То был сад старинной семьи Накамура, управителей дома для
знатных проезжих при почтовой станции.
Лет десять после революции сад кое-как
сохранял свой прежний вид. И пруд в форме тыквы-горлянки оставался прозрачным,
и ветви сосен свешивались с искусственных горок. Целы были и беседки -
"Хижина залетной цапли", "Павильон омовения сердца"; с
уступов гор, ограждавших пруд с задней его стороны, по-прежнему белея, сверкая,
низвергались водопады. И в зарослях желтого шиповника, разраставшихся год от
года, все еще стоял каменный фонарь, которому, как говорили, название было
пожаловано по случаю высочайшего проезда принцессы Кадзу.
И все-таки не скрыть было каких-то примет запустения. Особенно ранней весной, в
те дни, когда и в саду, и вокруг него на деревьях набухали почки, еще более
явственно ощущалось, как из-за этого созданного человеческими руками живописного
вида надвигается неведомая, тревожная, дикая сила.
Ушедший на покой глава семьи Накамура, грубый с виду старик инкё,
тихо проводил свои дни с женой, страдавшей паршой, у очага в главном доме,
обращенном к саду, играя в го или цветочные карты. Время от времени случалось,
что старуха-жена раз пять-шесть подряд обыгрывала его, и тогда он вскипал и
сердился. Старший сын, к которому перешло главенство в семье, с молодой женой -
своей двоюродной сестрой - жил в тесном флигеле, сообщавшемся с главным домом
посредством галереи. Сын, принявший для писания хайку
псевдоним Бунсицу, был вспыльчивый, несдержанный
человек. Не только больная жена и младшие братья, это уж само собой, - его
побаивался даже старик инкё. Иногда приходил к нему в
гости нищенствующий поэт Сэйгэцу, живший тогда на
этой станции. Старший сын почему-то с ним одним обращался приветливо, угощал сакэ, усаживал писать стихи. Сохранились от того времени
такие строфы: "На горах еще / Аромат цветов и трав / И
кукушки зов" (Сэйгэцу). "Там и сям средь
груды скал / Водопадов светлый блеск" (Бунсицу).
Было еще два сына: средний ушел зятем в семью родственника-рисоторговца, младший служил у крупного
водочного заводчика в городе, расположенном в пяти-шести ри
от станции, где они жили. Оба, точно сговорившись, редко показывались в
родном доме. Младший сын и жил далеко, и, помимо того, издавна был не в ладах с
главой семьи; средний сын вел разгульную жизнь и даже в семье жены почти не
появлялся.
А сад через два-три года запустел еще
больше. На поверхности пруда стали покачиваться водоросли. Среди зеленых
насаждений появились сухие деревья. Тем временем в жаркое, засушливое лето
старик отец умер от удара. Дней за пять до этого, когда он пил свою настойку в
"Павильоне омовения сердца", по ту сторону пруда то и дело появлялся
какой-то кугэ, весь в белом, - так, по крайней мере,
ему померещилось среди дня. На следующий год поздней весной средний сын,
захватив деньги своих приемных родителей, бежал с прислужницей из чайного дома.
А осенью его жена родила недоношенного мальчика.
После смерти отца старший сын поселился
с матерью в главном доме. Освободившийся флигель снял директор местной школы.
Директор был приверженцем утилитаризма, теории Фукудзава
Юкити, и поэтому постоянно уговаривал старшего сына насадить
в саду фруктовые деревья. С тех пор весной в саду среди привычных ив и сосен
пестрели цветы финиковых слив, персиков, абрикосов. Прогуливаясь по новому
фруктовому саду, директор школы иногда обращался к старшему сыну:
"Смотрите, здесь можно отлично любоваться цветами... Одним выстрелом двух
зайцев..." Но искусственные холмы, пруд, беседки из-за этого приняли еще
более жалкий вид. К естественному разрушению присоединилось еще и разрушение,
произведенное, как говорится, руками человеческими.
Осенью на горах за прудом вспыхнул
давно уже не случавшийся пожар. С тех пор низвергавшиеся в пруд водопады
совершенно пересохли, и сразу вслед за этой бедой заболел с первым снегом сам
глава семьи. Как сказал врач, у него открылась по-старому - чахотка, по-нынешнему
- туберкулез. Больной то лежал, то вставал и становился все более
раздражительным. Дошло до того, что, жестоко поспорив с младшим братом, который
пришел поздравить его с Новым годом, он швырнул в него грелкой для рук. С тех
пор младший брат больше домой не приходил и даже, когда старший брат умер, не
показался. Старший брат прожил еще около года и, окруженный неусыпной заботой
жены, скончался под навешенной над постелью сеткой от комаров. "Лягушки
кричат... Что с Сэйгэцу?"- были последние его
слова. Но Сэйгэцу уже давным-давно, словно ему
наскучили виды этой местности, не приходил даже за подаянием.
После того как отметили годовщину
смерти старшего сына, младший женился на дочери своего хозяина. И,
воспользовавшись тем, что директора начальной школы, снимавшего флигель,
перевели в другое место, он с молодой женой перебрался туда. Во флигеле
появились черные лаковые комоды, комната украсилась свертками розовой и белой
ваты... Но в это время в главном доме заболела жена покойного старшего сына. Болезнь
ее была та же, что и у мужа. Лишившийся отца, единственный ребенок Рэнъити, с тех пор как мать стала харкать кровью, всегда
спал у бабушки. Бабушка перед сном непременно повязывала голову полотенцем. Тем
не менее на запах парши поздней ночью к ней подбирались
крысы. Случалось, что она забывала о полотенце, и тогда, конечно, крысы кусали
ей голову. К концу года жена покойного старшего брата скончалась тихо, как
гаснет лампада. А на другой день после похорон от сильного снегопада рухнула
стоявшая у горы "Хижина залетной цапли".
И когда опять наступила весна, весь сад
превратился в зеленеющие почками заросли, где только и виднелась у мутного
пруда тростниковая кровля "Павильона омовения сердца".
Однажды, в сумерки пасмурного дня, на
десятый год после своего бегства, средний сын вернулся в отчий дом. Отчий дом,
хотя он и назывался так, на самом деле был все равно
что дом младшего сына. Младший брат встретил блудного брата
как ни в чем не бывало - без особого неудовольствия, но и без особой радости.
С тех пор средний брат в "комнате будд" в главном доме, вытянув на полу свое зараженное
дурной болезнью тело, молчаливо и неподвижно следил за огнем очага. В этой
комнате в божнице стояли таблички с именами покойных отца и старшего брата. Он
задвигал дверцы перед божницей, чтобы не видеть этих табличек. И уж,
разумеется, ни с матерью, ни с младшим братом и его женой он, если не считать
того, что они три раза в день встречались за общим столом, почти совсем не
видался. Лишь сирота Рэнъити иногда заходил к нему в
комнату поиграть. Он рисовал мальчику на грифельной доске горы, корабли. И
иногда неверной рукой набрасывал смутные обрывки старинной песенки:
"Расцвели на Мукодзима вишни. Выйди, нэйсан, из чайного дома..."
И опять наступила весна. В саду среди
разросшихся кустов и деревьев скудно цвели персики и абрикосы. В тускло
поблескивающем пруду отражался "Павильон омовения сердца". Но средний
брат по-прежнему сидел один взаперти у себя в комнате и даже днем большей
частью дремал. И вот однажды до его слуха донесся слабый звук сямисэна. И в то
же время запел чей-то прерывистый голос: "Тогда случилось так... / В битве
при Сува / Мацумото родич,
князь / Ёсиэ-сама / У орудий
в крепости / Соизволил быть..." Он, все так же лежа, приподнял голову: и
пение и сямисэн - это, несомненно, его мать поет в столовой. "Пышен был
его наряд. / В этот ясный день / Величавой поступью / Вышел
на врага / Славный воин и герой. / По всему видать..." Мать все пела,
вероятно, внуку шуточные песни с лубочных картинок Оцу.
А это была песенка, которая считалась модной лет двадцать- тридцать назад и
которой ее покойный муж, этот грубый с виду старик, выучился у
какой-то ойран. "Вражья пуля просвистит, / Грудь
его пробьет, / Ах, не миновать того - / Жизнь бренная его / У
моста Тоё, / Как росинка на траве, / Хоть и пропадет, / До скончания веков /
Имя будет жить..." На давно не бритом лице сына удивленно блеснули глаза.
Через два-три дня младший брат
обнаружил, что средний брат копает землю у заросшей подбелом искусственной
горки. Он, задыхаясь, неумело взмахивал киркой. В его усилиях, на первый взгляд
смешных, чувствовалось упорство. "Братец, что вы делаете?" - окликнул
его младший брат, подходя сзади с папиросой в зубах. "Я? - Средний брат в
замешательстве поднял глаза на младшего. - Хочу провести здесь проток". -
"Провести проток - это зачем же?" - "Хочу сделать сад, чтобы он
был как раньше". Младший брат усмехнулся и больше ничего не спросил.
Средний брат каждый день, с киркой в
руках, усердно работал над протоком. Но для него, истощенного болезнью, это
было делом нелегким. Он быстро уставал. От непривычной работы у него появились
мозоли, ломались ногти, все тело ныло. Иногда он бросал кирку и как мертвый
валился наземь. А вокруг него, среди окутывавших сад испарений, дышали влагой
цветы и молодые побеги. Отдохнув несколько минут, он вставал и опять,
пошатываясь, упрямо брался за работу.
Но дни шли за днями, а в саду не видно
было значительных перемен. В пруду по-прежнему густо зеленели водоросли, среди деревьев
и кустов торчали засохшие ветки. Особенно после того
как отцвели фруктовые деревья, сад казался, пожалуй, еще более заглохшим, чем
раньше. К тому же в доме ни стар ни млад не
сочувствовали затее среднего брата. Младший брат, одержимый духом спекуляции,
был поглощен мыслями о ценах на рис и на шелковичные коконы. Его жена питала
чисто женское отвращение к болезни деверя. Мать... мать боялась, как бы это
копание в земле не повредило его здоровью. И все-таки средний брат, вопреки
людям и природе, упорно мало-помалу переделывал сад.
Однажды утром, выйдя после дождя, он
увидел, что Рэнъити выкладывает камешками края
протока, с которых над водой свешивались листья подбела. "Дядюшка! - Рэнъити весело смотрел на него. - Давайте я вам буду
помогать!" - "Что ж, помогай!" Средний брат улыбнулся ему в
ответ светлой улыбкой, как давно уже не улыбался. С тех пор Рэнъити
неотлучно и горячо помогал дяде. А тот, усевшись перевести дух в тени деревьев,
чтобы развлечь племянника, рассказывал ему о разных удивительных вещах - о
море, Токио, о железной дороге. Рэнъити грыз зеленые
сливы и слушал его как завороженный.
В этом году в "сезон дождей"
дождей выпадало мало. Они - старый инвалид и ребенок, не поддаваясь ни палящим
лучам солнца, ни испарениям от зелени, копали пруд, рубили деревья и все
расширяли границы своей работы. Однако, хотя внешние препятствия они кое-как
преодолевали, с внутренними им было не совладать.
Средний брат мог представить себе старый сад лишь смутно, как сквозь сон. Как
были рассажены деревья, как были проложены дорожки - стоило ему начать
припоминать, и все расплывалось. Иногда в разгаре работ он вдруг опирался на
кирку и рассеянно озирался по сторонам. Рэнъити
сейчас же подымал на него встревоженные глаза. "В чем дело?" -
"Что тут было раньше? - растерянно бормотал про себя вспотевший дядя. -
Мне кажется, что этого клена здесь не было". Рэнъити
грязными ручонками давил муравьев, и только.
Внутренние препятствия этим не
ограничивались. По мере того как лето подходило к концу, у среднего брата,
вероятно от беспрерывной непосильной работы, стало мутиться в голове. Часть
пруда, которую он сам же выкопал, он засыпал землей; на то самое место, откуда
вырывал сосну, он сажал другую - все это с ним теперь случалось не раз.
Особенно рассердило Рэнъити, что на колья для пруда
он срубил ивы, росшие у самой воды. "Ведь эти ивы вы сами только недавно
посадили!" Рэнъити с досадой глядел на дядю.
"Правда? Я стал совсем беспамятным!" И дядя угрюмо смотрел на залитый
солнцем пруд.
И все-таки, когда настала осень,
заросли подстриженных кустов и трав придали саду очертания, смутно напоминавшие
прежние. Конечно, не приходилось сравнивать его с прежним: и "Хижины залетной цапли" больше было не
видать, и водопады уже не низвергались с гор. Да и вообще весь созданный
знаменитым садоводом дух старинного изящества исчез почти бесследно. Но сад
все-таки существовал. В прозрачной воде пруда еще раз отразились искусственные
горки. И сосны еще раз величественно распростерли свои ветви перед
"Павильоном омовения сердца". Но в то самое время, когда сад был
восстановлен, средний сын слег. Жар держался день за днем, все суставы ломило.
"Зря усердствовал!" - снова и снова причитала мать, сидевшая у его изголовья. Но он был счастлив. Конечно, в саду
оставались места, которые ему еще хотелось подправить. Однако с этим уже ничего
не поделаешь. По крайней мере, он потрудился недаром. И он чувствовал себя удовлетворенным. Десятилетний труд научил его покорности
судьбе, покорность судьбе спасла его.
В конце осени средний брат незаметно
для всех испустил последний вздох. Обнаружил это Рэнъити.
Он с громким криком побежал по галерее к флигелю. Сейчас же к покойнику с
испуганными лицами собралась вся семья. "Посмотри, братец как будто
улыбается!" - обернулся младший брат к матери. "О, сегодня дверца
божницы открыта!" - заметила его жена, не глядя на покойника.
После похорон дяди Рэнъити
часто сиживал один у "Павильона омовения сердца". Всегда, словно в
недоумении, глядя на осенние деревья и воды...
То был сад старинной семьи Накамура, управителей дома для
знатных проезжих при почтовой станции. Не прошло и десяти лет с тех пор, как
был восстановлен его прежний вид, и сад погиб опять, на этот раз вместе со всей
семьей. На месте погибшего сада выстроили железнодорожную станцию, перед
станцией открылся маленький ресторан.
Из семьи Накамура
к этому времени здесь никого не осталось. Мать, конечно, уже давным-давно
присоединилась к отошедшим. Младший брат, разорившись,
уехал куда-то в Осака.
Поезда каждый день приходили и уходили.
На станции за большим столом сидел молодой начальник. На необременительной
службе в свободные от дела часы он смотрел на голубые горы, разговаривал с
местными служащими. В этих разговорах о семье Накамура
никогда не упоминалось. А что на том самом месте, где они сейчас стоят,
когда-то были беседки и искусственные горки, - об этом тем более никто и не
думал.
А в это время Рэнъити
сидел за мольбертом в студии европейской живописи в Акасака,
в Токио. Свет, падавший через стеклянный потолок, запах масляных красок,
натурщица в прическе "момоварэ" - вся
обстановка студии не имела ничего общего с родным домом его детства. Но иногда,
когда он водил кистью по холсту, в его душе всплывало грустное стариковское
лицо. И это лицо, улыбаясь, говорило ему, усталому от беспрерывной работы:
"Ты еще ребенком помогал мне. Давай теперь я помогу тебе!"
Рэнъити и
теперь, в бедности, по-прежнему пишет картины. О младшем брате никто ничего не слыхал.