (Указывая на Антриоса) Ты куда его повесишь?
СЕРЖ. Еще не знаю.
ИВАН. Почему бы не повесить его там?
СЕРЖ. Потому что там его подавляет дневной свет.
ИВАН. Да, правда. Я сегодня вспоминал тебя, в магазине напечатали сегодня пятьсот афиш какого-то типа, который рисует белые цветы, совершенно белые, на белом фоне.
СЕРЖ. Антриос — не белый
ИВАН. Конечно нет. Это я так, к слову.
МАРК. Ты считаешь, эта картина не белая, Иван?
ИВАН. Нет, не совсем…
МАРК. А-а… А какой цвет ты здесь видишь?..
ИВАН. Я вижу цвета… Вижу желтый, серый, линии слегка охристые…
МАРК. И тебя волнуют эти цвета?
ИВАН. Да, меня волнуют эти цвета.
МАРК. Иван, ты совершенно бесхребетное, безвольное, половинчатое существо.
СЕРЖ. Почему ты так агрессивен по отношению к Ивану?
МАРК. Потому что он придворный льстец, раболепный, зачарованный ценой, зачарованный тем, что он принимает за искусство, от которого меня лично просто тошнит.
Небольшая пауза.
СЕРЖ. …Что с тобой?
МАРК (Ивану). Да как ты можешь, Иван?.. В моем присутствии. В моем присутствии, Иван.
ИВАН. Что в твоем присутствии?.. Что в твоем присутствии? Эти цвета меня трогают. Да. Пусть тебе это и не нравится. Не будь ты таким категоричным.
МАРК. Как ты можешь в моем присутствии говорить, что эти цвета тебя трогают?
ИВАН. Потому что это правда.
МАРК. Правда? Эти цвета тебя трогают?
ИВАН. Да, эти цвета меня трогают.
МАРК. Эта цвета тебя трогают, Иван?!
СЕРЖ. Эти цвета его трогают! Он имеет право!
МАРК. Нет, он не имеет права.
СЕРЖ. Как это, не имеет права?
МАРК. Не имеет права.
ИВАН. Я не имею права?!
МАРК. Нет.
СЕРЖ. Почему он не имеет права? Знаешь, с тобой что-то не так, тебе надо обратиться к врачу,
МАРК. Он не имеет права говорить, что эти цвета его трогают, потому что это ложь.
ИВАН. Эти цвета меня не трогают?!
МАРК. Здесь нет цветов. Ты их не видишь. И они тебя не трогают.
ИВАН. Говори сам за себя!
МАРК. Как это унизительно, Иван!..
СЕРЖ. Да кто ты такой, Марк?!.. Кто ты такой, чтоб диктовать? Ты никого не любишь, всех презираешь, ты кичишься тем, что ты человек не своего времени…
МАРК. Что значит, быть человеком своего времени?
ИВАН. Чао. Я ухожу.
СЕРЖ. Ты куда?
ИВАН. Я ухожу. Я не понимаю, почему я должен терпеть, пока вы пары выпускаете.
СЕРЖ. Останься. Не будешь же ты разыгрывать оскорбленную невинность… Если ты уйдешь, ты подтвердишь тем самым его правоту.
Иван стоит в
нерешительности, не зная, как быть.
СЕРЖ. Человек своего времени тот, кто живет в своем времени.
МАРК. Что за чушь. Как человек может жить в каком-то другом времени? Объясни мне.
СЕРЖ. Человек своего времени это тот, о ком и через двадцать и через сто лет можно будет сказать, что он представляет свою эпоху.
МАРК. Гм, гм. А зачем?
СЕРЖ. Как зачем?
МАРК. Зачем мне это надо, чтобы обо мне однажды сказали, он представляет свою эпоху?
СЕРЖ. Но, старина, речь вовсе не о тебе! Кому какое до тебя дело?! Человек своего времени, говорю я тебе, да это вклад в цивилизацию, как большинство из тех, кого ты ценишь…Человек своего времени не ограничивает историю живописи псевдо-фламандским видом Кавийона…
МАРК. Каркассона.
СЕРЖ. Да, все равно. Человек своего времени участвует в процессе динамической эволюции…
МАРК. И по-твоему это хорошо.
СЕРЖ. Ни хорошо, ни плохо — почему, тебе хочется быть моралистом — это в порядке вещей.
МАРК. А ты например участвуешь в процессе динамической эволюции?
СЕРЖ. Да.
МАРК. А Иван?..
ИВАН. Да нет. Половинчатое существо ни в чем не участвует.
СЕРЖ. Иван по-своему тоже человек своего времени.
МАРК. А он-то каким образом? Ты судишь по той мазне, что висит у него над камином!
ИВАН. Это вовсе не мазня!
СЕРЖ. Нет, мазня.
ИВАН. Да нет!
СЕРЖ. Неважно. Иван представляет определенный образ жизни, образ мыслей, абсолютно современный. Как и ты впрочем. Ты — мне очень жаль — типичный представитель своего времени. И на самом деле, чем меньше ты этого желаешь, тем больше ты им становишься.
МАРК. Значит все в порядке, в чем же проблема?
СЕРЖ. Это исключительно твоя проблема, потому чет ты почитаешь за доблесть стремление к исключительности. И не можешь этого добиться. Ты словно барахтаешься в зыбучих песках — чем больше ты стремишься вырваться — тем больше увязаешь. Извинись перед Иваном.
МАРК. Иван — трус.
При этих словах Иван
принимает окончательное решение: он стремительно выходит.
СЕРЖ (После паузы). Браво.
Пауза.
МАРК. Лучше бы сегодня вечером нам вообще не встречаться… да?.. Я лучше тоже пойду… Мне тоже надо было уйти …
СЕРЖ. Возможно…
МАРК. Ладно…
СЕРЖ. Ты сам трус… Ты нападаешь на человека, который не способен защищаться… И ты это прекрасно знаешь…
МАРК. Ты прав… Понимаешь, я вдруг перестал понимать, что связывает меня с Иваном… Я не понимаю, на чем держатся наши отношения с ним.
СЕРЖ. Иван всегда был таким.
МАРК. Нет. В нем было какое-то безумие, что-то нелепое… Он не был стойким, но его странности обезоруживали…
СЕРЖ. А я?
МАРК. Что, а ты?
СЕРЖ. Ты знаешь, что тебя связывает со мной?
МАРК. Такие вопросы могут далеко нас завести…
СЕРЖ. Давай.
Недолгая пауза.
МАРК. …Мне жаль, что я расстроил Ивана.
СЕРЖ. О! Наконец-то ты сказал хоть что-то человеческое… Тем более, что касается мазни у него над камином, боюсь, ее написал его отец.
МАРК. Да? Вот черт!
СЕРЖ. Да…
МАРК. Но ты тоже ему…
СЕРЖ. Да, да, но произнося это, я как раз и вспомнил.
МАРК. Ах черт…
СЕРЖ. М-да-а…
Небольшая пауза. Звонят в дверь. Серж идет открывать. Иван стремительно входит в комнату, и едва войдя, сразу же начинает говорить, как и в первый раз.
ИВАН. Возвращение Ивана! Лифт был занят, и я бросился вниз по лестнице думал, спускаясь по ней бегом : трус, половинчатое существо, бесхребетный, и я сказал себе: я вернусь с пушкой и убью его, он узнает, какой я безвольный и раболепный, спускаюсь на первый этаж и там уже соображаю: старина, не за тем же ты шесть лет посещал психоаналитика, чтобы в конце концов убить своего лучшего друга, не за тем же ты посещал психоаналитика, чтобы не разглядеть за этим словесным безумием глубокий душевный дискомфорт, и вот я начинаю подниматься, и преодолевая ступени прощения, я говорю себе: Марк нуждается в помощи, я должен ему помочь, даже если страдаю сам… Кстати, я как-то говорил о вас с Финкельзоном…
СЕРЖ. Ты говоришь с Финкельзоном о нас?!
ИВАН. Я говорю с Финкельзоном обо всем.
СЕРЖ. А почему ты говоришь о нас?
МАРК. Я запрещаю тебе говорить обо мне с этим болваном!
ИВАН. Ты не можешь ничего мне запретить.
СЕРЖ. Почему ты говоришь о нас?
ИВАН. Я чувствую, что у вас напряженные отношения, и я хотел, чтобы Финкельзон мне объяснил…
СЕРЖ. И что говорит этот придурок?
ИВАН. Он говорит довольно забавные вещи…
МАРК. Эти люди высказывают свое мнение?!
ИВАН. Нет, они не высказывают своего мнения, но в данном случае он сказал свое мнение, даже сделал какое-то движение, хотя обычно неподвижен, он вечно мерзнет, я говорю ему: двигайтесь!..
СЕРЖ. Ладно, так что он сказал?
МАРК. Зачем нам это надо?
СЕРЖ. Я хочу знать, что говорит о нас этот кретин, черт возьми!
МАРК. Да плевать нам на то, что он сказал!
СЕРЖ. Так что он сказал?
ИВАН (роясь в кармане куртки). Вы хотите знать?..
Вынимает из кармана
сложенную бумажку.
МАРК. Ты что, записывал?!
ИВАН. (разворачивая бумажку). Я записал, потому что это сложно… Прочесть?
СЕРЖ. Читай.
ИВАН. … «Если я есть я потому что я есть я, а ты есть ты, потому что ты есть ты, значит я — я, а ты — ты. Зато если я — я, потому что ты — ты, а ты — ты, потому что я — я, значит я — не я, а ты — не ты…» Вы понимаете, что я должен был это записать.
Небольшая пауза.
МАРК. Сколько ты ему платишь?
ИВАН. Четыреста франков за сеанс, два раза в неделю.
МАРК. Прелестно.
СЕРЖ. И непременно наличными. Никаких чеков. По Фрейду, ты должен обязательно ощущать расставание с деньгами.
МАРК. Тебе крупно повезло с этим типом.
СЕРЖ. О, да!.. И будь любезен, перепиши нам эту формулировку.
МАРК. Она конечно очень нам пригодится.
ИВАН (тщательно складывая бумажку). Вы неправы. Это очень глубоко.
МАРК. Это благодаря ему ты вернулся, чтобы подставить вторую щеку, можешь его поблагодарить. Он сделал из тебя ублюдка, но ты доволен — это главное.
ИВАН. И все потому, что он не хочет верить, что мне нравится твой Антриос.
СЕРЖ. Мне плевать, что вы думаете об этой картине, и ты, и он.
ИВАН. Чем больше я на нее смотрю, тем больше, тем больше она мне нравится, уверяю тебя.
СЕРЖ. Предлагаю больше не говорить об этой картине, раз и навсегда, о-кей? Этот сюжет меня не интересует.
МАРК. Почему тебя это так задевает?
СЕРЖ. Меня это не задевает, Марк. Вы выразили свое мнение. Прекрасно, закрываем тему.
МАРК. Видишь, тебе это тяжело.
СЕРЖ. Мне это не тяжело. Я устал.
МАРК. Если тебя то задевает, значит ты подвержен чужим мнениям…
СЕРЖ. Я устал, Марк. Это бесплодные разговоры… По правде говоря, в настоящий момент мне с вами очень скучно.
ИВАН. Пойдемте ужинать!
СЕРЖ. Идите вдвоем, почему бы вам не пойти вдвоем?
ИВАН. Ну нет! Когда мы наконец все втроем…
СЕРЖ. Нам это явно не на пользу.
ИВАН. Я не понимаю, что происходит. Давайте успокоимся. Незачем ругаться, тем более из-за картины.
СЕРЖ. Ты что не понимаешь, что только подливаешь масла в огонь с твоим «давайте успокоимся» и с твоими поповскими манерами! Это что-то новое?
ИВАН. Вам не удастся снова завести меня. Я вступаю в традиционное русло: свадьба, дети, смерть. Канцтовары. Что может со мной случиться?
МАРК. Твои успехи меня впечатляют. Я схожу пожалуй к этом Финкельзону!..
ИВАН. Тебе не удастся. Он слишком загружен. Что ты там глотаешь?
МАРК. Гельсемиум.
Серж вдруг
импульсивным жестом хватает АНТРИОСА и уносит в другую комнату, туда, откуда
принес. И сразу же возвращается.
МАРК. Мы недостойны созерцать ее…
СЕРЖ. Именно так.
МАРК. Или ты боишься, что в моем присутствии ты станешь смотреть на ее моими глазами…
СЕРЖ. Нет. Ты знаешь, что говорит Поль Валери? Я подолью воды на твою мельницу.
МАРК. А мне плевать, что говорит Поль Валери.
СЕРЖ. Тебе и Поль Валери не нравится?
МАРК. Не надо мне цитировать Поля Валери.
СЕРЖ. Но тебе ведь нравился Поль Валери!
МАРК. Мне плевать, что говорит Поль Валери.
СЕРЖ. Ведь это ты открыл мне его. Ведь это ты открыл для меня Поля Валери!
МАРК. Не цитируй мне Поля Валери, мне плевать, что говорит Поль Валери.
СЕРЖ. На что же тебе не плевать?
МАРК. На то, что ты купил эту картину. Что ты отвалил двести кусков за это дерьмо.
ИВАН. Не принимайся за старое, Марк!
СЕРЖ. А я скажу тебе, на что не наплевать мне — раз уж пошли такие откровения — мне не наплевать на то, как ты, своем смехом, всеми этими намеками, пытался доказать, что я и сам считаю эту картину нелепой. Ты и мысли не допускал, что мне она искренне нравится. Тебе хотелось, чтобы между нами возникло некое гнусное сообщничество. И говоря твоими словами, именно поэтому я в последнее время все меньше понимаю, что меня связывает с тобой, и эта твоя вечная подозрительность, которую ты и не скрываешь.
МАРК. Я и правда не могу себе представить, что тебе искренне нравится эта картина.
ИВАН. Но почему?
МАРК. Потому что я люблю Сержа, но я не способен любить Сержа, покупающего эту картину.
СЕРЖ. Почему ты сказал «покупающего», а не «Сержа, которому нравится»?
МАРК. Потому что я не могу сказать «которому нравится», я не могу поверить в это «нравится».
СЕРЖ. Тогда зачем же я купил, если она мне не нравится?
МАРК. В этом весь вопрос.
СЕРЖ (Ивану). Смотри, с каким самодовольством он отвечает мне. Я изображаю идиота, а он отвечает мне так напыщенно, так двусмысленно!.. (Марку) А ты ни на секунду не допускаешь, что в случае, если она мне нравится — пусть это невероятно — твой категоричный, резкий, отвратительный двусмысленный тон меня задевает?
МАРК. Нет.
СЕРЖ. Когда ты спросил меня, что я думаю о Пауле — о женщине, которая в течение всего ужина только и говорила мне о том, что генетические болезни можно было вылечить с помощью гомеопатии — я же не сказал тебе, что она страшная, стерва и совсем не обаятельная. А мог бы.
МАРК. Ты такого мнения о Пауле?
СЕРЖ. А по-твоему?
ИВАН. Да нет, он так не думает! Нельзя сказать такое о Пауле!
МАРК. Ответь мне.
СЕРЖ. Видишь, Ты видишь, какой это производит эффект?
МАРК. Ты действительно считаешь Паулу такой, как ты только что сказал?
СЕРЖ. Даже хуже.
ИВАН. Да нет же!!
МАРК. Хуже, Серж? Хуже, чем стерва? Не объяснишь ли ты мне, что значит «хуже, чем стерва»?
СЕРЖ. Ага! Видно, когда это касается тебя, слова приобретают более горький привкус!
МАРК. Серж, объясни мне, что значит «хуже чем стерва»?
СЕРЖ. Оставь этот деловой тон. Может быть — я тебе отвечаю — может быть это ее манера отгонять сигаретный дым…
МАРК. Ее манера отгонять сигаретный дым…
СЕРЖ. Да. Ее манера отгонять сигаретный дым. Жест, который тебе кажется незначительным, невинным, как ты считаешь, — но ничего подобного — ее манера отгонять сигаретный дым как раз происходит от ее стервозности.
МАРК. Ты так говоришь о Пауле, о женщине, с которой я живу, употребляя такие возмутительные термины, и лишь потому, что не одобряешь ее манеру отгонять сигаретный дым?..
СЕРЖ. Да. Не надо слов, ее изобличает эта манера отгонять табачный дым.
МАРК. Серж, объясни мне, пока я окончательно не потерял контроль над собой. То, что ты говоришь, очень серьезно.
СЕРЖ. Извини меня, но любая женщина скажет просто: мне мешает сигаретный дым, не могли бы вы отодвинуть пепельницу, нет — она вас не удостаивает замечанием, она выражает свое презрение жестом в воздухе, точно рассчитанным, так недовольно и устало, она хочет, чтоб движение ее руки осталось незамеченным, а под этим как бы подразумевается: «курите, курите, конечно это ужасно, но я не хочу это подчеркивать», и все это так, что невольно задумаешься, что именно мешает — сигарета или ты сам.
ИВАН. Ты преувеличиваешь!..
СЕРЖ. Видишь, он не сказал, что я не прав. Он говорит, что я преувеличиваю. Но он не сказал, что я не прав. Ее манера отгонять сигаретный дым выдает в ней натуру холодную, надменную и замкнутую. Ты и сам таким становишься. Жаль, Марк, жаль, что тебе досталась женщина с таким отрицательным полем…
ИВАН. У Паулы не отрицательное поле!..
МАРК. Забери свои слова обратно, Серж.
СЕРЖ. Нет.
ИВАН. Да!
МАРК. Забери свои слова обратно…
ИВАН. Сделай это, сделай! Это смешно!
МАРК. Серж, в последний раз я требую, чтобы ты взял свои слова обратно.
СЕРЖ. По-моему, вы пара извращенцев. Пара ископаемых.
Марк бросается на
Сержа. Иван бросается разнимать их.
МАРК (Ивану). Убирайся!..
СЕРЖ (Ивану). Не вмешивайся!..
Далее следует какая-то нелепая
борьба, очень недолгая, которая заканчивается тем, что какой-то неловкий удар
достается Ивану.
ИВАН. Ох черт! Черт!..
СЕРЖ. Дай посмотреть, дай посмотреть… (Иван стонет. Кажется больше напоказ.) Да дай же посмотреть!.. Ничего… Подожди… (Выходит и возвращается с компрессом.)
ИВАН. … Вы совершенно взбесились, вы оба. Два нормальных мужика, которые совершенно спятили!
СЕРЖ. Не нервничай. На приложи на минутку.
ИВАН. Мне правда больно!.. Может у меня из-за вас лопнула барабанная перепонка!..
СЕРЖ. Да нет.
ИВАН. А ты откуда знаешь? Ты не ларинголог!.. Такие друзья, образованные люди!..
СЕРЖ. Ладно, успокойся,
ИВАН. Ты не можешь унижать человека, если тебе не нравится его манера отгонять сигаретный дым!..
СЕРЖ. Нет, могу.
ИВАН. Но послушай, это бессмыслица!
СЕРЖ. Что ты знаешь о смысле?
ИВАН. Давай-давай, нападай еще!.. Может у меня внутреннее кровоизлияние, я видел, как пробежала мышь!
СЕРЖ. Это крыса.
ИВАН. Крыса!
СЕРЖ. Она иногда пробегает.
ИВАН. У тебя крыса?!!
СЕРЖ. Не снимай компресс, оставь компресс.
ИВАН. Что с вами?.. Что между вами произошло? Ведь что-то же произошло; если вы обезумели до такой степени?
СЕРЖ. Я купил произведение искусства, которое не подходит Марку.
ИВАН. Ты за свое!.. Вы оба зациклились, вы не можете остановиться… Прямо как я и Ивонна. Самые что ни на есть патологические отношения.
СЕРЖ. Кто это?
ИВАН. Моя мачеха!
СЕРЖ. Да, давненько ты о ней не говорил.
ИВАН. Мне больно, мне правда больно… я уверен, у меня из-за вас лопнула барабанная перепонка.
Пауза.
МАРК. Почему ты сразу мне не сказал, что думаешь о Пауле?
СЕРЖ. Не хотел тебя огорчать.
МАРК. Нет, нет, нет…
СЕРЖ. Что нет-нет-нет?..
МАРК. Нет. Когда я спросил тебя, что ты думаешь о Пауле, ты мне ответил: вы нашли друг друга.
СЕРЖ. Да…
МАРК. И у тебя это звучало, как нечто позитивное.-.
СЕРЖ. Несомненно …
МАРК. Да, да… Тогда, да.
СЕРЖ. Ну и что же ты хочешь доказать?
МАРК. Сегодня твой приговор Пауле, звучит скорее как приговор мне.
СЕРЖ. Не понимаю…
МАРК. Да нет, понимаешь.
СЕРЖ. Нет.
МАРК. С тех пор как я перестал поддерживать тебя в твоем недавнем, но ненасытном вожделении ко всему новому, я стал «снисходительным», «ограниченным»… «ископаемым»…
ИВАН. У меня голова гудит!.. Будто мне мозги просверлили!
СЕРЖ. Хочешь немного коньячку?
ИВАН. А если у меня что-то лопнуло в мозгу, разве алкоголь не противопоказан?..
СЕРЖ. Хочешь аспирин?
ИВАН. Не знаю.
СЕРЖ. Что ты хочешь?
ИВАН. Не беспокойтесь обо мне. Продолжайте ваш абсурдный разговор, не надо мной заниматься.
МАРК. Это трудно.
ИВАН. Вы можете проявить хоть капельку сострадания. Нет.
СЕРЖ. Я ведь спокойно отношусь к тому, что ты встречаешься с Паулой.
МАРК. У тебя нет причин меня упрекать.
СЕРЖ. А у тебя значит есть причины упрекать меня… видишь я уже чуть не сказал: за то, что я с Антриосом!
МАРК. Да.
СЕРЖ. Я что-то не понимаю.
МАРК. Паула мне тебя не заменила.
СЕРЖ. А мне Антриос заменил тебя?
МАРК. Да.
СЕРЖ. Мне Антриос заменил тебя?!
МАРК. Да. Антриос и компания.
СЕРЖ (Ивану). Ты понимаешь, что он говорит?..
ИВАН. Мне плевать, вы оба спятили.
МАРК. В мое время ты никогда бы не купил этой картины.
СЕРЖ. Что значит, «в твое время»?!
МАРК. В то время, когда ты выделял меня среди других, когда сверялся с моим мнением.
СЕРЖ. А разве было время таких отношений между нами?
МАРК. Как это жестоко. Как это мелко с твоей стороны.
СЕРЖ. Нет, уверяю тебя, я потрясен.
МАРК. Если бы Иван не был таким амебистым существом, каким он стал, он бы поддержал меня.
ИВАН. Продолжай, продолжай, я все переварю.
МАРК (Сержу). Это было время, когда ты гордился моей дружбой. Тебе льстила моя неординарность, самостоятельность моих суждений. Тебе нравилось подчеркивать мою диковатость в обществе, тебе, который жил как все. Я был твоим алиби. Но… в конце концов, надо думать, подобного рода привязанности улетучиваются… И постепенно ты стал самостоятельным…
СЕРЖ. Я особенно оценил слово «постепенно».
МАРК. Я не терплю эту твою самостоятельность. Жестокость этой самостоятельности. Ты оставляешь меня. Я предан. Для меня ты — предатель.
Пауза.
СЕРЖ (Ивану). Если я правильно понимаю, он был для меня наставником!.. (Иван не отвечает. Марк смотрит на него с презрением. Пауза.) … Значит, если я любил тебя как наставника… какого же рода чувство ты испытывал ко мне?
МАРК. Ты догадываешься.
СЕРЖ. Да-да, но я хотел бы, чтоб ты сам сказал.
МАРК. Мне нравился твой взгляд. Мне было лестно. Я всегда знал, что ты относишься ко мне по-особому. Я даже думал, что «по-особому» означало, что в твоих глазах я был выше других, и это до того самого дня, пока ты не сказал мне обратное.
СЕРЖ. Это потрясающе.
МАРК. Это правда.
СЕРЖ. Какая неудача!..
МАРК. Да, какая неудача!
СЕРЖ. Какая неудача!
МАРК. Особенно для меня… Ты открыл для себя новую семью. Твоя натура идолопоклонника нашла новые объекты. Мастер!.. Деконструкция…
Небольшая пауза.
ИВАН. Что за деконструкция?..
МАРК. Ты не знаешь про деконструкцию?.. Спроси у Сержа, он хорошо владеет этим термином… (Сержу) Чтобы объяснить мне абсурдистское произведение, ты отыскал термин в области строительства… А, ты улыбаешься! Знаешь, когда ты так улыбаешься, у меня появляется надежда, какой я дурак…
ИВАН. Да помиритесь вы! Давайте проведем приятный вечер, все это смехотворно!
МАРК. Это я виноват, мы мало виделись в последнее время. Меня не было, и ты стал ходить к самым выдающимся… К Ропсам… к Депрез-Ку- дерам… к этому дантисту, Ги Аллье… Это все он…
СЕРЖ. Нет-нет-нет-нет, вовсе нет, это совсем не его сфера, он увлекается только Концептуализмом…
МАРК. Да это одно и то же.
СЕРЖ. Нет, не одно и то же.
МАРК. Это еще одно доказательство того, как я упустил тебя… Даже в обычном разговоре мы не понимаем друг друга.
СЕРЖ. Я совершенно не знал — это правда для меня открытие — что до такой степени находился под твоим влиянием, в твоей власти…
МАРК. Да нет, не в моей власти… Никогда нельзя оставлять друзей без присмотра. За друзьями всегда надо присматривать… Иначе, они от вас ускользают… Посмотри на этого несчастного Ивана, который восхищал нас своей необузданностью, и вот теперь он превращается в боязливого торговца канцтоварами… Скоро станет супругом… Этот парень, который дарил нам свою индивидуальность, теперь во-всю старается от нее избавиться…
СЕРЖ. Который нам дарил! Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? Все сосредоточено на тебе! Марк, научись любить людей ради них самих!
МАРК. Что это значит, ради них самих?!
СЕРЖ. Таких, какие они есть.
МАРК. А какие они есть?! Какие они есть?! Без той надежды, которую я на них возлагаю?.. Я безнадежно ищу друга, который был изначально создан для меня. До сих пор мне не везло. Я должен был лепить вас… Но видишь, не получается. Однажды твое творение пойдет ужинать к Депрез Кудеру, и чтобы поддержать свое реноме, оно покупает белую картину.
ИВАН. В медицине этому есть название. Его болезнь имеет название.
СЕРЖ. Итак, нашей пятнадцатилетней дружбе приходит конец…
МАРК. Да…
ИВАН. …Это мелко…
МАРК. Понимаешь, если бы мы сумели поговорить нормально, если бы я мог высказаться, сохраняя спокойствие…
СЕРЖ. Ну и…?
МАРК. Нет…
СЕРЖ. Да. говори. Давай побеседуем, не на таких повышенных тонах.
МАРК. … Я не верю в те ценности, на которых стоит сегодняшнее Искусство… Закон новизны… Закон сюрприза… Все это мертворожденное, Серж…
СЕРЖ. Хорошо. Ну и что?
МАРК. Вот и все. Я для тебя был тоже чем-то вроде сюрприза…
СЕРЖ. Что ты говоришь!..
МАРК. Должен заметить, сюрпризом довольно длительного пользования.
ИВАН. Финкельзон — гений! Заявляю вам, что ОН все понял!
МАРК. Я хотел бы, Иван, чтобы ты оставил роль арбитра, и чтобы ты не думал, что тебя этот разговор не касается.
ИВАН. Ты хочешь, чтобы и я в этом участвовал — об этом и речи быть не может, я-то тут причем? У меня уже лопнула барабанная перепонка, так что теперь разбирайтесь сами!
МАРК. Видишь ли, Иван, чего я сейчас совершенно не переношу в тебе, кроме того о чем я уже сказал, и я так действительно считаю, — так это твоего желания нас уравнять. Ты желал бы, чтобы мы были равны. Чтобы скрыть свою трусость. Равны в споре. Равны в прошлой дружбе. Мы не равны, Иван. Ты должен выбрать свой лагерь.
ИВАН. Я его выбрал.
МАРК. Прекрасно.
СЕРЖ. Мне не нужен болельщик.
МАРК. Ты ведь не оттолкнешь бедного парня.
ИВАН. Почему мы встречаемся, если так ненавидим друг друга?! Мы друг друга ненавидим — это очевидно! Я-то вас не ненавижу, но вы, вы ненавидите друг друга! И меня вы ненавидите! Зачем тогда встречаться?.. Я-то рассчитывал сегодня вечером разрядиться после целой недели идиотских проблем, встретиться со своими лучшими друзьями, сходить в кино, посмеяться, развеяться…
СЕРЖ. Заметь, ты говоришь только о себе.
ИВАН. А вы-то о ком говорите?! Каждый говорит о себе самом!
СЕРЖ. Ты срываешь нам вечер…
ИВАН. Я срываю вам вечер?!
СЕРЖ. Да.
ИВАН. Я срываю вам вечер?! Я?! Я срываю вам вечер?!
МАРК. Да, да, не кипятись так!
ИВАН. Это я срываю вам вечер?!!..
СЕРЖ. Сколько еще раз ты это повторишь?
ИВАН. Да нет, ответьте же мне. Это я срываю вам вечер?!!..
МАРК. Ты опаздываешь на сорок пять минут, даже не извинившись, морочишь нам голову своими семейными передрягами…
СЕРЖ. И твоя мягкотелость, твое присутствие в качестве безвольного и нейтрального зрителя доводят Марка и меня до крайности. Потому что в этом я полностью с ним согласен. Ты создаешь условия для конфликта.
МАРК. Твой слащавый, раболепный голос, призывающий к разуму, которым ты пытаешься увещевать нас с самого начала, просто непереносим.
ИВАН. Знаете, я и заплакать могу… Я так могу и заплакать… Я уже готов…
МАРК. Плачь.
СЕРЖ. Плачь.
ИВАН. Плачь!!! Вы мне говорите, плачь?!
МАРК. У тебя есть все основания заплакать, ты ведь женишься на Медузе-Горгоне, ты теряешь друзей, которых ты считал друзьями до гроба…
ИВАН. А, значит все, все кончено!
МАРК. Ты сам сказал, зачем нам встречаться, если мы ненавидим друг друга?
ИВАН. А моя свадьба?! Вы же свидетели, вы что забыли?
СЕРЖ. Ты еще можешь поменять.
ИВАН. Никак не могу! Я вас записал!
МАРК. Ты можешь поменять в последний момент.
ИВАН. Так не положено!
СЕРЖ. Положено!
ИВАН. Нет!..
МАРК. Не сходи с ума, мы придем.
СЕРЖ. Тебе бы отменить эту свадьбу.
МАРК. Вот это верно.
ИВАН. Черт побери! Что я вам сделал, черт вас побери!!.. (Он разражается рыданиями. Пауза.) То что вы делаете, просто подло! Вы могли бы поругаться после двенадцатого, так нет же — вы все делаете, чтобы сорвать мою свадьбу, которая сама по себе уже бедствие, свадьбу, из-за которой я потерял четыре килограмма, и вы окончательно ее срываете! Единственные люди, чье присутствие придавало мне хоть какое-то душевное спокойствие, доходят чуть ли не до смертоубийства, я поистине везунчик!.. (Марку) Ты думаешь, мне нравятся эти конверты, эти рулоны скотча, ты думаешь нормальному человека охота продавать эти раздвижные папки?!.. Что мне остается делать?! Я валял дурака до сорока лет, да, конечно, я тебя забавлял, я забавлял друзей своими глупостями, но вечером-то я оставался один, один как крыса! Кто вечером одиноко возвращался в свою хижину? Шут в смертельном одиночестве включал все, что только издает звук, а кого он слышал на ответчике? Свою мать. Все мать да мать.
Небольшая пауза.
МАРК. Не надо так огорчаться.
ИВАН. Не надо так огорчаться?! А кто довел меня до такого состояние?! Моя душа не столь уязвима, как ваша, кто я такой? Человек, не имеющий ни положения, ни собственного мнения, я просто клоун, я всегда был клоуном!
МАРК. Успокойся…
ИВАН. Не говори мне «успокойся»! У меня нет никакого повода для спокойствия! Если хочешь, чтобы я совсем спятил, скажи мне «успокойся»! «Успокойся» — это худшее из того, что можно сказать человеку, потерявшему покой! Я не такой как вы, мне не нужен авторитет, я не хочу слыть образцом, я не хочу существовать сам по себе, я хочу быть вашим другом Иваном, добрым духом! Иваном, добрым духом!
Пауза.
СЕРЖ. Нельзя ли обойтись без патетики…
ИВАН. Я закончил. У тебя нет чего-нибудь пожевать? Так что-нибудь, просто чтоб не упасть в обморок.
СЕРЖ. У меня есть оливки.
ИВАН. Давай. Серж передает ему оливки в небольшой мисочке, стоящей на самом видном месте.
СЕРЖ (Марку). Хочешь? Марк кивает. Иван протягивает ему оливки. Все втроем они едят оливки.
ИВАН. …У тебя нет тарелочки для …
СЕРЖ. Есть. Он достает блюдце и ставит на столик.
Пауза.
ИВАН (продолжая жевать). …Надо же было дойти до такого… Настоящий катаклизм из-за какого-то белого прямоугольника…
СЕРЖ. Он не белый.
ИВАН. Белое дерьмо! (Он вдруг начинает хохотать) … Ведь это просто белое дерьмо!.. Да признайся же старина!.. Твоя покупка — просто безумие!..
Марк тоже смеется,
присоединяясь к безудержному смеху Ивана. Серж выходит из комнаты. И сразу же
возвращается с картиной Антриоса, которую помещает на то же место.
СЕРЖ (Ивану). У тебя с собой твои знаменитые фломастеры?..
ИВАН. Зачем?.. Не будешь же ты рисовать на картине?..
СЕРЖ. Они у тебя с собой или нет?
ИВАН. Подожди… (Роется в карманах куртки) Да… Один есть… Синий…
СЕРЖ. Давай.
Иван протягивает Сержу
фломастер. Серж берет фломастер, снимает колпачок, смотрит кончик фломастера,
снова надевает колпачок. Поднимает глаза на Марка и бросает ему фломастер. Марк
ловит. Пауза.
СЕРЖ. (Марку) Давай. (Пауза) Давай!
Марк подходит к картине… Смотрит на Сержа… Потом снимает
колпачок.
ИВАН. Ты не сделаешь этого!
Марк смотрит на Сержа…
СЕРЖ. Давай.
ИВАН. Вы оба буйные!
Марк наклоняется,
чтобы было удобнее. Он проводит черту по одной из диагональных полос. Иван
смотрит на него в ужасе. Серж невозмутим. Затем Марк усердно вырисовывает на этом
склоне маленького лыжника в колпачке. Закончив, он выпрямляется и созерцает
свой рисунок. Серж все так же невозмутим. Иван в полной панике. Пауза.
СЕРЖ. Ладно. Я голоден. Что, пошли ужинать?
На лице Марка
появляется улыбка. Он закрывает фломастер и игриво бросает его Ивану, тот ловит
его на лету.
У СЕРЖА в глубине
сцены, на стене висит «АНТРИОС». Марк стоит перед картиной и держит тазик с
водой, в которой Серж смачивает тряпку. Марк закатил рукава своей рубашки, а
Серж подвязался коротеньким фартуком, как у маляра. Возле них стоят различные
флаконы и бутылки со всевозможными растворителями, лежат тряпки,губки… Серж
очень осторожно смывает с картины последний след рисунка. «Антриос» вновь сияет
свое первозданной белизной. Марк ставит тазик и смотрит на картину. Серж
оборачивается к Ивану, сидящему в некотором отдалении. Иван одобрительно
кивает. Серж отступает и в свою очередь смотрит на картину. Пауза.
ИВАН. (Один, говорит несколько приглушенным голосом) … На следующий день после свадьбы Катрин положила на могилу матери на кладбище Монпарнас свой свадебный букет и пакетик драже. Я спрятался за одним из склепов, и плакал, а вечером, лежа в постели, думая об этом трогательном поступке, я снова тихо поплакал. Я обязательно должен поговорить с Финкельзоном об этой своей плаксивости, я все время плачу, а ведь для мужчины моего возраста — это ненормально. Это началось, вернее, особенно проявилось в тот вечер у Сержа во время той истории с белой картиной. После того как Серж своим абсолютно безумным поступком доказал Марку, что больше дорожит им, чем своей картиной, мы пошли поужинать к Эмилю. У Эмиля, Серж и Марк приняли решение попробовать восстановить отношения, разрушенные в результате всех этих событий и речей. В какой-то момент кто-то из нас употребил выражение «испытательный срок», и я расплакался. Это выражение «испытательный срок» применительно к нашей дружбе, вызвало во мне целую бурю каких-то глупых эмоций. Я и правда теперь не переношу никаких разумных речей, ни сам мир ни все великое и прекрасное в этом мире никогда не рождается в результате разумных речей.
Пауза. Серж вытирает руки. Он идет выливать
воду, потом убирает все эти бутылки с растворителями, таким образом не остается
и следа от проделанной работы. Он еще раз смотрит на свою картину. Затем
отворачивается от нее и направляется к зрителям.
СЕРЖ. Когда нам с Марком с помощью швейцарского мыла, изготовленного на базе бычьей желчи и рекомендованного Паулой, все же удалось стереть этого лыжника, я какое-то время разглядывал Антриоса, а потом повернулся к Марку и сказал: Ты знал, что это смываемые фломастеры? Нет, — ответил Марк — Нет… А ты? Я тоже нет, — сказал я очень быстро, — но я лгал. В тот момент я чуть было не ответил, что я знал. Но мог ли я начинать наш испытательный срок таким разочаровывающим признанием?.. А с другой стороны, начинать с вранья?.. вранье! Не будем преувеличивать! Откуда во мне эта глупая щепетильность? Почему наши отношения с Марком должны быть такими сложными?..
Свет постепенно
скрывает «Антриоса». Марк подходит к картине.
МАРК. Под белыми облаками падает белый снег. Не видно ни белых облаков, ни снега. Ни холода, ни блеска земли. Одинокий лыжник скользит вниз. Падает снег. Падает, пока человек не исчезнет и не обретет где-то там свою плоть. Мой друг Серж, с которым мы дружим очень давно, купил картину. Это полотно метр шестьдесят на метр двадцать. На ней изображен человек, пересекающий пространство и исчезающий в нем.
Конец.