Жан Ануй

Пассажир без багажа

Действующие лица

Господа

Гастон — человек в поисках памяти.

Жорж Рено — возможно, брат Гастона.

Мадам Рено — возможно, мать Гастона.

Валентина Рено — жена Жоржа.

Герцогиня Дюпон-Дюфор — благотворительница.

Мэтр Юспар — адвокат Гастона.

Мальчик.

Мэтр Пиквик — адвокат мальчика.

Прислуга Рено

Метрдотель — мсье Жюль

Шофер

Лакей — Виктор

Кухарка

Жюльетта — служанка, жена Виктора

Картина первая

Зал в провинциальном фешенебельном доме с широким видом на французский парк. При поднятии занавеса сцена пуста, затем входит мэтр Юспар, за ним — герцогиня Дюпон-Дюфор и Гастон.

Метрдотель. О ком доложить, мадам?

Герцогиня. Герцогиня Дюпон-Дюфор, мэтр Юспар. Мсье Гастон. (Юспару.) Нужно же было дать ему какое-то имя.

Метрдотель (по нему видно, что он в курсе). А! Ее светлость должны извинить господ, но господа ждали, что вы приедете поездом 11:50. Я немедленно пойду их предупредить о приезде ее светлости. (Уходит.)

Герцогиня (провожая его взглядом). Метрдотель хорош! Ах, мой Гастончик, я безумно счастлива. Я уверена, что вы из хорошего семейства.

Юспар. Не увлекайтесь так. Не забывайте, кроме этих Рено у нас еще пять вероятных семей.

Герцогиня. Ну нет, мэтр… Что-то мне говорит, что Гастон призна́ет это семейство своим; в кругу семьи он вспомнит свое прошлое. Это женская интуиция, которая меня редко подводит.

Юспар (склоняясь перед подобным аргументом). Ну, если так…

Тем временем Гастон, не слушая их, словно ребенок в гостях, принимается рассматривать картины, висящие на стенах.

Герцогиня (окликает его). Ну что, Гастон, надеюсь, вы волнуетесь?

Гастон. Не особо.

Герцогиня (вздыхая). Не особо! Ах, дружок, я порой сомневаюсь, отдаете ли вы себе отчет, сколь трагична ваша участь?

Гастон. Но, ваша светлость…

Герцогиня. Нет-нет-нет. Что бы вы мне ни сказали, не поколеблет моего убеждения. Вы ничего не понимаете. Ну, признайтесь, что вы ничего не понимаете.

Гастон. Возможно, не совсем, ваша светлость.

Герцогиня (удовлетворенно). Ага! Чудесно, что вы способны хотя бы допустить, что ошибаетесь. Я не устаю это повторять. Но не менее очевидно, что ваша беззастенчивая непринужденность достойна всяческого порицания. Юспар, скажите!

Юспар. Да я…

Герцогиня. Да-да. Поддержите же меня и внушите ему, что он должен волноваться.

К этому моменту Гастон вернулся к созерцанию картин.

Гастон!

Гастон. Ваша светлость?

Герцогиня. Вы что, каменный?

Гастон. Каменный?

Герцогиня. Да, у вас что, твердокаменное сердце?

Гастон. Я… не думаю, ваша светлость.

Герцогиня. Превосходный ответ! Я тоже так не думаю. Но порой для несведущего взгляда вы предстаете человеком из мрамора.

Гастон. Как?

Герцогиня. Гастон, может быть, вы думаете, что я с вами шучу? Я то и дело забываю, что говорю с амнезиком и существуют слова, которых вы за последние восемнадцать лет не слышали. Что такое мрамор, вы знаете?

Гастон. Это такой камень.

Герцогиня. Хорошо. А еще, может быть, знаете, что это очень твердый камень? Гастон, вы меня слушаете?

Гастон. Да.

Герцогиня. И что, вас никак не задевает, что я сравниваю ваше сердце с одним из самых твердых камней?

Гастон. Да нет. (Пауза.) Скорей, прикалывает.

Герцогиня. Вы это слышите, Юспар?

Юспар (пытается разрулить ситуацию). Это же дитя.

Герцогиня (безапелляционно). Это уже не дитя: это неблагодарная скотина. (Гастону.) В общем, так: вы — один из наиболее животрепещущих случаев в психиатрии; одна из самых волнующих загадок Первой мировой — и, пользуясь вашим жутким жаргоном, это вас прикалывает? Один выдающийся журналист сказал, что вы — Неизвестный солдат, павший, но живой — и это вас прикалывает, Гастон? Вас прикалывает Неизвестный солдат?

Гастон. Так это не он, это я…

Герцогиня. Неважно! Вы его представляете и не имеете права высмеивать его в своем лице. Скажу образно, и я не шучу: когда вы видите себя в зеркале, вы должны снимать шляпу.

Гастон. Я? Перед… я?

Герцогиня. Да! «Вы перед вы». И все должны это делать, держа перед мысленным взором Того, кто в вас представлен. Кем вы себя возомнили, чтобы уклониться от этого долга?

Гастон. Никем, ваша светлость.

Герцогиня. Ответ неверный! Вы возомнили себя важной персоной. Шум, устроенный вокруг вас в прессе, вскружил вам голову, вот и все!

Гастон пытается что-то сказать.

Ни слова! Вы меня разозлили!

Он кивает и… возвращается к созерцанию картин.

Ну, что вы о нем скажете, Юспар?

Юспар. Похоже, ему на это наплевать.

Герцогиня. «Наплевать». Точно. С неделю это крутилось у меня в голове, но никак не формулировалось. Наплевать! Именно так. А ведь решается его судьба, черт побери! Его! Не мы потеряли память, не мы ищем семью. А, Юспар?

Юспар. Не мы.

Герцогиня. И?..

Юспар (пожав плечами; рассудительно). Вы все еще в плену иллюзий неофита. А ведь вот уже сколько лет все наши попытки разбиваются об эту индифферентность.

Герцогиня. Это непростительная неблагодарность по отношению к моему племяннику, стольким для него пожертвовавшему. Знали бы вы, с какой восхитительной самоотверженностью он его лечит, сколько сердца он в него вкладывает! Надеюсь, прежде чем вы расстались, он вам рассказал об этом случае?

Юспар. Когда я заезжал в лечебницу за делом Гастона, доктора Жибелена там не было. К сожалению, у меня не было возможности его дождаться.

Герцогиня. Как, мэтр? Вам не удалось увидеть малыша Альбера, когда вы там были? И вы не в курсе последнего случая?

Юспар. Что за случай?

Герцогиня. При последнем фиксационном абсцессе, который он ему делал, ему удалось вызвать сказанное под гипнозом слово. Нет, ничего особенного, он сказал: «Недоносок».

Юспар. Недоносок?

Герцогиня. Да, недоносок. Вы скажете, что это ерунда, но, что интересно, это всплывшее слово никогда не звучало при нем, никто при нем его не произносил, и с большой долей вероятности оно связано с его прошлым.

Юспар. Недоносок?

Герцогиня. Недоносок. Да, это слабое подтверждение, но уже хоть что-то. Его прошлое уже не сплошная черная дыра. Возможно, этот «недоносок» укажет нам путь. (Мечтательно.) Недоносок… Возможно, прозвище приятеля… Семейная обзывалка, не знаю… Теперь у нас есть, пусть маленькая, но точка отправления.

Юспар (смакует слово). Недоносок.

Герцогиня (восторженно повторяет). Недоносок. Когда Альбер пришел ко мне сообщить об этом неожиданном результате, он, еще на пороге, вскричал: «Тетя, пациент сказал слово из своего прошлого, он выругался!» Я вздрогнула, мой друг. Подумала о площадной брани. Я была в ужасе, что этот прелестный мальчик на самом деле низкого происхождения. Надо было моему малышу Альберу ночами напролет — он весь истощал, дорогой малыш — проводить исследования, делать фиксационные абсцессы в попу, чтобы этот персонаж вспомнил и рассказал нам, что до войны работал каменщиком. Но что-то мне говорит об обратном. Я, конечно, мечтательница, дорогой мэтр. Я чувствую, что пациент моего племянника — известная личность. Скажем, драматург. Крупный драматург.

Юспар. Маловероятно, что он был известной личностью. Его бы давно идентифицировали.

Герцогиня. Качество фотографий того времени… И затем военные тяготы меняют человека, ведь так?

Юспар. И все же я не припомню, чтобы сообщалось о пропаже без вести во время войны известного драматурга. В газетах описываются малейшие детали из жизни этой публики, что уж говорить об исчезновении.

Герцогиня. Ах, мэтр, вы жестокосердны! Взяли и разрушили прекрасную мечту. И все же в нем есть порода, в этом я убеждена. Посмотрите, как он носит костюм. Я его пошила у портного Альбера.

Юспар (смотрит на Гастона, надев пенсне). А, действительно, то-то мне показалось, что он иначе одет, чем в лечебнице.

Герцогиня. Не думаете же вы, дорогой, что, решив поселить его у себя в замке и организовывая его встречи с семьями, желающими встретиться с пациентом моего племянника, я одену его в серую бумазеевую робу?

Юспар. Проводить очные ставки на дому — та еще идея.

Герцогиня. Не правда ли? Мой малыш Альбер предложил это сразу же, как только тот стал его пациентом. Поскольку, чтобы он вспомнил свое прошлое, следовало бы поместить его в атмосферу, напоминающую это прошлое. Отсюда возникло решение сопроводить его в четыре–пять семейств, которые предоставили наиболее убедительные свидетельства, отстранив прочих. Но кроме Гастона, у него есть и другие больные, не было и речи о том, чтобы Альбер покинул лечебницу для участия в этих встречах. Хлопотать в министерстве о финансировании, чтобы обеспечить серьезный контроль? Вы знаете, у них зимой снега не выпросишь. Что бы вы сделали на моем месте? Я сказала: «Всегда готова!» Как в четырнадцатом году.

Юспар. С вас должны брать пример!

Герцогиня. Как вспомню времена доктора Бонфана, когда по понедельникам в лечебницу приезжали семьи; в этой сутолоке каждой давались считаные минуты, а все их мысли были о том, чтобы успеть на ближайшую электричку… Кто узнал бы своих родителей в таких условиях, я вас спрашиваю? Ах, нет-нет, доктор Бонфан умер, это заставляет нас умолкнуть, и если бы не это уважение к мертвым, я сказала бы, что, мягко говоря, это был растяпа и преступник.

Юспар. Ну уж и преступник…

Герцогиня. Не бесите меня. Я бы желала ему всяческого здоровья, чтобы он был жив и чтобы бросить ему эти слова прямо в лицо. Преступник! По его вине этот несчастный с восемнадцатого года томится по психушкам. Как подумаю, что он держал его в Пон-о-Броне пятнадцать лет, не добившись ни слова из его прошлого, в то время как мой малыш Альбер за три месяца добился «недоноска», — это просто поразительно! Он великий психиатр, мой малыш Альбер, мэтр.

Юспар. Очаровательный юноша.

Герцогиня. Милое дитя! Благодаря ему, к счастью, во всем этом наметились изменения. Очные ставки, графологические экспертизы, химические анализы, полицейские расследования — все, что в человеческих силах, было сделано, чтобы его пациент обрел своих близких. То же и с медицинской стороны, Альбер решил использовать самые современные методики. Представьте, он сделал ему семнадцать фиксационных абсцессов!

Юспар. Семнадцать!.. Но это неслыханно!

Герцогиня. Неслыханно! И это поразительная отвага моего малыша Альбера. Ведь, надо сказать, это рискованно.

Юспар. А как Гастон?

Герцогиня. А на что ему жаловаться? Это же все для его блага. Конечно, у него задница превратилась в решето, но он обретет свое прошлое. А наше прошлое — самое дорогое, что у нас есть! Кто из людей, обладающих сердцем, будет колебаться в выборе между жизнью, оставшейся позади и кожей на этом заду?

Юспар. Не вопрос.

Герцогиня (Гастону, который, проходя мимо, попадается ей на глаза). Не правда ли, Гастон, вы бесконечно благодарны доктору Жибелену, который — после стольких потерянных лет с доктором Бонфаном — вкладывает столько усилий, чтобы вы вспомнили свое прошлое?

Гастон. Весьма благодарен, ваша светлость.

Герцогиня (Юспару). Я его за язык не тянула. (Гастону.) Гастон, дружочек, согласитесь, это так волнительно осознавать, что за этой дверью, возможно, бьется материнское сердце, а старик отец готов распахнуть вам свои объятья!

Гастон (по-детски). Я, знаете ли, перевидал столько сопливых старушек, ошибочно заключавших меня в объятия; и старикашек, прижимавшихся ко мне своими бородами. Представьте себе человека, у которого порядка четырех сотен семейств, ваша светлость. Четыре сотни семеек, одолевающих тебя своей нежностью. Многовато, ей-богу.

Герцогиня. А как же детки, мальчишки-девчонки! Детишки, ожидающие папу. Вы не посмеете сказать, что не хотели бы заключить в объятия этих малюток, усадить к себе на колени.

Гастон. Это, ваша светлость, вряд ли получится. Им же лет по двадцать, не меньше.

Герцогиня. Ах, Юспар… У него просто страсть высмеивать самое святое!

Гастон (вдруг, задумчиво). Дети… У меня были бы дети, если бы меня предоставили самому себе.

Герцогиня. Это невозможно, вам это хорошо известно.

Гастон. А с чего это? Из-за того, что я ничего не помню о себе до того момента, когда меня обнаружили весенним вечером 1918 года на сортировочной?

Юспар. Увы, это так.

Гастон. Что ж это за извечное опасение в отношении людей без прошлого? Даже к найденышам относятся лучше… Ну да, им успели преподать хотя бы элементарные понятия. А вот человек взрослый, сформировавшийся, не знающий родины, без места рождения, без истории, без имени… Для вас — бляха-муха! — это неприлично!

Герцогиня. Гастонушка, вот пример вашей невоспитанности. Я же запретила вам так говорить.

Гастон. Слово «неприлично»?

Герцогиня. Нет… (Осекается.) Другое.

Гастон (возвращается к своей мысли). В базе данных уголовного розыска меня тоже нет… Об этом вы задумывались, ваша светлость? Вы не опасаетесь за свое столовое серебро? Я уж не говорю о том, что моя комната в вашем замке в двух шагах от вашей спальни. Что если я уже убил… троих?

Герцогиня. Ваши глаза говорят мне, что это невозможно.

Гастон. Тогда вам повезло: они почтили вас своим доверием. А вот я вглядываюсь в них до умопомрачения, ищу в них хоть что-нибудь, что они видели, но они не желают мне это открыть. Я там не вижу ничего.

Герцогиня (с улыбкой). Не убивали вы никаких троих, уверяю вас. И совсем не нужно знать ваше прошлое, чтобы это понять.

Гастон. Меня обнаружили около, пришедшего из Германии поезда с пленными. То есть, на фронте я был. Должно быть и я посылал, как и все прочие, эти штучки, столь губительные для нашей кожи, столь нежной, что даже шип розы ранит ее до крови. Знаю-знаю, это бестактно с моей стороны. Но для современного военного искусства плотность огня важней, чем работа снайпера. Что ж, будем надеяться, что я промазал по всем троим…

Герцогиня. Да что вы такое плетете? Я хочу верить, что, напротив, вы были героем. Это же не убийство в мирное время.

Гастон. Военный подвиг тоже штука весьма расплывчатая. Клеветник, скряга, завистник, трус — все они подчинены одному и тому же уставу и совершают подвиги практически совершенно одинаковым образом.

Герцогиня. Послушайте, есть то, в чем я не могу обмануться, что говорит мне — лично мне — что вы благовоспитанный мальчик.

Гастон. Это никак не доказывает, что я неспособен на гадости. Наверняка я охотился… Все благовоспитанные мальчики — охотники. Нужно надеяться еще на то, что надо мной как охотником все ржали: я не был способен попасть в трех зверушек.

Герцогиня. Ах, милок, нужно ангельское терпение, чтобы слушать вас без смеха. У вас какая-то гипертрофированная щепетильность.

Гастон. Как я был счастлив в психушке… я жил сам по себе, был совершенно самодостаточен — и на тебе! — я должен себя покинуть, искать какого-то другого себя и натягивать, словно старый пиджак. Завтра я встречу себя, себя, который не пьет ничего кроме воды, в сыне фонарщика, который не проживет и дня без четырех литров шмурдяка. Или же сгораю от нетерпения найти себя в сыне галантерейщика и сортировать коллекцию пуговиц по категориям числом тысяча двести.

Герцогиня. Я предлагаю познакомиться с семейством Рено, поскольку оно совершенно благополучное.

Гастон. То есть, у них хороший дом, отличный метрдотель — а вот что за сына они вырастили?

Герцогиня (увидев входящего метрдотеля). Вот сейчас мы это и выясним. (Жестом останавливает вошедшего.) Минутку, дружок, подождите звать господ. Гастон, вы не ретируетесь ненадолго в сад, мы вас позовем.

Гастон. Хорошо, ваша светлость.

Герцогиня (провожая его, тихо). Слушайте, не обращайтесь ко мне «ваша светлость». Это уместно только в лечебнице, где вы обычный пациент.

Гастон. Договорились, мадам.

Герцогиня. Давайте. И не вздумайте подглядывать в замочную скважину.

Гастон (уходя). Зачем? Куда мне торопиться, у меня таких триста восемьдесят семь.

Герцогиня (глядя ему вслед). Очаровательный мальчишка. Ах, мэтр, как подумаю, что у доктора Бонфана он окапывал салатные грядки, меня трясет! (Метрдотелю.) Приглашайте господ, дружок. (Берет Юспара под руку.) Друг мой, я ужасно волнуюсь. Мне представляется, что мы вступаем в беспощадную битву с роком, со смертью, со всеми темными силами мира… Я подумала, что все это особенно подчеркнет мое черное одеяние.

Входят Рено, состоятельное провинциальное семейство.

Мадам Рено (на пороге). Ну, что я говорила! Его нет.

Юспар. Просто мы попросили его ненадолго выйти, мадам.

Жорж. Позвольте представиться. Жорж Рено. (Представляет сопровождающих его дам.) Моя мать и моя жена.

Юспар. Люсьен Юспар, я адвокат, представляющий имущественные интересы пациента. Герцогиня Дюпон-Дюфор, возглавляет различные благотворительные проекты в Пон-о-Броне; в отсутствие ее племянника, доктора Жибелена, которому в силу обстоятельств не удалось покинуть лечебницу, ее светлость вызвалась сопровождать пациента.

Обмениваются дежурными приветствиями.

Герцогиня. Да, в меру своих слабых сил я разделяю труды племянника, отдающегося им со всей страстью и убежденностью!..

Мадам Рено. Мы испытываем бесконечную признательность за ту медицинскую помощь, которой он окружил нашего Жака, мадам… И мне бы было особенно приятно выразить ее ему лично.

Герцогиня. Благодарю, мадам.

Мадам Рено. Ох, извините… Садитесь, пожалуйста. Такой волнительный момент…

Герцогиня. Как я вас понимаю, мадам!

Мадам Рено. Представьте мадам, степень нашего нетерпения… Прошло больше двух лет, с тех пор как мы его видели, когда ездили для этого в лечебницу.

Жорж. И невзирая на наши постоянные обращения, пришлось ждать сегодняшнего дня, чтобы вырвать эту вторую встречу.

Юспар. Там бесчисленное количество документов. Вы знаете — это реальная статистика, — по всей Франции 400000 пропавших без вести. А это значит — 400000 семейств, лишь малая часть из которых отказалась от надежд.

Жорж. Но два года, мсье! Да и тогда, знали бы вы, при каких обстоятельствах нам его показали. Я, конечно, не виню, мадам, ни вас, ни вашего племянника, тогда лечебницу возглавляли другие люди… Пациента провели перед нами в сутолоке, мы даже не смогли подойти поближе. Там же было человек сорок, даже больше.

Герцогиня. Организация встреч у доктора Бонфана была поставлена просто возмутительным образом!

Мадам Рено. Возмутительным!.. О! Но мы не сдались… Правда, сына ждала работа, и ему пришлось отъехать; а мы с невесткой остановились в гостинице в надежде как-то увидеться с ним. Подкупили охранника, чтобы он организовал свидание хотя бы на несколько минут, но и это не получилось. А затем невестка подменила местную кастеляншу, которая заболела, но разговор не вышел: не удалось улучить момент и остаться с ним наедине.

Герцогиня. Как романтично! Вас же могли разоблачить! Вы шить-то умеете?

Валентина. Да, мадам.

Герцогиня. И вам так и не удалось остаться с ним наедине?

Валентина. Нет, мадам, ни на миг.

Герцогиня. Ох уж этот доктор Бонфан! Это все он!

Жорж. Учитывая предоставленные нами свидетельства, непонятно, откуда взялось столько семейств.

Юспар. Вы правы, это странно. Именно поэтому, знаете ли, была проведена тщательная проверка и после отсева остались — вместе с вашим — всего пять семейств с примерно равными шансами.

Мадам Рено. Пять семейств, мсье, это невозможно!..

Герцогиня (читает в своем органайзере). Семейства: Бриго, Бугран, Григу, Легопатр и Меденсел. Но хочу подчеркнуть: мои симпатии целиком на вашей стороне, именно поэтому мы начинаем с вас.

Мадам Рено. Спасибо.

Герцогиня. Нет-нет, не стоит благодарности, я сказала то, что думаю. По вашему письму я сразу почувствовала к вам симпатию, почувствовала, какие вы все замечательные и что при встрече мои предположения получат полное подтверждение. Ну а после нашей встречи нас еще ожидает невесть что! Там молочница, фонарщик…

Мадам Рено. Фонарщик?

Герцогиня. Фонарщик! Да, мадам, фонарщик. Мы живем в поразительное время! Все настолько самонадеянны… Но вы можете быть спокойны, Гастон достанется фонарщику только через мой труп!

Юспар (Жоржу). Да, предполагалось, что встречи будут проводиться строго по списку — в общем-то это логично, — а вы в нем оказались в самом конце, но герцогиня Дюпон-Дюфор, и это было, разумеется не совсем осмотрительно с ее стороны, решила нарушить этот порядок и начать с вас.

Мадам Рено. А с чего это неосмотрительно? Я полагала, те, кто отвечают за пациента, свободны в своих действиях.

Юспар. Ну… вроде бы, да, но в случае Гастона… Вы не представляете, мадам, какие страсти порой разыгрываются, когда в деле замешаны деньги — увы! В общем-то в основу его состояния легло довольно скромное пенсионное пособие, ему не нужно было тратить эти деньги, и они накапливались. И представьте, за это время, со всеми доплатами и процентами, общая сумма на данный момент выросла до 250000 франков.

Мадам Рено. Но как этот денежный вопрос может что-то решать в этом трагическом выборе?

Юспар. Увы, мадам, может. Давайте, я, раз уж об этом зашла речь, скажу пару слов по поводу юридической ситуации пациента.

Мадам Рено. Только не сейчас, мсье, умоляю…

Герцогиня. У мсье Юспара юриспруденция вместо сердца! Вы не смотрите, что он такой милый… (Незаметно щиплет Юспара.) И за это он сейчас же пойдет позовет Гастона.

Юспар (беспрекословно). Сдаюсь, сударыни. Только я прошу не кричать, не набрасываться на него при встрече. От этого возникает риск тяжелой нервной реакции. (Уходит.)

Герцогиня. Должно быть, вам не терпится увидеть его, мадам.

Мадам Рено. А какие еще могут быть чувства у матери, мадам.

Герцогиня. Ах, как я вам сочувствую! (Валентине.) Так вы, мадам, знакомы с нашим пациентом — в смысле, с тем, кем вы считаете нашего пациента?

Валентина. Ну да, мадам, я же сказала, что была в лечебнице.

Герцогиня. Точно! Что-то я устала…

Мадам Рено. Валентина вышла замуж за Жоржа, моего старшего сына, совсем юной, и дети подружились, привязались друг к другу, правда, Жорж?

Жорж (холодно). Правда, матушка.

Герцогиня. Супруга брата — это почти сестра, правда же, мадам?

Валентина (со скрытой издевкой). Наверное, мадам.

Герцогиня. Надо думать, вы безумно рады с ним встретиться.

Валентина не знает, что ответить и бросает взгляд на Жоржа, который отвечает за нее.

Жорж. Очень рада. Как сестра.

Герцогиня. Я крайне сентиментальна… Мне видится — как сказать? — страстно любившая его женщина, и вот они встречаются и соединяются в любовном поцелуе — на самом пороге могилы, которую он покинул. Но это, конечно, все моя фантазия.

Жорж (голосом, лишенным эмоций). Конечно, мадам. Фантазия.

Герцогиня. Что ж, не повезло моей прекрасной фантазии. (Подходит к проему.) Мэтр Юспар что-то долго!.. Парк здесь большой, а он немного близорук: могу поспорить, он где-то заплутал.

Валентина (Жоржу). Ну что смотрите? Опять будете копаться в грязном белье?

Жорж (серьезно). Я с этим покончил, когда простил вас.

Валентина. Так не сверлите меня взглядом, слушая идиотскую болтовню этой старухи.

Мадам Рено (она их не слышала и не в курсе того, что они обсуждают). Милая Валентина. Посмотри, Жорж, как она волнуется… Как прекрасно, когда так помнят нашего малыша Жака, правда, Жорж?

Жорж. Да, матушка.

Герцогиня. А, вот и он!

Юспар входит один.

Уверена, вы его не нашли.

Юспар. А вот и нашел, но не решился беспокоить.

Герцогиня. То есть? Чем он занят?

Юспар. Разглядывает статую.

Валентина (вскрикнув). Диана-охотница с белой скамьей вокруг постамента, в глубине парка?

Юспар. Да. (Указывает в сторону проема.) Впрочем, сами можете посмотреть.

Все смотрят через проем.

Жорж (вдруг). И что? Что это значит?

Герцогиня. Я волнуюсь, дружок!

Валентина (мягко). Не знаю. Не помню: кажется, ему нравилась эта скульптура со скамейкой…

Герцогиня. Какие пламенные чувства, дорогой, просто огонь.

Мадам Рено. Вы меня удивляете, Валентина. Эта часть парка входила тогда в старое поместья мсье Дюбантона. Да, когда мы купили этот участок, Жак еще был с нами, но стена оставалась, мы снесли ее лишь после войны.

Валентина (растерянно). Не знаю, должно быть, я что-то напутала.

Юспар. Он стоял перед статуей, и у него был такой странный вид, что я не решился ему помешать и вернулся посоветоваться с вами, может, вы знаете, что это значит. Вы не знаете, вернусь за ним. (Уходит.)

Жорж (Валентине, тихо). Вы встречались на этой скамейке?

Валентина. Что вы хотите этим сказать, не понимаю.

Герцогиня. Мадам, ваши чувства понятны, но умоляю, успокойтесь.

Мадам Рено. За меня не бойтесь, мадам.

Юспар вводит Гастона. Мадам Рено бормочет.

Да, это же он, он…

Герцогиня (подходя к Гастону, делает выразительный театральный жест и загораживает собой его от прочих). Гастон, попытайтесь ни о чем не думать, забудьте обо всех проблемах, расслабьтесь. Вглядитесь в лица присутствующих.

В глубокой тишине все застыли в неподвижности. Гастон сперва подходит к Жоржу, разглядывает его, затем — к мадам Рено. На миг притормаживает перед Валентиной.

Валентина (неприметно шевелит губами). Дорогой мой…

Гастон (озадаченно посмотрев на нее, проходит дальше, поворачивается к герцогине, спокойный, беспомощно разводит руками; вежливо). Мне жаль, но…

ЗАНАВЕС

Картина вторая

Двустворчатая дверь в стиле луи кенз, у которой собралась, шушукаясь прислуга дома Рено. Кухарка стоит раком и подглядывает в замочную скважину; остальные сгрудились вокруг нее.

Кухарка (остальным). Подождите-подождите… Они как один уставились на него, словно на диковинного зверя. Бедняга не знает, куда деваться.

Шофер. Дай, гляну…

Кухарка. Да погоди ты! Вскочил. Видно, его достали их расспросы… Вот мсье Жорж уводит его к окну, тянет за руку, ласково, как ни в чем не бывало…

Шофер. И?..

Жюльетта. Эх, слышали бы вы мсье Жоржа, когда после войны он обнаружил их переписку!.. Не смотри, что он сейчас похож на теленка. Тогда, скажу вам, было жарко!

Лакей. Как мужчину его можно понять, скажу я тебе.

Жюльетта (злобно). Что?! Можно понять? Ты что, собираешься порочить мертвых? По-твоему, можно говорить плохо о мертвых?

Лакей. Ну да, они всего лишь мило наставляли нам рога.

Жюльетта. Слушай, стоило нам пожениться, от тебя больше ничего не услышишь. Рога вам наставляют не мертвые. Их мертвость не дает им, беднягам, это делать: это дело живых. А к делам живых мертвые не имеют никакого отношения.

Лакей. Ха! Крайне удобно. Наставляешь рога и — опля! — не пойман, не вор! Достаточно быть мертвым, чтобы все сошло с рук.

Жюльетта. Ну нет! Быть мертвым — это серьезная вещь.

Лакей. Такая же как быть рогоносцем!..

Жюльетта. О! что-то ты разговорился, смотри допросишься!..

Кухарка (ее оттесняет шофер, она сопротивляется). Да погоди ты! Встали и разошлись по комнате. Смотрят фотографии. (Уступает место.) Эх! Когда-то вот были скважины так скважины — все видно как на ладони, а эти современные замки… просто глаза сломаешь.

Шофер (заняв ее место). Это он! Он! Узнаю твою гнусную рожу, гаденыш!

Жюльетта. Да как ты смеешь так говорить, ты! У тебя самого гнусная рожа, захлопни свою грязную пасть!

Лакей. А что ты его защищаешь, а? У тебя все получаются неправы, одна ты права.

Жюльетта. А то, что я очень любила мсье Жака. Ты-то что лезешь? Ты ж его не знал. А я его очень любила.

Лакей. Ну и что? Он был твоим хозяином. А ты ему жопу лижешь.

Жюльетта. При чем тут жопа? Я просто его любила.

Лакей. Неужели? Да он такая же сволочь, как и его брат.

Шофер (уступает место Жюльетте). Да нет, дружище, гораздо хуже. Эх, как он заставлял торчать в ожидании до четырех утра у бистро… К утру весь продрогнешь, приваливает с красной рожей, от него несет перегаром за километр — и блюет прямо на сидения, гад! А?!

Кухарка. Да-да… Сколько раз вот этими руками возилась в этом говне, право слово! Восемнадцатилетний балбес.

Шофер. Еще и обругает вместо чаевых!

Кухарка. А его злобные выходки! Помнишь, тогда был поваренок при кухне? Каждый раз, когда бедняжка подворачивался ему под руку, либо надерет уши, либо наподдаст пендаля.

Шофер. Помню. Причем ни с того ни с чего. Настоящий гаденыш, иначе не скажешь. И, когда в 18-м году стало известно, что он склеил ласты, хоть мы и не звери, ну тут согласились, что это к лучшему.

Метрдотель. Эй, эй, хватит, расходитесь.

Шофер. А что!.. Что то я сказал не так, а? Вы думаете иначе, мсье Жюль?

Метрдотель. Да я мог бы порассказать и почище вашего, ха-ха!.. Я же их все время обслуживаю за столом. Как-то видел: он поднял руку на мадам…

Кухарка. На мать!.. В восемнадцать!..

Метрдотель. А анекдот с мадам Валентиной, здесь я знаю все в деталях…

Шофер. Ага, и позвольте заметить, что вы прекрасно на все это закрывали глаза, мсье Жюль…

Метрдотель. У хозяев свои дела.

Шофер. Ну да, особенно связанные с этим пусиком. Дай-ка, еще гляну.

Жюльетта (уступает место). Ах, это он, он, я уверена… это мсье Жак! Ах, какой же он был красавец! Реальный красавец! Такой видный!

Лакей. Оставь ты, тут есть и другие красавцы, только помоложе.

Жюльетта. Да… почти двадцать лет прошло, это не фунт изюма. Думаешь, он сочтет, что я состарилась?

Лакей. И что тебе с этого?

Жюльетта. Да ладно, это я так…

Слуги строят рожи за спиной лакея.

Лакей (поразмыслив). Скажи-ка… А почему ты стала так вздыхать, как только стало известно, что он, возможно, вернется?

Жюльетта. Я? Потому что.

Остальные посмеиваются.

Лакей. А что ты все пялишься в зеркало и спрашиваешь меня, как ты выглядишь?

Жюльетта. Я?

Лакей. Сколько тебе было, когда он ушел на войну.

Жюльетта. Пятнадцать.

Лакей. И первым у тебя был почтальон?

Жюльетта. Я же тебе говорила, он заткнул мне рот и опоил снотворным…

Все смеются.

Лакей. И ты уверена, что он действительно был у тебя первым?

Жюльетта. Ха! Что за вопрос! Уж это-то девушка запоминает. Он даже не дал себе времени снять сумку, скотина, и письма разлетелись по кухне.

Шофер (глядя в скважину). Валентина не сводит с него глаз… Могу поспорить, если он останется, считай, папаша Жорж прикупил вторую пару рогов от своего собственного братишки!

Метрдотель (сменяя его у скважины). Это гадко.

Шофер. Ну, мсье Жюль, может, ему это нравится…

Смех.

Лакей. Я просто укатываюсь с этой его мнезии! Подумай, если бы пацан был из этой семейки, он бы уже сейчас, прямо с утра их всех узнал. У него такая же мнезия, как у тебя.

Кухарка. Не уверена, малыш, не уверена. Скажу тебе, я порой забываю, посолила ли соус, надо пробовать.

Лакей. Но… семья — это не соус!

Кухарка. Ох! Чтоб он так был интересен своей семье, этот гуляка!

Метрдотель (глядя в скважину). Но чтобы быть им, он должен им быть! Голову прозакладываю!

Шофер. А хотите, я скажу вам главное? Ни мы, ни кто бы то ни было еще не хотел бы, чтобы эта гнусная мразь оказалась жива.

Кухарка. Ну конечно не хотели бы!

Жюльетта. Посмотрела бы я, что вы скажете, когда сами станете покойниками…

Метрдотель. Такого, конечно, не пожелаешь даже ему, действительно! А почему? Потому что если жизнь началась так, как началась у него, ни к чему доброму она никак не приведет.

Шофер. А еще… Может его вполне устраивала спокойная, ничем не отягощенная жизнь в своей психушке. Сколько нового, брат, ему предстоит узнать!.. История с Граншаном-сыном, история с Валентиной, история с полумиллионом монет и все те истории, о которых мы не знаем…

Метрдотель. Уж конечно. Я-то точно не хотел бы поменяться с ним местами.

Лакей (его очередь подглядывать). Внимание, они собираются! Идут сюда.

Прислуга разбегается.

Жюльетта (на ходу). Это точно мсье Жак…

Лакей (идет следом, недоверчиво) Что точно? Что мсье Жак?

Жюльетта. Да нет, ничего.

ЗАНАВЕС

Картина третья

Комната Жака Рено и ведущие к ней длинные темные коридоры в старом буржуазном доме. С одной стороны холл с плиточным полом, в конце его начинается широкая каменная лестница с перилами из кованого железа. Мадам Рено, Жорж и Гастон поднимаются по лестнице и проходят через холл.

Мадам Рено. Простите, я пойду вперед. Вот этот коридор как раз ведет в твою комнату. (Открывает дверь.) А вот и сама комната.

Входят в комнату.

Ну что за разгильдяйство! Я же просила открыть ставни…

Герцогиня открывает ставни; комнату заливает светом; интерьер стиля модерн.

Гастон (оглядываясь). Моя комната…

Мадам Рено. Ты хотел, чтобы комната была обставлена по твоим эскизам. Тебе нравился стиль модерн.

Гастон. Видать, у меня была особенная любовь к ядовитым растениям: плющам и лютикам.

Жорж. О, у тебя по тому времени были весьма смелые вкусы!

Гастон. Вижу-вижу. (Разглядывает причудливый предмет мебели непонятного назначения.) А это что? Бурелом?

Жорж. Нет, пульт для нот.

Гастон. Я был музыкант?

Жорж. Мы отдавали тебя на скрипку, но ты отказался. А когда попробовали настаивать, ты пришел в безумную ярость и стал топтать инструменты ногами. Все уничтожил — только пульт и остался.

Гастон (с улыбкой). Жаль. (Останавливается перед портретом.) Это он?

Мадам Рено. Да, это ты в двенадцать.

Гастон. Мне казалось, я был белокурым скромнягой.

Жорж. Ты был шатен, почти брюнет. Гонял мяч целыми днями, все стекла в округе перебил.

Мадам Рено (указывает ему на большой чемодан). Посмотри, что я велела спустить с чердака…

Гастон. Это что, мой старый чемодан? Вы хотите убедить меня, что я жил в эпоху Реставрации?

Мадам Рено. Да нет, дурачок. Это чемодан дяди Гюстава. В нем твои игрушки.

Гастон (открывает чемодан). Мои игрушки!.. Вот так так, я и забыл, что у меня могли быть игрушки…

Мадам Рено. Смотри, твоя рогатка.

Гастон. Рогатка… И, похоже, рогатка не шуточная.

Мадам Рено. Господи, да ты и нее убивал птиц! Ты был реальным монстром… И, знаешь, ты не удовольствовался птичками, что щебетали в парке… У меня был вольер с редкими птицами; так однажды ты туда пробрался и перебил их всех.

Гастон. Птиц? Птичек?

Мадам Рено. Ну да.

Гастон. И сколько мне было лет?

Мадам Рено. Где-то семь, может, девять…

Гастон (протестующе качает головой). Это не я.

Мадам Рено. Да-да, это ты.

Гастон. Нет. В семь лет, наоборот, я выходил в сад с хлебом, и воробьи клевали крошки у меня с руки.

Жорж. Бедняжки, ты им всем посворачивал бы шеи!

Мадам Рено. А пес, которому он камнем лапу перебил?

Жорж. А мышь, которую таскал, привязав за веревочку?

Мадам Рено. А затем — белки, ласки, хорьки… Боже, ты их просто истреблял, этих зверушек! Самые красивые пошли на чучела; у тебя наверху была коллекция, надо бы их спустить, (Роется в чемодане.) Вот твои ножи, карабины.

Гастон (тоже роется). И что, не было клоунов, ноева ковчега?

Мадам Рено. С малолетства ты требовал только игрушки, которые подходят для физических опытов. Смотри, волчки, пробирки, электромагниты, реторты, твой подъемный кран.

Жорж. Мы думали, что ты станешь выдающимся инженером.

Гастон (прыскает со смеху). Я?

Мадам Рено. Но больше всего тебе нравились книжки про путешествия! По географии у тебя были одни пятерки…

Жорж. В десять ты мог перечислить все департаменты Франции в обратном порядке.

Гастон. Помнил в обратном порядке?.. Ну, память-то мне отбило… В лечебнице я пытался их выучить. Так и в обычном-то порядке не получалось… Ладно, оставим этот чемодан с сюрпризами. Похоже, ничего мы из него не вытянем. Ну совсем не таким я видел себя-ребенка. (Закрывает чемодан, бродит по комнате, трогает предметы, наконец опускается в кресло и неожиданно спрашивает.) А у этого малыша был друг? Другой малыш, который с ним был неразлучен, с которым он обменивался заботами и марками?

Мадам Рено (торопливо). Ну конечно, конечно. У тебя была большая компания. Знаешь, и в школе, и после школы!..

Гастон. Да, но… не компания. Друг… Видите ли, мне это даже важней, чем знать, как у меня обстояли дела по женской части…

Мадам Рено (шокирована). О! Ты же был еще так юн, когда ушел на фронт.

Гастон (с улыбкой). Ну, я вас еще об этом порасспрошу, не надейтесь увильнуть… Но прежде чем об этом пойдет разговор, самое животрепещущее: что за друг был у меня, какой он был?

Мадам Рено. Ну хорошо, но ты можешь их увидеть на фотографиях вашего класса. Были приятели, с которым ты гулял по вечерам…

Гастон. А тот, с кем я проводил больше всего времени, кому я все рассказывал?

Мадам Рено. Такого, знаешь, не было.

Она проговаривает это быстро, украдкой бросив взгляд на Жоржа, но это не укрывается от внимания Гастона.

Гастон. Так у вашего сына не было друга? Жаль. Я хочу сказать, жаль, если окажется, что он — это я. Я думаю, нельзя найти ничего утешительней для взрослого человека, чем отражение своего детства, увиденное в глазах другого мальчика из этого детства. Жаль, жаль… Признаюсь даже, я надеялся что именно этот возможный друг, как и подобает другу, поможет мне вернуть утраченную память.

Жорж (неуверенно). Ну… так сказать… друг, был один, с которым тебя связывала особая дружба. Вы дружили до семнадцати лет… Мы не говорили тебе об этом, потому что это слишком тяжелая история…

Гастон. Он мертв?

Жорж. Нет-нет. Он не умер, но вы расстались, вы рассорились… безвозвратно.

Гастон. Безвозвратно в семнадцать лет! (Помолчав.) А из-за чего они поссорились, известно?

Жорж. Весьма смутно…

Гастон. И с момента ссоры ваш брат и тот парень ни разу не пытались встретиться?

Мадам Рено. Ты забываешь, что шла война. И потом, знаешь… Ладно. Вы поссорились из-за ерунды, даже подрались, как дерутся мальчишки в этом возрасте… И — разумеется, случайно — ты сделал резкое движение — в смысле, неосторожное — и столкнул его с лестницы. При падении был поврежден позвоночник. Он очень долго был в гипсе… словом, остался инвалидом. Так что ты понимаешь, сколь это было трудно и тягостно, особенно для тебя, пытаться с ним увидеться.

Гастон (после паузы). Понимаю. И где произошла эта ссора, в школе, у него дома?

Мадам Рено (торопливо). Нет, прямо здесь. Давай-ка оставим все эти кошмары, тебе лучше это не вспоминать, Жак.

Гастон. Вспомнив что-то одно, мне придется вспомнить все, вы же отлично это понимаете. Прошлое не продается в розницу. Я хочу посмотреть на эту лестницу, где она?

Мадам Рено. Здесь, рядом с этой комнатой. Но зачем?

Гастон (Жоржу). Проводите меня, пожалуйста.

Жорж. Если хочешь, но я тоже не понимаю, зачем тебе на это смотреть…

Переходят в холл.

Мадам Рено. Вот, это здесь.

Жорж. Здесь.

Гастон (оглядывается, перевешивается через перила). Где мы дрались?

Жорж. Знаешь, мы точно так и не знаем. Только по рассказу служанки.

Гастон. Такой случай не забудешь… Думаю, она могла бы описать все подробно. В каком месте мы дрались? Площадка широкая.

Мадам Рено. Должно быть, вы дрались у самой лестницы. Кстати, может, ты вообще его не толкал. Он мог сам споткнуться.

Гастон (развернувшись к ней). Однако, если это был всего лишь такой вот несчастный случай, почему я не сидел с ним в его комнате каждый день? Не посвятил ему, ни от кого не скрываясь, все свои четверги после дождичка, чтобы хоть так загладить несправедливость того, что произошло?

Жорж. Видишь ли, каждый интерпретировал по-своему… Разгорелись злобные сплетни.

Гастон. Ладно. Где эта служанка, что нас видела?

Мадам Рено. Да зачем тебе эти детали! Кроме того, девушка у нас уже не работает.

Гастон. Плохо. Хорошо, расспрошу других слуг, которые тогда служили.

Мадам Рено. Надеюсь, ты не собираешься верить кухонным сплетням. Ты начнешь их расспрашивать — а они, разумеется, наговорят тебе с три короба. Ты же знаешь, что это за публика.

Гастон (поворачиваясь к Жоржу). Сударь, я надеюсь, вы меня поймете, способны понять. То, что вы поведали мне про детство вашего брата, мне кажется весьма далеким от того, что мог бы позволить мой характер, каким я его ощущаю. Впрочем, я выслушал много рассказов людей об их ребенке и впервые ощутил при этом определенное волнение. Хотя, возможно, это просто усталость или что-то в этом духе.

Мадам Рено. Ах, Жак, малыш, я верила, что…

Гастон. Не надо умиляться и торопиться называть меня «Жак-малыш». Мы здесь учиним расследование, настоящий детектив: со всей возможной, неукоснительной скрупулезностью и бесстрастностью официального следствия. Эта попытка вступления в контакт с существом, совершенно мне чуждым, но которое я, возможно, буду в какой-то миг вынужден признать частью меня, свершив странную помолвку с призраком, — вещь уже достаточно тяжкая, а я тут вынужден еще и с вами сражаться. Я рассмотрю любые свидетельства, выслушаю все показания, но почему-то думаю, что, несмотря ни на что, я имею право выяснить правду об этой ссоре. Правду, сколь бы сокрушительной она ни оказалась.

Мадам Рено (начинает нерешительно). Ну что ж, итак… из-за детской глупости вы подрались. Знаешь, как это легко происходит в таком возрасте…

Гастон (перебивает). Вы — помолчите. (Жоржу.) Ведь та служанка все еще здесь, правда? (Мадам Рено.) Вы же меня обманули.

Жорж (не отвечает; затем неожиданно резко). Да, она все еще здесь.

Гастон. Так зовите же ее, мсье. Будьте так любезны. Чего тянуть-то? Вы же понимаете, я ее найду и все узнаю рано или поздно.

Жорж. Какая-то глупость получилась, ужасно.

Гастон. А я здесь не для того, чтобы узнать какие-то приятности. Но вот если какая-то подробность поможет мне вернуть память, вы не вправе ее от меня скрывать.

Жорж. Да делай что хочешь, сейчас я ее вызову. (Звонит.)

Мадам Рено. Смотри, Жак, ведь тебя всего трясет. Ты часом не заболел?

Жорж. Трясет?

Мадам Рено. Слушай, может, сейчас тебе что-то вспоминается? Прислушайся к себе.

Гастон. Нет. Только мрак. Беспросветный мрак.

Мадам Рено. Так что же ты трясешься?

Гастон. Пустяки. Просто среди множества возможных воспоминаний именно воспоминание о друге я ждал с особой нежностью. Я все строил на вот этом воспоминании о воображаемом друге. Наши восторженные прогулки, новые книги, которые мы открывали для себя вместе, девушка, в которую мы оба влюбились и от которой я отказался ради него, и даже — вы будете смеяться — как у нас однажды перевернулась лодка и я спас ему жизнь. И если я все-таки ваш сын, разве я не должен как-то сживаться со столь далекой от моих ожиданий правдой, а?

Входит Жюльетта.

Жюльетта. Мадам вызывали?

Мадам Рено. Мсье Жак хочет с вами поговорить.

Жюльетта. Со мной?

Жорж. Да. Он хотел расспросить вас о том несчастном случае с Марселем Граншаном, при котором вы присутствовали.

Мадам Рено. Вы же помните, как это было, дорогая. Вы же помните, какой буйный темперамент был у мсье Жака, у него ведь не было никакого злого умысла.

Гастон (вновь перебивает ее). Пожалуйста, помолчите. Где вы были, мадемуазель, когда все происходило?

Жюльетта. Там же, рядом с этими господами, мсье Жак.

Гастон. Вы подождите называть меня мсье Жаком. Как все началось?

Жюльетта (незаметно указывает взглядом на мадам Рено и Жоржа). Просто это…

Гастон (подходит к мадам Рено и Жоржу). Не были бы вы так любезны оставить нас одних? Похоже, при вас она стесняется.

Мадам Рено. Я готова на все, что хочешь, если это вернет тебя, Жак.

Гастон (выпроваживая их). Я вас позову. (Убедившись, что они одни, Жюльетте.) Присаживайтесь.

Жюльетта. Мсье позволят?

Гастон (садится напротив). И перестаньте называть меня в третьем лице ради бога. Глупость какая-то. Сколько вам лет?

Жюльетта. Тридцать три, вы это прекрасно знаете, мсье Жак, мне было пятнадцать, когда вы ушли на фронт, зачем эти вопросы?

Гастон. Затем, что, во-первых, я этого не знаю; во-вторых, как я уже сказал, возможно, я вовсе не мсье Жак.

Жюльетта. О нет! Я вас узнала совершенно точно, мсье Жак.

Гастон. А вы его так хорошо знали?

Жюльетта (вдруг начинает рыдать). Ах, это же невозможно так все забыть!.. Так вы что, совсем-совсем ничего не помните, мсье Жак?

Гастон. Совсем ничего.

Жюльетта (продолжая рыдать). Услышать такие вопросы после всего, что было… Ах! Как же это мучительно, однако, для женщины…

Гастон (оторопев, замирает, затем вдруг до него доходит). Ах!.. Ох!.. Простите!.. Ради бога, извините меня. Так значит мсье Жак…

Жюльетта (шмыгая носом) Ага…

Гастон. О! Простите меня, но… сколько же вам было лет?

Жюльетта. Пятнадцать, вы у меня первый.

Гастон (улыбается неожиданно, напряжение уходит). Пятнадцать лет, ему семнадцать… Какая милая история. Из всего, что я о нем узнал, наконец что-то симпатичное. И сколько это продолжалось?

Жюльетта. До самого его отъезда.

Гастон. Мне так хотелось узнать, как выглядела моя девушка! И вот, она была очаровательна!

Жюльетта. Может, она была очаровательно, но была не только она, вот так вот!

Гастон. О, нет!

Жюльетта. О, да! Ха!

Гастон. Ну что ж, даже если так, не думаю, что это было так уж неприятно.

Жюльетта. Вот вы все шутите! А вот подумайте, каково женщине…

Гастон. Да-да, конечно, женщине…

Жюльетта. Женщине тяжело — и еще как! — чувствовать, как надсмеялись над ее выстраданной любовью!

Гастон (немного оторопев). …Над ее вы… Да, разумеется.

Жюльетта. Я была никчемной мелкой служаночкой, но это не мешало мне испить до дна — да-да! — весь нестерпимый ужас оскорбленной любовницы…

Гастон. Этот ужас?.. Ну да, конечно.

Жюльетта. А вы что, не читали «Изнасилованную невесту»?

Гастон. Нет.

Жюльетта. Обязательно прочтите; вы увидите, там история почти один в один. Бесчестный соблазнитель Бертранды тоже уезжает (только этот в Америку — его вызвал туда дядя-миллионер), а Бертранда ему и скажи, что она выпила до дна весь нестерпимый ужас оскорбленной любовницы.

Гастон (поняв наконец). А, это из книги?

Жюльетта. Да, но сказано прямо про меня.

Гастон. Ну да… (Внезапно встает; с необычной интонацией.) Он вас очень любил, этот мсье Жак?

Жюльетта. Со всей страстью. Да вот, просто-напросто говорил, что покончит с собой ради меня.

Гастон. А как вы стали его любовницей?

Жюльетта. О! Это было на второй день, как я появилась в доме. Я убиралась в его комнате, он завалил меня на кровать. А я? — я смеялась как идиотка. Ну, понятно, в таком-то возрасте! Все происходило как бы не со мной. Но потом он клялся мне, что полюбил меня навеки!

Гастон (улыбаясь, смотрит на нее). Забавник этот мсье Жак.

Жюльетта. Почему забавник?

Гастон. Потому что. Но если я стану мсье Жаком, обещаю, что мы с вами в обсудим это совершенно и только серьезно.

Жюльетта. О! Знаете, у меня нет никаких обид. И вообще я замужем…

Гастон. Ну, это не помешает. Все же… (Помолчав.) Однако я прогульщик, так меня не допустят к экзаменам. Вернемся к этой ужасной истории, хорошо бы о ней не знать ничего, но необходимо в ней разобраться от и до.

Жюльетта. Ах да, драка с мсье Марселем.

Гастон. Да, вы же там были?

Жюльетта (выпячивая грудь). Разумеется, была!

Гастон. С самого начала?

Жюльетта. А как же.

Гастон. Значит, можете рассказать, что за странное безумие заставило их начать столь же безумную драку?

Жюльетта (спокойно). Какое еще странное безумие? Они из-за меня подрались.

Гастон (вставая). Из-за вас?

Жюльетта. Да конечно из-за меня. Что тут удивительного?

Гастон (ошеломленный, повторяет). Из-за вас?

Жюльетта. Ну разумеется. Понимаете, я же была любовницей мсье Жака — я это говорю только вам, понимаете? — вот и оставайтесь при этом знании, только без глупостей, ага? Не хотелось бы лишиться места из-за истории двадцатилетней давности! Так вот, я была любовницей мсье Жака, и, надо сказать правду, мсье Марсель тоже нарезал круги рядом со мной.

Гастон. И?

Жюльетта. И как-то он полез ко мне целоваться... за дверью… Я сопротивлялась, так? Но вы же знаете, если парню что втемяшится… И в этот самый миг из комнаты вышел мсье Жак и нас застукал. И как бросится на мсье Марселя, тот ему ответил. Началась драка, они покатились по полу…

Гастон. Где они находились?

Жюльетта. На большой лестничной площадке, тут рядом.

Гастон (вскричав, как безумный). Где? Где? Где? Пойдем, я хочу точно понять, где это было. (Вцепляется ей в руку и тащит в холл.)

Жюльетта. Мне больно!

Гастон. Где? Где?

Жюльетта (вырывается, потирает запястье). Ну вот, здесь! Здесь они упали, на пороге между холлом и лестничной площадкой. Мсье Марсель оказался снизу.

Гастон (кричит). Но это далеко от пролета! Как он мог туда свалиться? Они что, сцепившись, катились дотуда?

Жюльетта. Нет, Мсье Жаку удалось вскочить, он схватил мсье Марселя за ногу и потащил к пролету…

Гастон. И что дальше?

Жюльетта. А дальше он его столкнул к чертовой матери! И крикнул вслед: «Вот, гаденыш, будешь знать, как обхаживать чужих цыпочек!» Вот так вот! (Пауза.) Ах, мсье Жак, это было что-то!

Гастон (глухо). Это был его друг?

Жюльетта. Подумать только! С шестилетнего возраста, как только пошли в школу.

Гастон. С шестилетнего возраста.

Жюльетта. Ах, конечно, это ужасно!.. Но что вы хотите? Нет ничего сильнее любви.

Гастон (бормочет, глядя на нее). Ну да, любовь. Благодарю вас, мадемуазель.

Жорж (стучится в дверь комнаты Жака и, никого там не найдя, выходит в холл.) Это я. Вы нас все не звали, а мама волнуется. Ладно. Так вы узнали что хотели?

Гастон. Да, спасибо, я узнал что хотел.

Жюльетта уходит.

Жорж. Уверен, не все, что ты узнал, может понравиться… Но надеюсь, что бы там ни сказали, в сущности, это был просто несчастный случай, и не забудь, тебе было лишь семнадцать, инфантильность, злополучное последствие очередного ребячества. (Замолкает, колеблясь, затем не выдерживает.) Ну, что она все-таки рассказала?

Гастон. То, что видела, что еще…

Жорж. Там не шла речь о том, что стычка произошла из-за спортивного соперничества? Марсель по неизвестной причине ушел из твоего клуба, вы оказались в разных командах, а там известное дело: спортивная злость, кто кого. Так?..

Гастон безучастен.

Я, по крайней мере, решил, что это было именно так. А то Граншаны распространяли совсем другую версию, в которую я категорически отказывался верить, даже не пытался вдаваться в детали, настолько она была вздорная и мерзкая.

Гастон (глядя на него). Вы его сильно любили?

Жорж. Ну, как бы то ни было, это был мой братишка. Невзирая ни на что. А взирать-то было на что, ты был кошмарным ребенком.

Гастон. Вот пожалуйста, не нужно этого «ты», я пока его, слава богу, не заслужил. «Он», если не трудно.

Жорж (вспоминает с бледной улыбкой). Кошмарным… да. О! Ты был вечным источником неприятностей! И если ты — это ты, тебе придется узнать много вещей покруче этой истории, в которой все же остаются какие-то сомнения.

Гастон. Ага, было что-то еще?

Жорж. Ну, ты был ребенок, что ты хочешь? В этом беспорядочном мире ты был предоставлен самому себе. Да еще и мама наезжала на тебя со своей вечной упертостью, ну и нашла коса на камень, ты замыкался в себе — чем дальше, тем больше. А у меня не достало авторитета. И тут ты вляпался в большие неприятности — к слову сказать, это стоило нам кучу денег… Понимаешь, мы, старшие, ушли на фронт. А оставшимся мальчишкам казалось, что весь мир существует для них. Вот ты и затеял предприятие, уж не знаю, думал ли ты о последствиях, или ты о них вообще не думал, желая получить всё и сразу. Это ты сам сможешь рассказать, когда к тебе вернется память. А на сегодня мы имеем то, что ты обворожил, именно обворожил нашу давнюю знакомую, выманил у нее огромную сумму, около полумиллиона франков, сказался посредником. Затем на бланках несуществующей фирмы выписывал подложные документы. Кончилось это тем, что все раскрылось, но было уже поздно. Осталось всего несколько тысяч, остальное ты спустил в каких-то притонах и кабаках с девицами и собутыльниками… Мы, конечно, все возместили.

Гастон. Радость, с которой вы готовитесь к возвращению брата, не может не восхищать.

Жорж ((понуро). Ты бы еще больше восхитился, Жак, если бы знал…

Гастон. Как? Это не все?

Жорж. Давай как-нибудь в другой раз.

Гастон. А что тянуть?

Жорж. Лучше потом. Пойду за мамой, а то она там заждалась, волнуется.

Гастон (останавливает его). Расскажите сейчас. Хочу окончательно увериться в том, что мы — не братья.

Жорж (взглянув на Гастона, помолчав, глухо). Но вы так на него похожи, одно лицо, разве что прошедшее через бурю.

Гастон (улыбнувшись). Ну, восемнадцать лет! И ваше, думаю, изменилось, мне просто не с чем сравнивать ваши сегодняшние морщины.

Жорж. Не в морщинах дело. Это, скорей, износ. Но износ не сделал ваше лицо более рыхлым и грубым, а, напротив, смягчил и сгладил. Да, через бурю, но бурю… — как сказать?.. — нежности и добра.

Гастон. Да… трудно представить, что облик вашего брата носил отпечаток нежности.

Жорж. А вот и нет. Да, он был жесток, да, легковесен и непостоянен, но… О, я его любил вместе со всем его недостатками. Из нас двоих как раз он был красивее. Особым умом, возможно, и не блистал рядом со мной — в смысле успеваемости, экзаменов — но чувствительней и, уж точно обладал, в отличие от меня, настоящим обаянием… (Глухо.) Почти магнетическим. И он меня тоже любил, между прочим, хотя и своеобразно. И даже, по крайней мере подростком, питал своего рода нежную благодарность, что меня трогало бесконечно. Именно поэтому для меня было таким ударом, когда я узнал… (Виновато опускает голову.) И я его возненавидел, да, возненавидел. Хотя ненадолго, скоро у меня исчез для этого сам повод..

Гастон. Но за что?

Жорж (глядя на него). Это ты, Жак.

Гастон отвечает неопределенным жестом.

Вольно мне было убеждать себя в том, что это юнец, что на самом деле за его страстностью прячется ранимость… я говорил себе: когда, летним вечером, уходят на войну, на что бы ни позарились прекрасные губы, оказывается беззащитным перед их зовом. Я мог сколько угодно убеждать себя в том, что я был далеко, а она была совсем юной…

Гастон. Я не понимаю. Он отбил у вас девушку?

Жорж молчит.

Жену? (Получив от Жоржа подтверждение, глухо.) Вот мерзавец.

Жорж (грустно улыбнувшись). Не вы ли…

Гастон (помолчав, сорванным голосом). Жорж… Так вас зовут?

Жорж. Да.

Гастон (смотрит на него, затем делает нерешительное нежное движение) Жорж…

Голос мадам Рено из холла. Жак, ты там?

Жорж (сдерживая слезы). Простите, я пойду. (Быстро уходит в другую дверь, чтобы не столкнуться с матерью.)

Мадам Рено (с порога). Жак…

Гастон (не шевелясь). Да.

Мадам Рено. Угадай, кто скоро появится?.. Вот же наглость!

Гастон («отмирает»; устало). Что за загадки?.. Я еще ничего не вспомнил…

Мадам Рено. Тетка Луиза, милый! Да-да, Луиза!

Гастон. А в чем наглость? В том, что она тетя Луиза?..

Мадам Рено. А! Можешь мне поверить… После всего, что было! И я очень надеюсь, что ты доставишь мне удовольствие отказаться с ней встречаться, если она попробует, несмотря ни на что, искать этой встречи. Она так себя вела!.. Да ты и так ее недолюбливал. О! Но если кого-то среди родни ты не переваривал, малыш, просто ненавидел, впрочем, совершенно заслуженно, могу это заявить со всей ответственностью, так это кузен Жюль.

Гастон (за время этого пассажа снова замер). Я вот так просто ненавидел кого-то, о ком не имею ни малейшего понятия.

Мадам Рено. О ком, о Жюле? А я сейчас расскажу, что он тебе сделал, дрянцо! Стуканул в конкурсную комиссию, что ты взял на экзамен таблицы Брадиса… Нет-нет, ты послушай хорошенько, а то, чего доброго, выкажешь этой публике любезность, ты же ничего не помнишь!.. Тут еще как пить дать заявится этот слащавый Жак Дюбю… Благодаря дядиной протекции, у тебя было больше шансов, чем у него, поступить в филиал компании, — так он оклеветал тебя перед советом директоров. Да, потом мы узнали, что это его рук дело, да! Надеюсь, ты захлопнешь перед ним дверь, как и еще перед кое-кем, я тебе покажу, они тоже тебя подло предали.

Гастон (так же). Сколько же приятного таит в себе прошлое!..

Мадам Рено. А вот дорогую мадам Букон нужно обнять, хотя она, бедняжка, парализована, так что это по меньшей мере омерзительно. Но она была рядом, когда ты родился…

Гастон. Не вижу в этом большой заслуги.

Мадам Рено. …и затем, она выходила тебя от воспаления легких, когда я сама лежала в больнице, она спасла тебе жизнь, малыш!

Гастон. Ну да, благодарность, я как-то о ней не подумал. (Помолчав.) Обязательства, ненависть, обиды… Мог ли я представить, что воспоминания окажутся такими? (Подумав.) Да, еще и угрызения совести. Вот теперь, пожалуй, мое прошлое укомплектовано. (Приближается к ней с саркастической ухмылкой.) Но, видите ли, мне всего перечисленного недостаточно. Мне бы, к примеру, что-нибудь более позитивное. А лучше бы что-то радостное, если можно. Или подобное в ассортименте отсутствует?

Мадам Рено. Малыш, я не понимаю.

Гастон. Да что тут понимать? Как я радовался? Расскажите мне какой-нибудь случай. Ненависть и угрызения совести мне ни о чем не поведали. Мне бы радость вашего сына, может это вызовет во мне какой-то отклик.

Мадам Рено. А! Ну это просто. Радостей у тебя хватало, знаешь ли… Тебя вообще слишком баловали!

Гастон. Это вообще. А конкретно?

Мадам Рено. Хорошо… Ну, вот так сразу вспоминать как-то непросто, не знаешь, что выбрать…

Гастон. Ну, наугад.

Мадам Рено. Ну хорошо, тебе было двенадцать…

Гастон (перебивая). Не детская радость, это слишком далеко — радость взрослого.

Мадам Рено (осекается). Это… взрослого… Ты не слишком со мной откровенничал. Ну, понимаешь, взрослый парень!.. Тебя и дома-то почти не бывало. Ну, как обычно парни, вырастая… Вы же были в те времена на коне. Ты торчал в барах, на бегах… Свои радости ты делил с приятелями, а не со мной…

Гастон. А при вас он не радовался никогда, так, что ли?

Мадам Рено. Ну, сам понимаешь, что это не так! Скажем, помню, как в день награждения…

Гастон (перебивая). Нет, не награждение! После. Вот от момента, когда я поставил учебники на полку, до того, как мне вручили винтовку; вот в эти месяцы, в которые, судя по всему, и уместилась вся моя взрослая сознательная жизнь.

Мадам Рено. Дай подумать… Но тебя же все время не было. Ты вовсю приобщался к этой жизни…

Гастон. Но в любом случае, при самых взрослых амбициях восемнадцатилетние еще в сущности дети! Прорвало же как-то в ванной трубу — так, что никто не мог остановить воду. Или кухарка как-то уморительно выразилась. Или в трамвае встретили забавного кондуктора… Вспомните, как я смеялся. Как я обрадовался подарку, да просто солнечному лучу. Я не прошу какой-то необузданной радости, мне бы самую мелкую. А то так вырисовывается просто неврастеник.

Мадам Рено (осекается). Скажу тебе, Жак… Я хотела рассказать об этом позже, без спешки… Как раз тогда у нас с тобой вышла размолвка… О, детский сад какой-то!.. Теперь, я уверена, тебе это покажется гораздо серьезней, чем это было на самом деле. И да, как раз за все это время между школой и фронтом мы не перемолвились ни словечком.

Гастон. Как!

Мадам Рено. Да. Причем, знаешь, из-за сущих пустяков!

Гастон. И… сколько длилась ссора?

Мадам Рено. Почти год.

Гастон. Хрена себе! Вот это нашла коса на камень. А кто начал?

Мадам Рено (помедлив). Ох! Ну, я, если хочешь… Но из-за тебя. Из-за твоего глупого упрямства.

Гастон. И в чем же заключалось упрямство молодого человека, что оно заставило вас объявить своему сыну бойкот, длившийся целый год?

Мадам Рено. Да ты и пальцем не пошевелил, чтобы это изменить. Ни пальцем!

Гастон. Ну а когда я уходил на фронт, мы все же помирились, вы же не дали мне уехать без прощального объятия?

Мадам Рено (после паузы, резко). Дала. (Помолчав, вдруг, взахлеб.) Ты сам виноват, я же в тот день ждала, сидя у себя в комнате. А ты — ждал в своей. Ты хотел, чтобы первый шаг сделала я, мать!.. А ты меня жестоко оскорбил. Все пытались нас помирить, но ты был непреклонен. Абсолютно. А затем вообще ушел на фронт.

Гастон. И сколько мне было лет?

Мадам Рено. Восемнадцать.

Гастон. Наверное, я не понимал, что происходит. Для восемнадцатилетнего юнца война — это просто увлекательное приключение. Хотя, если подумать, это уже был не четырнадцатый год, когда матери с цветами благословляли своих сыновей на бой, то время прошло; вы должны были понимать, что меня ждет.

Мадам Рено. Ну что ты, я думала, что война закончится прежде, чем ты пройдешь подготовку, потом, я надеялась увидеться, когда тебе дадут увольнение перед отправкой на фронт. И потом, ты вел со мной так неприязненно — ты был жесток.

Гастон. И вы не снизошли до того, чтобы сказать мне: «Ты с ума сошел, иди, я тебя обниму!».

Мадам Рено. Я страшилась твоего взгляда… Брезгливой гримасы, которая наверняка меня ожидала. Да ты меня просто послал бы к черту…

Гастон. Ну и что, вы бы вернулись, плакали бы под дверью, умоляли бы меня, встали на колени, чтобы прекратить все это, чтобы я обнял вас на прощание. Неужели вы не понимаете, как это ужасно, что вы не встали на колени.

Мадам Рено. Жак, ты что? Я же мать!..

Гастон. Мне было восемнадцать лет, и меня отправляли на смерть. Да, неловко такое вам говорить, я мог быть сколь угодно груб, закрывшись в своем дурацком детском упрямстве, но вы должны были обязательно на коленях попросить у меня прощения.

Мадам Рено. Это за что? Что я такого сделала?

Гастон. Да? Что же тогда сделал я. Я — что сделал такого, что меж нами пролегла столь непреодолимая пропасть?

Мадам Рено (внезапно заговаривает своим всегдашним тоном). Ха! Ты заявил, что женишься на какой-то швее, которую подцепил бог знает где. В восемнадцать лет. А девушку не устраивала мимолетная связь. Но ведь брак существует не для того, чтобы просто затащить девушку в постель. Мы не могли позволить тебе сломать свою жизнь, да еще ввести в дом эту девицу. И не говори мне про любовь… Разве бывает любовь в восемнадцать лет; в смысле, любовь — настоящая, крепкая, такая, на которой зиждется брак, семейный очаг — с фабричной девчонкой, с которой ты познакомился на танцульках тремя неделями ранее?

Гастон (помолчав). Конечно, это глупо… Но вы же знали, что через несколько месяцев нас призовут. И если эта глупость — единственное, что мне суждено было пережить, — эту любовь, которой отмеряно было столь мало, лишь несколько месяцев, и в которой вы ему отказали, — разве этого было не достаточно для того, чтобы этот брак свершился?

Мадам Рено. Да кто знал, что ты умрешь!.. И еще я тебе не все сказала. Знаешь, что ты мне прокричал прямо в лицо, с перекошенным ртом, замахнувшись на меня, на мать: «Я тебя ненавижу! Я тебя ненавижу!» Вот что ты мне кричал. (Пауза.) Теперь ты понимаешь, что я чувствовала, когда с надеждой ждала в своей комнате, что ты поднимешься ко мне, ждала, пока вдруг не услышала, как за тобой навсегда захлопнулась входная дверь?

Гастон (помолчав, негромко). И я умер в восемнадцать лет, не получив свое маленькое счастье под предлогом, что это глупо, не услышав от вас ни слова. Знаете, я сейчас вдруг вспомнил. Я лежал на спине всю ночь, раненый в плечо и был вдвое более одинок, чем другие: они-то повторяли в бреду: «Мама…». (Помолчав, вдруг обращается неизвестно к кому.) А ведь я вас действительно ненавижу.

Мадам Рено (вскрикивает в ужасе). Но… ты что, Жак?

Гастон (приходит в себя, видит ее). Виноват, что — что?.. Ох, прошу меня простить. (Отходит он нее, замыкается в себе; жестко). Я — не Жак Рено; я не узнаю здесь ничего из имевшего к нему отношение. Сознаюсь, было мгновение, когда, слушая вас, я чуть было не обознался. Извините меня, но, видите ли, когда к человеку с потерей памяти одним махом возвращается его прошлое, одним махом такой вес трудновато взять. Вы меня очень обяжете — даже не обяжете, — вы меня осчастливите, если позволите вернуться в лечебницу. Там я сажал салат, натирал паркет. Время шло день за днем… Но даже по прошествии восемнадцати лет — это ровнехонько вторая половина моей жизни — накапливаясь, эти дни не превратились в результате в то ненасытное нечто, которое вы мне предлагаете, именуя моим прошлым.

Мадам Рено. Но Жак…

Гастон. И еще, хватит звать меня Жаком… Слишком много делов он наделал, этот Жак. Гастон — вот нормально; хоть он и лица-то не имеет, с ним мне все понятно. А вот Жак, имя которого сопровождают столько убитых птиц, этот Жак, лгавший, убивавший и отправившийся на войну один, никто не проводил его до поезда, этот Жак, даже не познавший любви — он мне внушает ужас.

Мадам Рено. Но, малыш, в конце концов…

Гастон. Подите прочь! Я вам не малыш!

Мадам Рено. Возможно! Но это ты, тогда ты говорил точно так же!

Гастон. Нет никакого тогда, я говорю сейчас. Подите прочь!

Мадам Рено (выпрямившись, тоже говорит точно так же, как тогда). Добро, Жак! Но, когда ты получишь неопровержимые доказательства, что я твоя мать, тебе придется серьезно потрудиться, чтобы вымолить у меня прощение.

Уходя, не замечает Валентину, которая слышала конец разговора. Дождавшись ухода свекрови, она входит.

Валентина. Никогда не любили, говорите? Как вы можете знать об этом, если вы вообще ничего не знаете?

Гастон (глядя на нее презрительно). Да пошли вы тоже…

Валентина. А что это вы так со мной разговариваете, а? Что за дела?

Гастон (орет). Идите к дьяволу! Я не Жак Рено.

Валентина. Смотрю, вы серьезно напуганы, раз так кричите.

Гастон. Есть немного.

Валентина. Страх — это ладно. Юная тень Жака действительно опасна, когда тебя норовят в нее облачить, но откуда за компанию взялась ненависть ко мне?

Гастон. Меня совершенно не устраивает, что вы пришли с улыбочками, которые вы не перестаете мне посылать, как только я здесь появился. Это его любовницей вы были, а не моей.

Валентина. Кто смеет это утверждать?

Гастон. Ваш муж.

Валентина. Положим, это вы — мой любовник. И вот мы снова рядом, и я хочу вас вернуть… Смешной вы человек, если находите, что это плохо!

Гастон. Вы разговариваете, словно не со мной, а с дунайским крестьянином из басни. Крестьянином с безвестного берега экзотического Дуная, невесть куда несущего свои темные воды. Я — взрослый мужик, но при этом только-только появился на свет. Возможно, это не столь уж и плохо для такого типа отобрать жену у брата, от которого ты не видел ничего кроме любви и добра?

Валентина (медленно) Мы познакомились в Динаре во время каникул. Мы с вами играли в теннис, ходили купаться, ходили в горы — с вами, а не с вашим братом. И именно с вами, с вами, моим единственным, мы первый раз поцеловались. А потом я появилась в доме вашей матери, на вечеринке, я пришла только чтобы вас увидеть. А увидел ваш брат. Меня. И влюбился.

Гастон. Ну да, вы пришли ко мне, а вышли замуж за него. Это как понимать?

Валентина. Я была сиротой, пигалицей без гроша в кармане, и уже не могла отбиваться от благодетельницы-тетки, мне уже досталось по первое число за отказы женихам. Не лучше ли было продаться ему, чем другим? Так я хотя бы оказалась рядом с вами.

Гастон. Ответы на такие вопросы можно найти в соответствующих рубриках женских журналов.

Валентина. Как только мы вернулись из свадебного путешествия, мы с вами стали любовниками.

Гастон. Ух ты! И как это нам хватило терпения?

Валентина. Терпения? Два месяца, два мучительных месяца! Зато потом — целых три года. Сразу же после этого наступило 4 августа — и Жоржа призвали… А дальше — эти семнадцать лет, Жак. (Кладет ладонь на его ладонь.)

Гастон (отшатнувшись). Я не Жак Рено.

Валентина. Даже если так… Позвольте же разглядеть призрак моего единственного, любимого… (С легкой улыбкой.) О, ты кривишь губы, точно…

Валентина жадно вглядывается в него, он растерянно отводит взгляд.

И ничто во мне не вызывает эха в хранилищах вашей памяти? Взгляд? Интонация?

Гастон. Ничто.

Валентина. Да не будьте вы столь же твердокаменным, как крутые берега вашего сатанинского Дуная! Разве вы оттуда? Вы только подумайте, каково это любящей женщине, после бесконечной разлуки, вдруг увидеть — пусть и не самого́ любимого, — но скрупулезно воссозданную иллюзию: в его почти неприметной, но совершенно неповторимой манере кривить губы.

Гастон. Может, я вообще его копия, но я — не Жак Рено.

Валентина. Не отводите взгляд, посмотрите на меня внимательно.

Смотрят друг на друга.

Гастон. Да от вас глаз не оторвать, вы очаровательны, но от этого я не становлюсь Жаком Рено.

Валентина. И ничто во мне вам ничего не говорит?

Гастон. Ничего.

Валентина. Ну что ж, значит, память к вам никогда не вернется.

Гастон. Очень на это надеюсь… (Помолчав, спохватывается.) Это почему же ко мне никогда не вернется память?

Валентина. Вы неспособны вспомнить даже человека, которого видели всего два года назад.

Гастон. Что значит два года?..

Валентина. К примеру, кастеляншу, кастеляншу на замену…

Гастон. Кастелянша на замену? (Пауза. Покраснев, вдруг.) А откуда вы…

Валентина. Оттуда. Это была я — причем с ведома свекрови, — подменила ее, чтобы встретиться с вами без свидетелей. Ну присмотритесь как следует, вы, человек без памяти…

Гастон (непроизвольно привлекает ее к себе, смущен). Так это вы, кастелянша, которая появилась на один день и исчезла?

Валентина. Вот я и вернулась.

Гастон. Но вы же мне тогда ничего не сказали, почему?

Валентина. У меня не было слов, меня охватило желание… И надежда — моя вера в силу любви, вашей любви — что близость вернет вам память.

Гастон. А когда это не случилось?

Валентина. Да я не успела и рта открыть. Нас же застукали, вы это тоже забыли?

Гастон (улыбнувшись воспоминанию). Ах да, завхоз!

Валентина (тоже улыбаясь). Завхоз, да.

Гастон. А почему же вы не начали кричать на всех углах, что узнали меня?

Валентина. Кричала. И не только я. Мы там все кричали — все пять десятков семейств.

Гастон (нервно, резко) Ну да, это идиотизм, меня ж признают все подряд! Но тем более никакой я не Жак Рено.

Валентина. Но сами-то вы вспомнили свою кастеляншу в царстве белоснежных простыней?

Гастон. Ну да, вспомнил, разумеется. Если забыть об амнезии, во всем остальном у меня отличная память.

Валентина. Но вот она, ваша кастелянша, вы обнимаете ее.

Гастон (освобождается из ее объятий). Сперва давайте выясним, Жак ли я Рено.

Валентина. И если вы — он?

Гастон. Если я Жак Рено, ни за что на свете не соглашусь принять ваши объятия. Не желаю быть любовником жены своего брата.

Валентина. Но вы же им уже были!..

Гастон. Да когда же это было? За это время я столько перенес, что, надеюсь, очистился от грехов молодости.

Валентина (торжествующе усмехается). А свою кастеляншу вы успели опять забыть?.. Если вы Жак Рено, то два года назад вы были любовником жены своего брата. На этот раз именно вы, а не некий юнец из дальнего далека.

Гастон. Я не Жак Рено.

Валентина. Слушай, Жак, тебе не удастся и дальше пребывать в восхитительной простоте своей жизни без памяти. Нет, ты послушай, Жак, тебе придется согласиться с тем, что ты это ты. Вся наша жизнь с нашей красивой моралью и нашей дорогой свободой как раз и состоит в конечном счете в том, чтобы мы приняли себя такими, какими мы являемся… Эти семнадцать лет чистоты, которую ты оберегал, скрываясь в лечебнице, это на самом деле твой подростковый период, второй раз выпавший на твою долю, — сегодня он завершается. И теперь ты второй раз превращаешься в мужчину, в связи с чем тебя ждут не только кляксы и помарки, но и пятерки. А приняв себя, прими и меня, Жак.

Гастон. Даже если появится неопровержимое доказательство, которое заставит меня принять себя, тебя я не приму все равно!

Валентина. Но ведь, хотел ты того или нет, это произошло два года назад!

Гастон. Я не собираюсь уводить жену у своего брата.

Валентина. Да прекратишь ли ты это морализаторство? Сейчас, когда ты станешь мужчиной, ты увидишь, что ни одна из твоих новых проблем не может упроститься настолько, чтобы свести ее к простой формуле… Ты меня уже увел у него, разумеется. Но первым-то он отобрал меня у тебя, причем по одной лишь простой причине: он достиг совершеннолетия и обрел гражданские права раньше тебя.

Гастон. Вы — это частность… Я вообще не хочу быть тем, кто обирал старушек, насиловал горничных…

Валентина. Каких-таких горничных?

Гастон. Да так… еще одна деталь… — и еще тем, кто поднял руку на мать, как не нужны мне и все прочие чудачества моего кошмарного двойника.

Валентина. Не надо так орать! И ты только что сделал почти то же самое…

Гастон. Я сказал жестокосердной старухе, что ненавижу ее, но эта старуха мне не мать.

Валентина. Э, нет, Жак! Тогда ты не сделал бы это с таким запалом! Смотри, все совсем наоборот: тебе хватило часа, чтобы побыть рядом с персонажами из твоего прошлого, — и вот совершенно непроизвольно вернулась твоя прежняя манера поведения. Знаешь, Жак, пойду-ка я от греха подальше, встретимся минут через десять, ты в гневе ужасен, но обычно через десять минут остываешь.

Гастон. Да откуда вы знаете? Вы меня достали наконец. Каждый дает понять, что знает меня лучше, чем я сам.

Валентина. А так и есть!.. Слушай, Жак, слушай. Есть одно железное доказательство, о котором я никогда и никому не говорила!..

Гастон (отпрянув). Я вам не верю!

Валентина (с улыбкой). Погоди, я же еще ничего не сказала?

Гастон (кричит). Не желаю вам верить, никому не хочу верить. Всем немедленно прекратить любые разговоры о моем прошлом!

Как смерч влетает герцогиня, следом — мэтр Юспар. Валентина скрывается в ванной комнате.

Герцогиня. Гастон, Гастон, это какой-то кошмар! Заявилась компания, все в ярости, злятся — еще одна ваша семейка. Мне пришлось их принять. А они меня обложили бранью. Я вдруг поняла, что была безумно непредусмотрительной, нарушив списочный порядок, который мы сами распространили через прессу… Эти типы недовольны. Теперь будут скандалить и обвинять нас бог знает в чем!

Юспар. Уверяю, мадам, никто не посмеет в чем-либо вас заподозрить.

Герцогиня. Вы совершенно не видите, как их ослепили эти двести пятьдесят тысяч франков! Речь заходит о фаворитизме, о нарушении закона. При этом еще немного — и они заявят, что мой малыш Альбер взял крупную сумму у семьи, за то что он назначит ее семьей Гастона.

Входит метрдотель.

Метрдотель. Мадам. Прошу простить, ваша светлость. Но там люди требуют мэтра Юспара или ее светлость.

Герцогиня. Фамилия?

Метрдотель. Мне дали карточку, которую я не посмел вручить ее светлости, поскольку это реклама. (Читает с преувеличенным достоинством.): «Масло, яйца, сыры. Дом Бугран».

Герцогиня (ищет в своем органайзере). Бугран? Ага, это молочница!

Метрдотель. Прошу прощения, мадам, еще некий мсье, верней, мужчина спрашивает ее светлость. Ввиду его одеяния, должен сказать мадам, что не осмелился его впустить.

Герцогиня (смотрит в органайзер). Легопатр или Меденсел?

Метрдотель. Легопатр, ваша светлость.

Герцогиня. Легопатр, это фонарщик! Примите его со всем уважением! Они приехали одним поездом. Могу поспорить, следом появятся и Меденселы. Я звонила в Понт-о-Брон. Постараюсь их успокоить.

Стремительно уходит, за ней поспешает Юспар. Бесшумно появляется Валентина

Гастон (бессильно бормочет, думая, что один). У вас у всех улики, сличающие фотографии, свидетельские показания, — прямо доказательства преступления… Я вас всех слушаю и понемногу появляется где-то сзади некое существо, заключающее в себе по чуть-чуть от каждого из ваших сыновей, но вот там нет ничего от собственно меня. (Повторяет.) Меня, меня. А я-то — вот он я, несмотря на все ваши россказни… (Замечает Валентину.) Вы только что говорили — как там? — о восхитительной простоте моей жизни без памяти… Да вы смеетесь! Попробуйте-ка сами взять на себя все эти улики и обвинения.

Валентина. Твой жребий сильно упростится, если ты соизволишь послушать меня всего минуту, Жак. Я тебе предлагаю лишь небольшую деталь из твоего наследства, согласна, немного тягостную, но это тяжесть кажущаяся, поскольку с ее помощью ты избавишься от всего остального. Тебе интересно?

Гастон. Я слушаю.

Валентина. Я никогда тебя не видела голым, так? Ладно. У тебя есть шрам. Царапина, настолько маленькая, что при медосмотре ее не заметили и не указали как примету. Я уверена, она есть. Двумя сантиметрами ниже левой лопатки. Это царапина от шляпной булавки — ты вспомни моду середины десятых годов! — однажды я тебя приревновала и поцарапала. (Уходит.)

ЗАНАВЕС

Картина четвертая

В темном коридорчике Шофер и Лакей, вскарабкавшись на кресло, подглядывают в слуховое оконце.

Лакей. О! Гляди-ка! Снимает штаны…

Шофер Не брешешь? (Оттесняет лакея и занимает его место). Да он реально чокнулся, этот пацан, ты только посмотри! Что он делает? Блох ищет? Постой-постой. Вскарабкался на стул, чтобы посмотреться в каминное зеркало…

Лакей. Смеешься? Влез на стул?

Шофер. Говорю же тебе.

Лакей. Дай-ка посмотреть. (Шофер уступает место.) О! Скажи-ка! Это он затеял, чтобы разглядеть свою спину. Ну точно чокнулся. Так. Вот слезает. Знать, увидел что хотел. Надевает рубашку. Сел. А! Скажи-ка! Вот это да!

Шофер. Что он?

Лакей. Хнычет.

ЗАНАВЕС

Картина пятая

Комната Жака. Через щели закрытых ставень лучи пронзают царящий в комнате рыжий сумрак. Утро. Спящий Гастон лежит на кровати. Метрдотель и лакей беззвучно вносят в комнату чучела и расставляют их вокруг кровати. В дверном проеме можно увидеть герцогиню и мадам Рено, они руководят процессом. Передвигаются бесшумно, разговаривают шепотом.

Метрдотель. Ваша светлость, расставлять равномерно вокруг постели?

Герцогиня. Да-да, вокруг постели, чтобы открыв глаза, он тут же их увидел.

Мадам Рено. Ах! Если бы вид этих зверушек смог вернуть ему память.

Герцогиня. Это может оказаться сильным потрясением.

Мадам Рено. Он так любил их отлавливать! Залезал на деревья, на головокружительную высоту — и мазал ветки смолой.

Герцогиня (метрдотелю). Одно поставьте на подушку, прямо перед ним. На подушку, на подушку.

Метрдотель. Ее светлость не опасается, что, проснувшись, он испугается: открыл глаза, и прямо рядом зверюга?

Герцогиня. В данном случае страх — это замечательно, дружок. Замечательно. (Поворачивается к мадам Рено.) Ах, не скрою, меня снедает беспокойство, мадам! Вчерашним вечером мне удалось утихомирить эту публику, сказав, что Юспар и мой малыш Альбер будут здесь утром ни свет ни заря; но неизвестно, удастся ли нам избавиться от них малой кровью.

Лакей (входя). Семейства, претендующие на мсье Гастона, прибыли, ваша светлость.

Герцогиня. Видите! Я сказала в девять, они же являются пятью минутами раньше. Непрошибаемая публика.

Мадам Рено. Где они сейчас, Виктор?

Лакей. В большом зале, мадам.

Герцогиня. Их столько, сколько было вчера? Какая-то деревенская манера припереться всей толпой, чтобы иметь численное преимущество.

Лакей. Нет, ваша светлость, их больше.

Герцогиня. В смысле, больше?

Лакей. Да, ваша светлость, еще трое, но это еще одна команда. Господин приятной наружности с мальчиком и гувернанткой.

Герцогиня. Гувернантка? Что за гувернантка?

Лакей. Англичанка, ваша светлость.

Герцогиня. Ага! Это Меденселы!.. Они мне понравились. Английский отдел возможных семейств Гастона… Это трогательно, что люди из такой дали приезжают в поисках родных, вы не находите? Попросите, дружок, этих господ немного подождать.

Мадам Рено. Но мадам, они же не собираются забрать его у нас, не дав ему рта раскрыть?

Герцогиня. Не бойтесь. Вы же первые вступили в соревнование; и теперь, хотят они или нет, нам следует провести его в соответствии с правилами. Мой малыш Альбер в этом пункте непреклонен, он это заявил. Хотя, с другой стороны, во избежание даже минимального скандала требуется максимальная дипломатичность.

Мадам Рено. Мне кажется, скандал маловероятен.

Герцогиня. Не будьте так уверены, мадам! Левая пресса обложила моего малыша Альбера, это я знаю не понаслышке, там есть мои люди. Этот народец готов наброситься, вооружась клеветой, как сторожевые псы на падаль. Такого я допустить не могу, хотя, разумеется, цель моя — чтобы Гастон попал в хорошую семью. Но я — любящая тетка, подобно тому, как вы — мать. (Стискивает ее руку.) Поверьте, у меня тоже сердце разрывается от всего болезненного, мучительного, что эти смотрины могут за собой повлечь.

Проходит лакей с чучелами белок. Герцогиня провожает его взглядом.

Беличий мех очарователен. Вы не думали заказать беличье манто?

Мадам Рено (оторопев). Н-не знаю…

Лакей. Не получится, шкурки слишком маленькие.

Метрдотель (он караулил у двери). Внимание, мсье пошевелился!

Герцогиня. Важно, чтобы он нас не увидел. (Метрдотелю.) Откройте ставни.

Женщины прячутся. Метрдотель выполняет указание. Комнату заливает яркий свет.

Гастон (открыл глаза; увидел нечто прямо перед глазами: вскинулся и, что называется, так и сел) Что это? (Видит, что окружен чучелами ласок, хорьков и белок; кричит, выпучив глаза.) Что это за твари? Что им от меня нужно?

Метрдотель (делает шаг к нему). А это зверюшки, которых мсье так любил убивать. Разве мсье их не узнает?

Гастон. Я не убивал их. Никогда! (Вскакивает с постели.)

Подходит лакей с халатом, оба удаляются в ванную комнату. На полдороге Гастон останавливается, возвращается к чучелам.

А чем он их ловил?

Метрдотель. Если мсье вспомнит, эти металлические капканы он тщательно выбирал в каталоге «Оружие и мотоциклы Сент-Этьена»… Но в основном мсье нравилась смола.

Гастон. То есть, он приходил, а они еще были живы и он их отпускал?

Метрдотель. Большинство не доживали. А выживших он приканчивал охотничьим ножом. Он делал это профессионально.

Гастон (помолчав). Да, этим мертвым зверькам уже ничем не помочь. (протягивает руку, но, не дотронувшись, отдергивает руку; в раздумье.) Этим вытянутые сухие шкурки не оживут, сколько их ни гладь. Буду теперь кидать орешки и хлебные крошки оставшимся в живых белкам — дня не пропущу. И если у меня будут земельные владения, на них будет запрещено обижать ласок… Но не в моих силах утешить тех, с зажатой в неподвижной челюсти лапкой, не понимающих в бесконечной ночи, за что эта неисчезающая боль, этот непреходящий ужас.

Метрдотель. О! Мсье не нужно терзаться по этому поводу. Подумаешь, твари! И вообще, мы существуем сегодня, а это все — в прошлом.

Гастон (повторяет). В прошлом. И даже если бы сейчас я обладал властью навсегда осчастливить все лесное зверье… как вы только что сказали: это все — в прошлом… (Идет к ванной комнате.) А куда делся вчерашний халат?

Метрдотель. Это другой халат мсье, мадам приказала подавать мсье все его халаты, в расчете на то, что мсье какой-нибудь из них узнает.

Гастон. А что это в кармане? Опять сюрприз из прошлого, вроде вчерашних?

Метрдотель (следуя за ним). Нет, мсье. На этот раз — шарик нафталина.

Дверь ванной комнаты закрывается. Герцогиня и мадам Рено покидают укрытие.

(Прежде чем уйти в ванную комнату.) Мадам все слышали. Не думаю, что мсье что-либо узнал.

Мадам Рено (досадливо). Похоже, он к этому и не стремится.

Герцогиня. Честное слово, он дождется того, что я поговорю с ним по-другому. Вот только нет ли здесь чего-то более серьезного.

Жорж (входя). Ну что, проснулся?

Герцогиня. Да, но наша проделка ничего не дала.

Мадам Рено. Глядя на эти чучела, он выглядел неприятно удивленным, не более того.

Жорж. Вы мне не дадите немного времени, попробую поговорить с ним?

Мадам Рено. Попробуй, Жорж, а то я уже начинаю терять надежду!

Жорж. А ну прекрати, мама, прекрати. Нужно верить вопреки всему. Даже вопреки очевидности.

Мадам Рено (немного уязвленная). Он ведет себя крайне неприятно. Хочешь знать, что я думаю? Я думаю, он, как тогда, выкаблучивается передо мной…

Жорж. Да он тебя даже не узнал…

Мадам Рено. О! У него такой дурной характер! Амнезия у него или нет, с чего бы ему измениться?

Герцогиня (уводя ее). Думаю, вы преувеличиваете его враждебность к вам, мадам. В любом случае, не смею вам давать советы, но, скажу я вам, вы со своей стороны ведете себя с ним слишком холодно. Какого дьявола, вы же мать! Вы должны тронуть его сердце. Падите к его ногам, взывайте к его чувствам.

Мадам Рено. Мое самое заветное желание, мадам, — возвращение к нам Жака; но я категорически отказываюсь опуститься до подобного. Особенно после всего, что было.

Герцогиня. Жаль. Это могло бы подействовать крайне серьезно. По крайней мере, если бы у меня попытались забрать моего малыша Альбера, знаю, я бы стала опасной, как дикий зверь. Я вам рассказывала, как я, когда декан пытался завалить его на экзамене на бакалавра, я оттаскала его за бороду?

Дамы уходят, а Жорж, постучав в дверь, нерешительно входит в комнату.

Жорж. Я могу с тобой поговорить, Жак?

Голос Гастона (из ванной). Кто там еще? Я же сказал, что никого не принимаю. Нельзя даже помыться без того чтобы меня засыпали вопросами, и совали под нос воспоминания.

Лакей (высунув голову в дверь). Мсье, мсье в ванной. (Исчезает, слышно, как он говорит Гастону.) Это мсье, мсье.

Голос Гастона (все еще ворчливо, но более мягко). А, это вы?

Жорж (лакею). Оставьте нас ненадолго, Виктор.

Лакей удаляется.

(Приближается к двери.) Извини, Жак… Я отлично понимаю, что мы вконец надоели тебе своими историями… Но то, что я тебе сейчас скажу, все же очень важно. Если это тебя не слишком затруднит, я бы хотел, чтобы ты позволил мне…

Голос Гастона (из ванной комнаты). Какую еще грязь вы раскопали в прошлом вашего брата, чтобы повесить ее на меня?

Жорж. Да не грязь, Жак, напротив, я хотел поделиться с тобой мыслями, что пришли мне в голову, если позволишь. (Поколебавшись секунду, начинает.) Понимаешь, мы ощущаем как само собой разумеющееся, что мы люди честные и таковыми были всегда, никогда не совершали зла (прежде всего — поскольку это не составляет никакого труда), и делаем вывод, что это дает нам какие-то привилегии… И вот, с этой безмятежной высоты мы говорим с другими… Мы упрекаем других, мы корим себя… (Вдруг.) Злишься на меня за вчерашнее?

С секундной задержкой, словно против желания доносится ответ, напоминающий ворчание охотничьей собаки.

Голос Гастона. За что?

Жорж. Да за то что так старательно представлял себя жертвой. За то, что я по сути шантажировал тебя этими жалкими… анекдотами.

Заслышав шум из ванной комнаты, Жорж вскакивает как ужаленный.

Стоп-стоп! Сейчас не выходи из ванной сразу, дай закончить, а то мне трудно. Если ты окажешься передо мной, я вновь увижу брата и уже не справлюсь с этим… Пойми, Жак, я много размышлял на эту тему; то, что случилось, ужасно, согласен, но ребенком был ты, ребенком была она, ты же не будешь с этим спорить? И затем, в Динаре, до нашей женитьбы, ей нравилось гулять скорей с тобой, возможно, у вас зарождалась любовь, как у двух бедных беспомощных птенцов… А я влез между вами своим взрослым башмаком, своим положением, своим возрастом… Я отнесся к сватовству серьезно… ее тетка поторапливала меня с предложением… Я думал об этом всю ночь и к утру понял, что не имел права упрекать тебя, я беру все свои слова обратно. Вот… (Совершенно обессилев, падает на стул.)

Из ванной комнаты бесшумно выходит Гастон, медленно подходит к нему и кладет руку на плечо.

Гастон. Как же вы могли так любить этого подлеца, эту мелкую тварь.

Жорж. Что вы хотите? Это был брат.

Гастон. Совсем не по-братски он с вами поступил. Обокрал, обманул… За то, что он вытворял, вы бы и лучшего друга возненавидели.

Жорж. Брат — это совсем не то же, что друг…

Гастон. Все равно как вы можете желать, чтобы он — пусть и состарившийся, даже изменившийся к лучшему — вновь встал между вами и вашей женой?

Жорж (буднично). Что ты хочешь, будь он даже убийцей, он член семьи, и его место — в семье.

Гастон (помолчав, повторяет). Он часть семьи, его место в семье. Вот так просто! (Говорит сам с собой.) Он думал, что добрый, а добрым не был; честным, но вовсе не был честным. Абсолютно одинок и свободен, хоть и был заперт в стенах лечебницы — мир населен теми, кому он платил за это, и кто этого от него ждал — и самые незначительные его проявления находили свое начало в содеянном им давным-давно. Вот так просто! (С силой хватает Жоржа за руку.) Для чего вы сейчас явились с новой историей, словно с комплементом от заведения? К чему вы швыряете мне в лицо свои переживания? Несомненно, чтобы уже никто никогда не мог усомниться в том, что все это «вот так просто»! Скажете, не так? (Обессиленно рушится на кровать.) Сдаюсь, я проиграл…

Жорж (в отчаянии). Но Жак, я не понимаю твои упреки… Поверь мне, мне было очень трудно прийти к тебе и сказать все это; поверь, мне, наоборот, хотелось растопить лед одиночества, в который ты со вчерашнего дня оказался замкнут; ты не мог это не понять.

Гастон. Это одиночество — не худший из моих врагов.

Жорж. Может быть, тебя удивили взгляды прислуги, неловкость, возникающая при твоем появлении. И все же ты не должен думать, что тебя здесь не любили. Мама… (Осекается под взглядом Гастона; растерянно) И затем, наконец, и это главное, я, я тебя очень любил.

Гастон. И все?..

Жорж. Ну… (Смущенно.) Как сказать… Конечно, Валентина.

Гастон. Она была в меня влюблена, это другое… Словом, только вы.

Жорж (понурясь). Похоже на то…

Гастон. А почему? Не могу понять.

Жорж (тихо). У вас никогда не было мечты о маленьком близком человеке, которого бы вы водили за ручку? Вы же так цените дружбу, подумайте, какая для нее удачная находка такой друг, совсем новенький, которому именно вы раскроете значение букв алфавита, поможете впервые удержаться на велосипеде, научите плавать. Он еще настолько слаб, что постоянно нуждается в вашей защите…

Гастон (помолчав). Я был совсем маленьким, когда умер ваш отец?

Жорж. Два годика.

Гастон. А сколько было вам?

Жорж. Четырнадцать… Естественно, заниматься тобой пришлось мне. Ты был такой маленький. (Помолчав, искренне виновато.) Ты неизменно был слишком мал для всего. Для карманных денег, которые мы, придурки, давали тебе не скупясь, для маминой чрезмерной строгости и моей чрезмерной мягкости и неопытности. Эта гордыня, эта вспыльчивость — эти чудовища одолевали тебя уже двухлетнего, против них ты был бессилен, и мы были обязаны тебя огородить от них. А мы не только этого не сделали, мы тебя же в этом обвиняли; и позволили тебе остаться в полном одиночестве… и — уйти на войну… И ты, солдатик со своим ружьем, своим вещмешком, своим противогазом, твоей переметной сумой — оказался один на пустой железнодорожной платформе!

Гастон (пожимая плечами) Мне представляется, что и грозно выглядящие усачи — и они были такими же солдатиками, от которых требовали того, что не под силу человеку.

Жорж (кричит, словно от физической боли). Все это правильно, но ты! Тебе было восемнадцать! Ты изучал мертвые языки, сусальные жизнеописания завоевателей, а затем ты вышел во взрослую жизнь, и первое, что она сделала — бросила тебя рыть окопы перочинным ножиком.

Гастон (с фальшивым смехом). Ну и что? А если я отвечу, что для парня лучший способ вхождения во взрослую жизнь — возможность безнаказанно убивать?

Метрдотель (появляясь). Ее светлость просит мсье явиться в большой зал, как только мсье будет готов.

Жорж (вставая). Ухожу. Но прошу, несмотря на все, что я тут наговорил, не нужно так уж его ненавидеть, этого Жака… Уверяю, это был просто несчастный малыш. (Уходит.)

Метрдотель остается с Гастоном помочь ему одеться.

Гастон. Скажите?

Метрдотель. Мсье?

Гастон. Вам не доводилось убивать?

Метрдотель. Мсье изволит шутить. Мсье хорошо понимает, что, если бы я был убийцей, я бы здесь не работал.

Гастон. Даже в бою? Вот бежишь во второй цепи в атаку, и вдруг из блиндажа выскакивает враг и оказывается прямо перед тобой?..

Метрдотель. Я прошел войну капралом-интендантом, и могу сообщить мсье, что в моей каптерке подобная встреча была маловероятна.

Гастон (застыл на месте, побледнев, еле слышно). Повезло же вам, служивый. Потому что ощущение при этом ужасное — когда убиваешь, чтобы не быть убитым.

Метрдотель (пытается сообразить, это сказано в шутку или всерьез). Ужасно, мсье прав! Особенно для того, кто проиграл.

Гастон. А вот здесь, сударь, вы ошибаетесь. Все дело в воображении. Ведь у павшего, как мы хорошо понимаем, с воображением дело гораздо хуже, чем у его убийцы. (Помолчав.) Порой жертва — это всего лишь тень в снах его убийцы.

Метрдотель. Но, мсье, в этом случае, как я понимаю, она не особо-то и страдает.

Гастон. Да, но зато вот убийца, он получает привилегию страдать за обоих. Вы хотите жить, сударь?

Метрдотель. Как и каждый, мсье.

Гастон. Тогда представьте, что для того, чтобы жить, вам нужно некоего юнца безвозвратно ввергнуть в небытие. Парню восемнадцать лет… И — да, это невесть что о себе возомнивший мелкий пакостник — и все же… в сущности, он просто маленький бедолага. Вы бы стали свободным, сударь, самым свободным на свете, но для обретения этой свободы вы должны оставить позади себя безобидный труп этого малыша. Что бы вы сделали?

Метрдотель. Уверяю, мсье, я никогда не думал на эту тему. Но с другой стороны, должен сказать, если верить детективным книжкам, никогда не следует оставлять за собой трупы.

Гастон (хохочет). А если труп не видит никто кроме убийцы? (Подходит к нему, любезно.) Слушайте, сударь. Мы имеем именно этот случай. Он здесь, у ваших ног. Вы его видите?

Метрдотель смотрит себе под ноги, прыгает в сторону, озирается и убегает в ужасе, быстро, но сохраняя при этом определенное достоинство. Со стороны коридора мчится и врывается в комнату Валентина.

Валентина. Что я слышу от Жоржа? Ты еще им ничего не сказал? Утром мне не хотелось первой сюда приходить, я ждала, что мне принесут благую весть. Почему ты им не сказал?

Гастон молча смотрит на нее.

Да перестань же наконец сводить меня с ума! Я уверена, ты вчера видел в зеркало царапину, а?

Гастон (спокойно и все так же глядя ей прямо в глаза). Я не видел никакой царапины.

Валентина. Что ты говоришь?

Гастон. Что подробнейшим образом осмотрел свою спину и не нашел никакой царапины. Должно быть, вы ошиблись.

Валентина (ошеломленно глядит на него некоторое время, затем до нее доходит и она кричит). О! Ненавижу тебя! Ненавижу!..

Гастон (абсолютно спокойно). А это, думаю, даже к лучшему.

Валентина. Ты хоть понимаешь, что ты затеял?

Гастон. Да, вполне понимаю. Я затеял отказаться от своего прошлого и населяющих его персонажей. Возможно именно вы моя семья, моя любовь, подлинная история моей жизни. Возможно, только вот ведь незадача… вы не нравитесь мне. И я вам отказываю.

Валентина. Ты с ума сошел! Ты просто чудовище! Нельзя отказаться от своего прошлого. Нельзя отказаться от самого себя…

Гастон. Это только кажется. На самом деле я единственный человек, которому судьба дает реальную возможность осуществить мечту каждого… Да, я взрослый человек, но если пожелаю, могу полностью обновиться до уровня новорожденного! Было бы преступной халатностью не воспользоваться такой возможностью. Один лишь вчерашний вечер показал слишком многое, что следует предать забвению.

Валентина. А любовь, моя любовь, что ты с ней сделаешь? Конечно же, она тебя тоже не интересует?

Гастон. А я — вот прямо сейчас — вижу в ваших глазах, что там от любви осталась одна ненависть… Лицо любви бывает и таким, и это может оказаться неожиданностью только для человека без памяти! Как бы то ни было, мне оно вполне подходит, никакое другое мне не подходит. Я любовник, не овладевший своей любовницей — любовник, не помнящий ни первого поцелую, ни первой слезы, любовник, свободный от каких-либо воспоминаний, завтра от них не останется и следа. И это тоже довольно редкое везение… Как же им не воспользоваться.

Валентина. А если я начну кричать повсюду, что узнала эту царапину?

Гастон. А вот тут все очень продуманно. С точки зрения любви: прежняя Валентина, думаю, это давно бы уже сделала, и то, что это не случилось, вполне утешительный признак, показывающий, что вы повзрослели… Ну а с официальной точки зрения: вы моя невестка, но претендуете быть моей любовницей… Какой суд вынесет столь важный вердикт, основываясь на двусмысленной скользкой запутанной интриге, известной, вдобавок, только с ваших слов.

Валентина (побледнев, сквозь зубы). Класс! Можешь гордиться. Но (если не принимать во внимание все, что связано с твоей амнезией) не думай, что твое поведение такой уж сюрприз со стороны мужчины… Более того, я уверена, что в глубине души ты просто кичишься своим поступком. Это же наслаждение — отказать женщине, которая так долго ждала! Ну что ж, прости, я тоже тебя не пощажу, знаешь ли… пока шла война, у меня случались и другие любовные истории.

Гастон (улыбаясь). Благодарю. Мне это безразлично…

В коридоре появляются метрдотель и лакей. По их поведению видно, что вдвоем им сподручней подступиться к Гастону.

Лакей (появляясь в дверном проеме). Ее светлость герцогиня Дюпон-Дюфор просила сказать мсье, чтобы он не мешкал и сейчас же появился в большом зале, поскольку семьи мсье теряют терпение.

Гастон неподвижен, слуги исчезают.

Валентина (захохотав). Твои семьи, Жак! Ах! И чему я смеюсь?.. А тому, что ты кое-о чем забыл: если ты откажешься остаться с нами, тебе нужно будет не тушкой, так чучелком отправиться с ними. Там тебе придется спать на простынях их мертвеца, донашивать фланелевые жилеты их мертвеца, их старые тапочки — все, что так бережно сохранялось все эти годы… Твои семьи теряют терпение… Давай, ступай, в страхе перед своим прошлым, иди полюбуйся этим поголовьем всех сословий, иди узнай у них свое прошлое, полное меркантильных расчетов, которое они припасли для тебя.

Гастон. В любом случае им будет трудно перещеголять вас.

Валентина. Думаешь? А вот я подозреваю, что те украденные и прокученные полмиллиона франков покажутся тебе пустяками рядом со всякими историями о кубышке, замурованной в стену между соседями… Давай, если ты нас не хочешь, то немедленно ступай к другим своим семьям. (Хватает его и тащит к двери, он сопротивляется.)

Гастон. Нет, не пойду.

Валентина. Да? А что ты будешь делать?

Гастон. Уйду.

Валентина. Куда это?

Гастон. Что за вопрос? Куда угодно.

Валентина. У тебя точно амнезия. А вот мы, люди, обладающие памятью, в курсе, что попав на вокзал, нужно знать, в какую сторону ехать и пункт назначения, до которого у тебя оплачен проезд… Тебе нужно будет выбрать, куда ехать: в Блуа или в Орлеан. А отсюда следует вывод: мир открыт перед тобой, только если у тебя есть деньги. У тебя же ни гроша — что ты будешь делать?

Гастон. Разрушать ваши замыслы. Уйду пешком, чистым полем в сторону Шатодёна.

Валентина. То есть, ты ощутишь свободу, лишь только отделаешься от нас? А вот для полиции ты просто сбежавший из дурдома псих. Тебя поймают.

Гастон. Я буду далеко. Я хожу очень быстро.

Валентина (кричит ему в лицо). Думаешь, я не подниму тревогу, стоит тебе сделать шаг из этой комнаты!

Неожиданно он подходит к окну.

Ты смешон, здесь высоко, и потом, это не решение.

Он поворачивается к ней, как затравленный зверь.

(Глядя на него, тихо.) Может, ты и освободишься от нас, но не освободишься от своих мыслей, твой взгляд их выдаст… Нет, Жак, даже если ты меня убьешь, чтобы выиграть час для побега, тебя схватят.

Он бросается в угол комнаты и там остается, прижавшись к стене, с поникшей головой.

И затем, ты прекрасно знаешь, что не только я преследую и желаю поймать тебя. Все вокруг… Включая благообразных покойников, подозревающих, то ты собираешься исчезнуть по-английски… От этого мира не сбежишь, Жак. И, независимо от твоего желания, ты должен быть чьим-нибудь или — вернуться в лечебницу.

Гастон (глухо). Ну и ладно, вернусь в лечебницу.

Валентина. Ты забыл о том, как я как-то целый день пробыла кастеляншей в этой самой лечебнице, смотрела, как ты, словно буколический пастушок, ухаживаешь за грядками, кажется с салатом, но также — как опорожняешь горшки и моешь посуду, как тобой помыкали санитары, когда ты выклянчивал у них щепотку табаку… С нами ты гордец: нам ты грубишь, издеваешься над нами, но без нас ты лишь беспомощный малютка, которого ни на миг не оставляют без присмотра и который вынужден закрываться в туалете, чтобы покурить.

Гастон (когда она заканчивает, делает выпроваживающий жест). А теперь подите прочь, свою роль вы выполнили: у меня больше не осталось ни капли надежды.

Валентина уходит беспрекословно, Гастон, оставшись в одиночестве, усталым взглядом окидывает помещение; подходит к зеркалу и долго вглядывается в свое отражение. Вдруг, продолжая смотреть на себя, хватает со стола то, что подвернулось под руку, и изо всех сил швыряет в зеркало, которое разлетается на мелкие осколки. Затем садится на кровать, обхватив руками голову. В наступившей тишине возникает музыка, сперва еле слышная и печальная, а затем мало-помалу, вопреки Гастону и всем нам, переходит в бодрое аллегро. В какой-то момент дверь в прихожую открывается и появляется мальчик в школьной форме итонского колледжа, он с любопытством окидывает взглядом коридор, аккуратно затворяет за собой дверь и на цыпочках двигается по коридору. Он отворяет все попадающиеся по пути двери и изучающее оглядывает комнаты. Увидев в очередной комнате Гастона, он походит к нему. Гастон поднимает голову и с удивлением обнаруживает это явление.

Мальчик. Простите, мсье. Может быть, вы мне подскажете. Я ищу местечко.

Гастон (выходя из задумчивости). Местечко? Что за местечко?

Мальчик. Спокойное местечко.

Гастон (поняв, о чем речь, смотрит на мальчика, внезапно с непроизвольным добродушием хохочет). Как же, найдешь его!.. Представьте себе, я тоже вот прямо в данный момент пытаюсь найти спокойное местечко…

Мальчик. У кого бы нам с вами об этом спросить, думаю себе я.

Гастон (не переставая смеяться). Вот и я думаю об этом.

Мальчик. Ну, в любом случае, пока вы так вот сидите на одном месте, у вас не слишком много шансов его найти. (Обнаруживает осколки.) Ого! Вы разбили зеркало?

Гастон. Разбил.

Мальчик. А, понимаю. Нажили себе неприятности. Но поверьте, самое лучшее — честно признаться. Вы взрослый, что с вас возьмешь. Только, знаете, говорят, это плохая примета.

Гастон. Говорят, точно.

Мальчик (уходя) Пойду посмотрю, может встречу в коридоре кого-нибудь из прислуги… Разузнаю и вернусь, расскажу, где оно…

Гастон глядит на него не отвечая.

…ну, местечко, которое мы оба ищем.

Гастон (с улыбкой подзывает его). Послушайте-ка… Найти спокойное местечко для вас гораздо легче, чем для меня. Попробуйте вон там, в ванной комнате.

Мальчик. Премного благодарен, мсье.

Он входит в ванную комнату, Гастон вновь застывает в неподвижности, а в музыке возникает причудливая интонация. Несколькими секундами позже возвращается мальчик.

Сейчас я мне нужно вернуться в зал. Это там?

Гастон. Да, там. Вы с этими семьями?

Мальчик. Да. Там полно народу всякого свойства, они явились, чтобы попытаться узнать потерявшего на войне память. Я тоже для этого. Мы сорвались с места и прилетели, поскольку заподозрили какие-то махинации. Впрочем, я, знаете ли, не слишком в курсе всего этого. Об этом нужно говорить с дядей Джобом. А вы тоже прилетели на самолете?

Гастон. А вы из какой семьи?

Мальчик. Меденсел.

Гастон. Меденсел… А, да!.. Меденселы, англичане… Дайте-ка вспомнить… Ага. Степень родства — дядя. Кажется, я сам переписывал этот текст. Значит, в семействе Меденсел есть и дядя.

Мальчик. Да, мсье…

Гастон. Дядя Джоб, да. Так вот, передайте дяде Джобу мой совет, и к нему стоит прислушаться: не особо надеяться обрести здесь племянника.

Мальчик. Что это значит, мсье?

Гастон. Это значит, что, скорее всего, предполагаемый племянник не узнает дядю Джоба.

Мальчик. Но у него совершенно нет необходимости быть узнанным, мсье. Это не дядя Джоб ищет племянника.

Гастон. Ага, у Меденселов есть еще один дядя?

Мальчик. Ну да, мсье. Это, в сущности, даже слегка забавно… Дядя Меденсел — это я.

Гастон (ошеломленно). То есть как — вы? Ваш отец, что ли?

Мальчик. Нет-нет. Именно я. И это даже совсем не весело — думаю, это нетрудно понять, — маленькому мальчику быть дядей взрослого человека. Мне пришлось долго вникать, чтобы разобраться. У моего дедушки рождались дети, когда он уже был в преклонном возрасте — и, пожалуйста! — вышло то, что вышло: я родился на двадцать шесть лет позже своего племянника.

Гастон (заливается искренним смехом и усаживает мальчика к себе на колени). Так вы — дядя Меденсел?

Мальчик. Да, это я. Но я тут ни при чем, хватит издеваться.

Гастон. Так, а вот этот дядя Джоб, о котором вы говорили…

Мальчик. А! это старый друг папы, он мой юрист по всем вопросам, связанным с наследством. Но называть его дорогой мэтр, согласитесь, как-то неловко, вот я и зову его дядя Джоб.

Гастон. Но я все равно не понимаю, как так получилось, что семейство Меденсел представляете именно вы.

Мальчик. Это последствие ужасной катастрофы. Возможно, вы слышали про гибель «Нептунии».

Гастон. Конечно. Но ведь это было давным-давно.

Мальчик. Так вот, вся моя семья была там, в этом круизе.

Гастон (смотри на него, очарованный). И что, вся ваша семья мертва?

Мальчик (светским тоном). О! Слушайте, не глядите на меня так. Это не слишком печально. В момент катастрофы я был совсем маленьким бэби… По правде говоря, я совсем ничего не помню.

Гастон (ставит его на ноги, внимательно разглядывает, затем хлопает по плечу). Дяденька Меденсел, вы даже не представляете, насколько важная роль вам досталась.

Мальчик. Знаете, а я уже отлично играю в крикет. А вы — вы играете?

Гастон. Я вот чего не пойму, чего ради дядя Джоб приехал из английского захолустья искать племянника своего маленького клиента, племянника, который скорее осложнит его работу, как мне кажется.

Мальчик. А!.. А это потому что вы не в курсе истории с наследством. Это очень сложно, но из того, что я понял, если мы его не найдем, нашего племянника, большая часть моих денег уплывет у нас из-под носа. Это меня очень огорчает, потому что среди спорного наследства прекрасный дом в Сассексе, а там еще великолепные пони… Вы любите верховую езду?

Гастон (неожиданно мечтательно). Итак, дяде Джобу позарез надо найти вашего племянника?

Мальчик. А как вы думаете! Для меня… и для себя. Потому что — правда, с ним об этом у нас речь не заходила — но гувернантка мне говорила, что он получает процент от каждого моего дела.

Гастон. Ну, отлично! А что за человек этот дядя Джоб?

Мальчик (его взгляд просветлел). Пухлый господин, седовласый…

Гастон. Нет я спрашивал о другом. Впрочем, эта информация, которую вы мне дать не можете. А где он сейчас?

Мальчик. Курит трубку в саду. Не захотел с остальными ожидать в зале.

Гастон. Отлично. А вы можете проводить меня к нему?

Мальчик. Если угодно.

На звонок Гастона входит лакей.

Гастон. Не могли бы вы предуведомить ее светлость герцогиню Дюпон-Дюфор, что у меня есть для нее одно капитальное сообщение, слушайте хорошенько: капитальное. И спросите, не будет ли она так любезна прийти сюда.

Лакей. Капитальное сообщение. Слушаюсь, мсье может на меня положиться. (Уходит, в крайнем возбуждении бормоча.) Капитальное.

Гастон (ведет мальчика к противоположной двери). Пойдемте здесь. (Останавливается на пороге.) Скажите-ка еще раз, вы точно уверены, что они все умерли, ваши родные?

Мальчик. Все. Даже близкие друзья, все до единого, поехали в тот круиз.

Гастон. Превосходно! (Пропускает мальчика вперед и проходит следом.)

Музыка вновь обретает причудливый характер. Сцена какое-то время пуста, затем входит герцогиня, за ней — лакей.

Герцогиня. Так, он меня звал? Но ведь он знает, что я его жду уже четверть часа. Сообщение, говорите?

Лакей. Капитальное.

Герцогиня (оглядев комнату). Так, и где он?

Торжественно входит Гастон в сопровождении дяди Джоба и мальчика. В оркестре тремоло или что-то в этом роде.

Гастон. Ваша светлость, представляю вам мэтра Пиквика, ходатая по делам семейства Меденсел, а это — его единственный представитель. Мэтр Пиквик сообщил мне нечто крайне поразительное: он утверждает, что у племянника его клиента имеется царапина, почти неприметная, по крайней мере, о ней никто не упоминал, двумя сантиметрами ниже левой лопатки. А из письма, случайно найденного заложенным в книгу, он задним числом узнал о ее существовании.

Пиквик. Письмо это я, разумеется, предоставлю в распоряжение руководства лечебницы, ваша светлость, как только вернусь в Англию.

Герцогиня. Но в конце концов, Гастон, вы что, никогда не видели эту царапину? И окружающие тоже не видели?

Гастон. Нет.

Пиквик. Ведь она совсем маленькая, ваша светлость, так что мне представляется вполне возможным, что ее до сих пор никто не замечал.

Гастон (снимая пиджак). Простой эксперимент. Не хотите взглянуть? (Стягивает рубашку.)

Пока герцогиня с помощью лорнета и метр Пиквик, нацепив огромные очки, изучают спину Гастона, он, наклонившись, разговаривает с мальчиком.

Мальчик. А у вас он есть, вообще-то этот шрам? Если это не вы, я буду безутешен.

Гастон. Не беспокойтесь. Это я… Итак, вы действительно не помните никого из родных?.. Ни одного лица? Ни одной самой незначительной истории?

Мальчик. Ни одной. Но если вам это важно, могу постараться что-нибудь вспомнить.

Гастон. Ни в коем случае не делайте это!

Герцогиня (изучая его спину, вдруг вскрикивает). Вот она! Вот она! О боже мой, это она!

Пиквик (тоже видит). Точно, это она!

Герцогиня. Ах! Дайте мне обнять вас, Гастон… Обнимемся обязательно, это потрясающая история!

Пиквик (совершенно серьезно). И с таким неожиданным финалом.

Герцогиня (падает на стул). Это ужасно, я в обмороке!

Гастон (поднимает ее, с улыбкой). Не верю.

Герцогиня. Я тоже! Пойду немедленно позвоню в Понт-о-Брон. Но скажите мне, мсье Меденсел, я все хотела у вас спросить: когда мой малыш Альберч делал вам последний фиксационный абсцесс, вы в трансе произнесли: «недоносок». Было ли это слово как-то связано с вашей прежней жизнью?

Гастон. Тсс! Пусть это останется между нами. Это его я так назвал.

Герцогиня (ужаснувшись). О! Моего малыша Альбера! (Некоторое время решает, как себя дальше вести.) Ладно, это пустяки, прощаю вас… (Поворачивается к Пиквику, жеманно.) Это, как я понимаю, был английский юмор?

Пиквик. Он самый!

Герцогиня (вдруг вспоминает). Но какой ужасный удар для этих Рено! Как им это объявить?

Гастон (легкомысленно). Думаю, вы с этим справитесь! Через пять минут я покину этот дом и прощаться с ними не стану.

Герцогиня. Даже не хотите им ничего передать?

Гастон (остановившись в нерешительности.). …Передайте Жоржу Рено, что невесомая тень его брата, по-видимому, покоится где-нибудь в братской могиле в Германии. Он был лишь ребенком, достойным полного прощения, ребенком, которого можно любить, никак не опасаясь прочесть что-либо дурное в его повзрослевшем лице. Вот так! А сейчас… (Настежь открывает дверь, любезно указывает им дорогу. Привлекает мальчика к себе.) Оставьте меня с семьей. Будем сопоставлять наши воспоминания…

Триумфальная музыка. Герцогиня и Пиквик уходят.

ЗАНАВЕС